|
ГЛАВА VIII
Медленно спускаясь по крутой тропинке, Феликс едва держался в седле, пальцы
его выпустили поводья, голова склонилась на шею лошади. Он так ослаб, что,
попытавшись взобраться на лошадь, едва не потерял сознание, но пастухи больше не
хотели его прятать. Они напомнили ему, что другие на их месте давно бы выдали
его солдатам, - ведь за него обещана награда. А они позволили ему лежать у них в
хижине целых две недели, потому что пожалели его и потому что не отдали бы в
руки ищеек синьора Спинолы даже дворняги. Ведь они слыхали, что творится в
Болонье. Но приходится думать и о собственной безопасности. Только вчера опять
видели отряд, разыскивающий повстанцев. В нынешние времена за укрывательство
беглецов могут и пристрелить. Он хорошо заплатил, и им его от всей души жалко,
но он должен уйти.
Лошадь скользила и оступалась на крутой тропинке, но качающийся в седле всадник
не помогал своему коню. Его уже не волновало, что лошадь может упасть и сбросить
его в пропасть. Если она упадет, то он сломает себе позвоночник и несколько
часов будет корчиться, а потом затихнет, и настанет конец. А если нет,
преследователи все равно схватят его прежде, чем он успеет добраться до границы.
Тогда конец будет более медленным и мучительным - побои и оскорбления,
возвращение под конвоем в Болонью, тюрьма, подобие "судебного процесса". Но тем
не менее это тоже конец; а как все произойдет - не имеет значения. Для него
теперь ничто на свете не имеет значения, ничто.
Он сделал все от него зависящее. Восстание провалилось не по его вине. Он
успешно справился со своей задачей, но горцы не откликнулись на сигнал. После
схватки, закончившейся поражением повстанцев, он отвел остатки своего отряда в
самое безопасное место, дал им необходимые указания и ушел от товарищей ради их
собственного спасения. Карательные отряды, прочесывавшие предгорья, не пощадили
бы никого из пойманных вместе с ним. Даже если его не узнают, сабельная рана на
щеке, полученная в стычке с карабинерами, сразу изобличит его, и всех
расстреляют на месте. Он ушел один, пешком, надеясь добраться до Тосканы. Он
кружил, заметая следы, лгал, разыграл целое представление и одурачил даже
солдат, у которых было описание его наружности, а когда они уснули, ускакал на
их лошади и почти добрался до границы. Но тут... - о, он здесь ни при чем -
всему виной рана на щеке. Он приоткрыл захлопнутую дверь и вызвал призрак
прошлого. На миг он утратил рассудок, и раз его не смогли погубить враги,
погубил себя сам.
Он повернул лошадь на восток и целый день ехал под хлеставшим дождем и
пронизывающим ледяным ветром, мучимый голодом и палящей жаждой. В сумерках он
добрался до какой-то бедной деревушки, и там в кабачке узнал, что он опоздал.
- Бризигелла? Вам еще далеко ехать. Да вы все равно уже не застанете там
епископа. Его карета проезжала здесь сегодня утром. Говорят, он отправился в
Болонью к легату - просить пощады для мятежников. Каких мятежников? Да разве вы
не слыхали о мятежах около Савиньо?
Он стоял как оглушенный, глядя вокруг и ничего не понимая: мир вдруг стал совсем
пустым. Трактирщик подошел по ближе - надежда получить награду зажгла огонек в
его алчных глазах.
- А вам, видно, кое-что известно о делах в Савиньо. Кто ж это располосовал вам
щеку?
Но тут в нем снова проснулся инстинкт затравленно зверя. Он опять что-то
придумал - и снова вывернулся, вырвался из сетей и скрылся среди мрачных скал,
где свистел ветер. И там, скорчившись на камнях рядом со своей лошадью, умирая
от голода, он провел эту ночь, голодный смертельно усталый, не в силах двинуться
дальше. А безжалостное небо без устали обрушивало на него потоки ледяного дождя.
На рассвете он не смог взобраться в седло. Он привел лошадь к ближайшей
пастушьей хижине и у самого порога упал лицом в грязь.
Он страшился вспоминать, что было потом. Иногда по ночам его мучил кошмар - он
снова в цирке, среди метисов, а последние годы - всего лишь сон. Порой в бреду,
среди нестерпимых мучений, перед ним, словно в насмешку, возникало лицо. Он
отверг единственный шанс на спасение, чтобы увидеть это лицо, и не увидел. А
потом, когда серый свет зари прокрадывался в грязную хижину и падал на угрюмые
лица спящих горцев, видение исчезало, оставляя его один на один с кошмарами
нового дня.
Сколько же дней прошло с той схватки? Он потерял счет времени, но пастухи
говорят, что две недели. Теперь уже все его товарищи или схвачены, или в
безопасности. Для них он больше ничего сделать не может. Остался только
чудовищный кошмар ощущения, что он жив, - кошмар, который должен был бы давно
оборваться, но по какой-то причине все не кончался. Лошадь вздрогнула и, прижав
уши, шарахнулась в сторону от кучи лохмотьев у подножья скалы. Феликс даже не
повернул головы. Но тут комок лохмотьев ожил, с глухим криком бросился на
тропинку и, всхлипывая, обнял шею лошади.
- Овод!.. Овод! Святые угодники, я спасен... спасен!
Феликс выпрямился и натянул поводья. Едва он услышал прозвище, которое ему дали
товарищи, как отупевший мозг тут же пробудился к действию. Он опять был
командиром, отвечающим за безопасность своих подчиненных.
- Погоди-ка! - сказал он отрывисто. - Дай я взгляну на тебя. Это ты, Андреа! Где
остальные?
- Нас выследили карабинеры... Брата убили, когда мы бросились бежать... Томмазио
убежал, но Карли схватили... Я видел... Звери! Бедняга Карли!
Паренек принялся горестно причитать, потом, всхлипывая, продолжал свой рассказ.
Он говорил на местном диалекте, и Феликс с трудом понимал его.
- Я спрыгнул в каменоломню... потом спустился к дороге... какая-то старуха
посадила меня в свою повозку... Награди ее бог! Я боялся оставаться на дороге...
Снова ушел в горы и заблудился... я ходил... ходил... От голода совсем ослаб.
Вчера опять проехали солдаты.
Феликс напряженно думал, хмуря брови.
- Дай-ка мне твой шейный платок, - сказал он. - Что ты спросил? Да, я был болен.
Но это не важно. Сложи платок вот так. Я повяжусь, как будто у меня болят зубы.
Постой, я еще спущу на лоб волосы. Видно рану? Совсем не видно? Сними мой левый
башмак - в нем деньги. Ну вот, теперь спустись вон туда к ручью. От деревни
держись подальше - трактирщик тебя выдаст. Дожидайся меня в кустах и смотри,
чтоб никто тебя не увидел. Я пойду вон в тот дом - купить еды. Да, конечно, они
могут послать за карабинерами. Придется рискнуть. Если я до вечера не вернусь,
уходи один: значит, меня схватили. Вот тебе на всякий случай немного денег.
Через два часа Феликс пришел к ручью, где его ждал Андреа. Он принес немного
черного хлеба, козьего молока и засохшего сыра. До темноты они прятались в
кустах, а потом обогнули деревню и отыскали тропку контрабандистов, о которой
рассказали Феликсу пастухи. На другой день, перейдя границу, они оказались на
территории Тосканы. В первом же городке Феликс нанял повозку, чтобы добраться до
Флоренции, где условились встретиться организаторы восстания. Он оставил Андреа
лошадь, дал ему немного денег и рекомендательное письмо к знакомым тосканцам,
которые сочувствовали восстанию, с просьбой подыскать ему место. Прощаясь,
мальчик целовал Феликсу руки, а когда повозка тронулась, горько заплакал.
Поездка была нескончаемым кошмаром, но останавливаться в грязных придорожных
трактирах не имело смысла. Нет, лучше, не задерживаясь, ехать во Флоренцию - так
по крайней мере все кончится быстрее. Там можно будет просто лечь и умереть.
Но во Флоренцию стекались уцелевшие повстанцы. Феликс прибыл последним, и все
уже решили, что он погиб или схвачен. И снова ему пришлось быть сильным, чтобы
вдохнуть силы в других, когда все их надежды рухнули, - так же как он дал Андреа
силы вынести голод и перебороть страх. Восстание потерпело неудачу, в Болонье
свирепствовал военно-полевой суд, и все были растеряны и подавлены - все, кроме
него, потому что ему теперь все было безразлично. Четыре дня он шутил и смеялся,
работал и думал, одного отвлекал от мыслей о самоубийстве, другому подсказывал,
как заработать на хлеб, живя на чужбине, и даже ночью в постели продолжал
строить всевозможные планы, изобретать остроты, страшась дать мозгу хоть
минутную передышку.
Рана на щеке, заживая, стягивала кожу, и флорентийский хирург Риккардо,
сочувствовавший восставшим, вскрыл порез и наложил шов, чтобы шрам не был
уродливым. Феликс перенес эту операцию, чуть поморщившись, удивляясь про себя,
почему он почти не ощущает боли. Быть может, наступает полная потеря
чувствительности и он в конце концов превратится в тупого ухмыляющегося идиота?
Вскоре эмигранты разъехались кто куда - одни во Францию, другие в Англию,
остальные рассеялись по Тоскане. Феликс решил вернуться в Париж. Он ехал с
группой эмигрантов и без устали развлекал их и подбадривал. Но в Марселе он
сказал им, что должен задержаться в городе дня на два. Он проводил товарищей до
дилижанса и, все еще улыбаясь, вернулся в отель. Ему было нечего делать в
Марселе, но он хотел остаться один, совсем один. Больше ни о чем не надо думать,
можно пойти в курительную и почитать газету.
Очнулся он в постели. Ноздри щекотал неприятный запах коньяка, над ним
склонились незнакомые люди. Кто-то щупал у него пульс. Феликс отдернул руку.
- Что вам угодно? - раздраженно спросил он.
- Не волнуйтесь, - ответил чей-то голос. - Вы упали в обморок в курительной.
Выпейте вот это и не шевелитесь.
Он повиновался и снова закрыл глаза. "Быть может, я умираю? - подумал он. - Это
не важно, но все-таки глупо. Хоть бы немного согреться".
Феликс пролежал почти неделю, за ним ухаживали больничная сестра и слуги. Денег
у него было много, и поэтому ухаживали за ним хорошо, хотя и безбожно
обсчитывали, пользуясь его полным ко всему безразличием.
Почти все время Феликс лежал в полузабытьи, без сна, не чувствуя боли, ничем не
интересуясь. Приступ не повторился, но пульс был очень слабым и обмороки -
длительными.
Объясняя приглашенному к нему доктору происхождение сабельного шрама, Феликс
сочинил что-то о своих приключениях в Алжире, но чувствовал такую апатию, что не
сумел солгать достаточно правдоподобно. Француз доктор, искоса взглянув на
больного, заметил:
- Ну, меня это не касается. Однако как врач я должен вас предупредить: если вы
будете впредь подвергать свой организм таким испытаниям, то в одно прекрасное
утро проснетесь на том свете.
- Это было бы неприятно, - пробормотал Феликс и тихонько засмеялся.
Вскоре силы вернулись к нему, а с ними и панический страх. "Если исключить
кораблекрушение..." - сказал тогда Леру. Но ведь это и было кораблекрушение.
Если уж этот кошмар повторился, он может повториться еще раз. Едва встав на
ноги, он бросился в Париж, даже не задержавшись в Лионе, чтобы узнать, там ли
еще Рене и Маргарита. Скорее в Париж - услышать приговор.
Стоял август, и Леру в городе не было, но Риварес отыскал Маршана, который без
отдыха работал над своей новой книгой. Увидев Феликса, старик ахнул, вскочил на
ноги и некоторое время молча всматривался в его лицо.
- Так, - произнес он наконец. - Садись, мой мальчик, и рассказывай, как все
было.
Феликс заговорил тихо, заикаясь и то и дело останавливаясь. Лгать, когда Маршан
смотрел на него такими глазами, он не мог, а рассказать правду было слишком
трудно.
Он был за границей... сражался. Да, это шрам от сабельного удара. Он ездил
верхом во всякую погоду, уставал, перенапрягался, провел ночь в горах под
проливным дождем, мокрый и голодный. Голос задрожал и прервался.
- Так, - повторил Маршан. - А потом, значит, был приступ. Сильный? Как на
Пастасе? Долго он продолжался? Феликс уронил голову на руки.
- Не знаю. Может быть, еще хуже, чем тогда. В таких страшных условиях... Я
совсем обезумел. Не заставляйте меня вспоминать об этом, Маршан. Если это
случится еще раз, я сойду с ума...
Маршан молча подошел к Феликсу и положил руку ему на плечо.
- Мы устроим консилиум, - сказал он наконец. - Завтра возвращается Леру, а я
позову старика Ланприера, - посмотрим, может что-нибудь и удастся сделать.
Консилиум собрался у Маршана. После ухода Леру и профессора Феликс подошел к
Маршану. На этот раз он вполне владел собой.
- Скажите мне правду. Им не хочется меня огорчать, но ведь во всем виноват я
сам, я знал, чем рискую. Лучше сразу узнать самое худшее. Они что-то скрывают.
Это полное крушение?
Маршан побледнел, но ответил не колеблясь, глядя Феликсу прямо в глаза:
- Да, пожалуй. Если вас не страшит такая жизнь, вам, возможно, еще удастся
прожить довольно долго. Но приступы будут повторяться все чаще и в конце концов
доконают вас. Смерть не из приятных, что и говорить. И помочь ничем нельзя.
Опиум, как вы знаете, может ненадолго ослабить боль, но, как только вы увидите,
что он стал вам необходим, - тут же стреляйтесь.
Феликс кивнул.
- С этим я уже давно покончил. Не бойтесь. Я не приобрету этой привычки и не
застрелюсь. Сколько мне еще осталось жить?
- Не знаю. Если будете беречься, возможно даже несколько лет. Но в любой день
болезнь может возобновиться. Если вы хотите еще что-то сделать, начинайте не
медля.
- Я уже начал. С этого все и пошло.
- Можно мне спросить, что с вами случилось? - прошептал Маршан.
- Что со мной случилось? Помните демонов племени хиваро? Гурупиру, который
говорит человеческим голосом? Он явился мне и заговорил об Италии, и я пошел за
ним в трясину. А там, если помните, ждет Ипупиара, чудовище с вывернутыми назад
ступнями, - думаешь, что убегаешь от него, а на самом деле... Вот и все.
Несколько минут оба молчали.
- Видите ли, я наполовину итальянец - про Аргентину все выдумки, вы, конечно,
давно догадались, - и наполовину англичанин. Но сейчас во мне заговорил
итальянец. Быть может, мне посчастливится, и меня убьют.
Он снова помолчал и добавил, не глядя на Маршана:
- Помните, когда мы прошли Мадейру, я сказал вам, что собираюсь "возделывать
свой сад". Я искренне в это верил, но вы оказались дальновиднее. С садами
покончено.
Маршан посмотрел на него долгим грустным взглядом.
- Но не с Кунигундой, не так ли? Вас ждет незавидная жизнь, однако я согласился
бы поменяться с вами ролями. Но я ей не нужен. Когда человек сжигает свой труд и
оглушает свой мозг вином из-за личных горестей, богини покидают его, да и демоны
тоже. Он не стоит даже того, чтобы его уничтожить.
- Тем лучше для вас, - еле слышно отозвался Феликс и ушел.
Маршан посмотрел ему вслед, потом отодвинул рукопись в сторону. Он сознавал всю
важность начатой им работы. Она была значительнее даже той первой любви,
поруганные останки которой он сжег много лет назад. Все-таки, завершив ее, он
спас бы тысячи детей от безумия, рождаемого страхом. Но он сжег бы и этот свой
труд, если бы мог очистить этим свое прошлое от Гийоме и "той, что раскрывает
секреты". Если б не это, Феликс, быть может...
Он прикрыл глаза рукой. "Ты хочешь слишком многого", -подумал он. Не он спас
своего пациента, а тому пришлось спасти его. Ну, хватит! Как бы то ни было, он
спасен и должен продолжать свою работу.
На улице Феликс почувствовал, что ему не хватает воздуха. Он с трудом взял себя
в руки, зашел в ближайшее кафе и, чтобы подкрепиться, выпил черного кофе; потом
снова вышел на набережную.
- Феликс? Он вздрогнул.
- Ах, это вы! Я вас... не заметил.
Он так и не понял, кто его окликнул, пока не увидел, что рядом с ним по
набережной идет Рене. Некоторое время они молчали. Феликс сознавал только одно:
могло быть хуже. По крайней мере Рене не расположен к разговорам. Он не заметил,
каким постаревшим и измученным выглядел его друг.
- Вы получили мое письмо? - спросил наконец Рене. - То, что я послал в мае?
- Да. Разве я вам не ответил?.. В мае? Нет, это было, кажется, в апреле.
- Значит, оно дожидается вас у вашего банкира. Мне сказали, что вы уехали, не
оставив адреса.
- В мае я уехал за границу, а вернулся всего три дня назад и еще не был в банке.
Он снова замолчал, но потом вспомнил, что следует проявить больше интереса к
радостям друга. К Рене судьба благосклонна. Только у него отнята последняя
надежда. И он весело спросил:
- А как поживает ваша сестра? Она уже ходит без костылей?
Рене ответил после долгой паузы:
- В последнем письме я писал вам о ней. Если помните, она уже выезжала в
коляске.
- И даже немного ходила.
- Да, так вот однажды, когда мы катались, ей захотелось зайти в магазин и
выбрать мне какой-нибудь подарок. Она ведь ни разу не была в магазине. Когда я
помогал ей сойти, из-за угла выскочила подвода, пьяный возчик погонял, и они
налетели на нашу коляску. Мы упали. Я не успел оттащить Маргариту, и ее
переехало колесом. Поврежден позвоночник... Нет, жизнь ее вне опасности, и
старая болезнь не вернулась. Она уже вполне оправилась и окрепла, но тем не
менее - все кончено. Она уже никогда не сможет ходить.
Феликс шел молча, он смотрел на четкие линии набережной, на сверкающую рябь
реки, на темные силуэты башен собора, на первые желтые листья, бежавшие к нему,
как на ножках, по залитому солнцем тротуару.
И вдруг случилось то, что бывало с ним раньше, чего он смертельно боялся. Улица
исчезла, и ужас стал развертывать перед ним видение за видением. Он увидел
отвесную крутую стену колодца, покрытую зеленой слизью. На ней, словно пот,
выступали мутные капли сырости. Сам он был на дне. Сверху падал косой солнечный
луч, а кругом царила тьма. Потом он увидел, что позеленевшая стена кишит
какими-то существами. Они цеплялись за ее скользкую поверхность, за неровности в
кирпичной кладке, друг за друга. Маленькие, тощие и слабые, синевато-белые, как
растущие а темноте хилые растения, они судорожно стремились вверх, скользили,
падали, но не оставляли своих попыток. Немногим, совсем немногим удалось
добраться до освещенной солнцем верхней части колодца. Там было сухо, и они, уже
не боясь поскользнуться, начали взбираться еще быстрее. Одно из них подняло
бескровную лапку, ухватилось за край колодца, подтянулось и выглянуло наружу,
где ярко светило солнце. За первого уже цеплялся второй. Но тут гигантская
ладонь смахнула их вниз, на самое дно. Крышка колодца захлопнулась, снова
воцарилась непроницаемая тьма, и лишь слышались глухие всплески воды...
Снова перед ним была залитая солнцем набережная, в холодном небе темнели башни
собора, и желтые листья, как на ножках, бежали навстречу. Он повернулся к Рене.
- Простите, у меня закружилась голова. Вы, кажется, что-то сказали?
- Может быть, вы поможете нам пережить первое, самое тяжелое время. На той
неделе мы отвезли Маргариту домой, и я приехал в Париж в связи с моим новым
назначением. Я хотел бы сразу после каникул приступить к работе, но сейчас мне
нужно вернуться домой. И мне страшно подумать, как я встречусь с Маргаритой. Со
временем мы, конечно, привыкнем. Но вначале... Вы не можете поехать со мной? Мне
кажется, нам будет легче при постороннем. Я знаю, что прошу вас о большом
одолжении.
- Конечно, я поеду, если вы этого хотите. Когда вы собираетесь выехать?
- На той неделе, в среду. Вы успеете собраться?
- Успею. Но вы уверены, что вашей сестре будет приятно присутствие постороннего
человека? Ведь мы незнакомы. Рене, поколебавшись, ответил:
- Сейчас я ни в чем не уверен, я даже не знаю, как она вас встретит, она еще не
совсем пришла в себя. На нас всех это очень подействовало. Как-то на днях мой
брат Анри сказал мне, что, будь он рядом, ничего бы не случилось. А ведь он
добрейший человек. Я скажу вам правду - я просто боюсь.
Я, конечно, болван. В Лионе я отнял у Маргариты яд. Она обещала, что это не
повторится, но я ей ничем не могу помочь. Один мой вид напоминает ей о
случившемся. Если ее чем-нибудь не отвлечь от этих мыслей, она попросту сойдет с
ума. Приезжайте и постарайтесь что-нибудь сделать.
- Хорошо. Значит, мы едем в среду.
- Спасибо, - ответил Рене. - А сейчас я должен бежать, у меня деловое свидание.
- Вы свободны сегодня вечером? Тогда жду вас к обеду. Если не боитесь
беспорядка, можете остаться у меня ночевать. Когда я уезжал, мои вещи убрали, и
их не успели распаковать.
Только когда Феликс, беззаботно болтая, повернулся, чтобы попрощаться, Рене
заметил, как изуродована его щека.
- Что это с вашим лицом? Вся щека рассечена! Феликс рассмеялся:
- Да, теперь уж конец моей "женственной красоте", как выражался наш добрый друг
Ги-йоме.
- К черту Гийоме! Откуда это у вас?
- К черту так к черту! Я не возражаю. Это у меня от-туда же, откуда у котят
берутся рваные ушки. Я дрался.
- Дрались?
- Это длинная история. Лучше поберегу ее для замка. С тех пор как мы расстались,
у меня было много з-забавных приключений.
Рене внимательно посмотрел на него.
- Кажется, они не пошли вам на пользу.
- Разве? Значит, мне тем более нужен деревенский воздух. Как полезно мне будет
отдохнуть в Бургундии! Это вы превосходно придумали!
В дороге Рене не раз казалось, что Феликс старается развлечь его разговорами. В
конце концов он встревожился, но ненадолго. Эта ровная веселость не имела ничего
общего с тем напускным весельем, которое так испугало его на прошлогоднем
банкете Географического общества. Раз Феликс не острит без удержу - бояться
нечего. Правда, он очень похудел, и вид у него измученный, но это, вероятно, от
раны. Ему нужно отдохнуть. Да, но... он дрался?
Рене украдкой взглянул на обращенную к нему неизуродованную щеку. Он давно уже
понял, что знает о Феликсе очень мало, но любопытство его не мучило. Если знаешь
горести друга, но ничем не можешь помочь, ему от этого не легче, а в остальном -
король всегда поступает правильно.
Однако, когда их поездка подходила к концу, Феликс сам заговорил об этом. Он не
стал упоминать о собственных злоключениях и не назвал синьора Джузеппе, а
серьезно и беспристрастно рассказал о цели восстания в Апеннинах и о том, как
развивались события. Потом добавил:
- Я был одним из организаторов. Рене сказал только:
- Что же было потом?
- Потом, когда восстание потерпело поражение, я скрылся, а затем приехал в
Париж. Как только появится возможность что-нибудь сделать, я снова вернусь в
Италию.
- Это ваше окончательное решение? Тогда, наверное, в один прекрасный день...-
Рене запнулся.
- В один прекрасный день меня схватят, и последствия будут не из приятных.
Разумеется, это так. Но, видите ли, Рене, оказалось, что именно это-дело моей
жизни. А пока я собираюсь совершить набег на ультраконсервативный сельский замок
и предстать перед вашей благочестивой тетушкой и всем аристократическим
семейством со свежим сабельным шрамом, который обличает меня как безбожника и
кровожадного санкюлота. Что же вы собираетесь им сказать?
Рене поморщился, но после минутного раздумья спокойно ответил:
- Я думаю, лучше всего будет ничего не говорить, по крайней мере вначале. Отец и
сестра никогда не задают нескромных вопросов, а остальные подумают, что вы
дрались на дуэли. С их точки зрения, это, конечно, грех, однако не пятнающий
порядочного человека. Тетя и брат и так сейчас расстроены. Если мы сразу скажем
правду, отношения в доме невыносимо обострятся. Они сочтут ваше поведение
преступным.
- А вы?
Феликс посмотрел на Рене с еле заметной усмешкой. Но тот ответил без колебаний:
- Я? Что я думаю о вас и ваших делах? Но на этот вопрос я уже давно ответил, в
долине Пастасы.
Анри, Анжелика и Бланш встретили гостя вежливо, но несколько холодно. В любое
другое время они были бы рады видеть у себя в доме человека, который спас Рене
от смерти, но то, что он принял приглашение сейчас, когда в семье было такое
горе, они сочли бестактным.
Рене, пригласив в такой момент гостя, нарушил все приличия. Это выходило за
рамки дозволенного.
- Конечно, гостеприимство обязывает, - сказала Анжелика маркизу. - Но Рене
проявил по отношению ко всем нам удивительную черствость. До гостей ли нам,
когда у нас такое несчастье?
- А вам не кажется, что следует считаться и с чувствами Рене? - услышала она в
ответ. - Если он нуждается сейчас в обществе своего друга, он может не считаться
с остальными. Кроме, конечно, самой Маргариты. Анжелика негодующе фыркнула.
- Нетрудно угадать, что чувствует наша бедняжка. Она, конечно, ничего не говорит
- ведь это сделал Рене, но когда я сообщила ей, что брат везет с собой гостя,
она вся побелела и закусила губу. Рене поступает просто жестоко.
- Жестокость вряд ли подходящее слово, когда речь идет о Рене,- только и ответил
маркиз.
Сам он встретил гостя с изысканной любезностью. Феликс отвечал тем же. Рене,
когда он слушал их отточенные фразы, казалось, что скрещиваются шпаги. "Почему
отец его так ненавидит? - подумал он и, заметив, что взгляд маркиза скользнул по
изуродованной щеке Феликса, мысленно добавил: - Хотел бы я знать, что он думает
об этом шраме?"
Вскоре он повел Феликса к сестре. Ее комната была убрана цветами, в распахнутые
окна врывался веселый солнечный свет, но тем мрачнее казалась сама Маргарита.
Она была в черном и на этот раз не надела никаких украшений в честь приезда
Рене, а густые волосы были гладко зачесаны и уложены на затылке. Вежливо
улыбаясь, Маргарита пожала гостю руку, но потемневшие глаза смотрели угрюмо и
настороженно. Занимая гостя светской беседой, она говорила неестественно
звонким, нарочито веселым голосом.
- Я очень рада, что наконец познакомилась с вами. Мы так долго собирались и
никак не могли встретиться! Мне, право, стало даже казаться, что вы существуете
лишь в воображении Рене.
- Так оно и есть, - последовал быстрый ответ. - Во всяком случае, такой, какой я
сейчас. На свете не было бы такой личности, если бы я не пригрезился Рене.
- Ну, это клевета, - запротестовал Рене. - У меня не бывает кошмаров. Он сам за
себя отвечает, Ромашка.
Но Маргарита не слушала, она рассматривала гостя из-под опущенных ресниц.
- А вы... - начала она негромко и умолкла. Он отвечал улыбкой на ее взгляд и
закончил:
- Ненавижу ли я его за это? Только иногда. Маргарита откинула назад голову и
молча посмотрела на Феликса - сначала с любопытством, а потом с глубоким
задумчивым удивлением. Он не был похож на того нестерпимо счастливого и
удачливого человека, которого она так долго втайне ненавидела. Когда гость вошел
в комнату, она заметила, что он хромает; теперь ее взгляд остановился на
искалеченной левой руке и шраме на лице. Внезапно она увидела, что его глаза
широко раскрылись, а ноздри побелели и задрожали. Тут до ее сознания дошло, что
брат о чем-то ее спрашивает, и она ответила наугад:
- Не знаю, милый.
Феликс отвернулся. Все поплыло в каком-то красном тумане. "Только ты, зверь,
называющий себя богом, - подумал он, - мог так надругаться над этим хрупким,
беззащитным существом! Мало тебе меня?"
Но тут он вспомнил, что не верит в бога и что на свете есть немало других людей,
к которым судьба была излишне жестока. В ушах звучали горестные всхлипывания
Андреа:
"Звери! Бедняга Карли!"
Он с улыбкой повернулся к Маргарите.
- Сколько у вас украшений на стенах. Я и не знал, что Рене привез так много
красивых вещиц. Да у вас тут настоящий музей!
- Но ему, конечно, далеко до вашей коллекции оружия?
- Коллекции больше нет. У меня не осталось редкостей.
- Как? - воскликнул Рене. - Вы бросили коллекционировать?
- Да, я продал свою коллекцию весной, перед отъездом за границу. Вот и головной
убор из перьев. Рене рассказывал вам о старом вожде, который подарил нам этот
убор?
- Этот вождь, кажется, просил у вас талисман, чтобы убить своего брата? Я ему не
раз сочувствовала. Правда, Рене? Братья для того и существуют, чтобы срывать на
них зло. Он мне рассказывал и о том дне, когда вы надели этот убор. Какой
внушительный вид он вам, вероятно, придал! Не удивительно, что на дикарей это
произвело впечатление.
- Рене в нем был бы еще импозантнее. Для такого великолепия я маловат ростом.
- Да, но он слишком бледен.
- Это не было бы заметно. Когда надевают такие вещи, лицо покрывают красными,
черными, желтыми полосами и кругами.
- Неужели вы тоже. раскрасили себе лицо? И им, наверно, польстило, что белый
человек последовал их обычаю?
- Конечно. И раскраска приходится очень кстати: позеленев от страха, приятно
сознавать, что этого никто не заметил. Может быть, потому и возник такой обычай.
Маргарита бросила на Феликса быстрый взгляд.
- Не правда ли, было бы гораздо удобнее, если бы мы могли намалевать наше
притворство на лице, вместо того чтобы лгать поступками?
- Н-например, п-притворяясь мужественными, когда нам на самом деле страшно.
- Хотя бы. От этого мы только трусим еще больше. А когда мы притворяемся, что
расположены к людям, которых на самом деле ненавидим, то становимся к ним еще
более несправедливыми.
- Мне кажется. Ромашка, - вмешался Рене, - этот грех не особенно отягчает твою
совесть. Лицемерием ты страдала, лишь когда была еще совсем крошкой. Ты скоро от
этого излечилась. Теперь те, кто тебе не по душе, обычно догадываются об этом.
- Разве? - спросила Маргарита и подняла глаза, но не на брата, а на Феликса,
который невинно ответил:
- О, я думаю, что им это все-таки удается, если они только не безнадежные
тупицы.
Глаза их встретились, и оба рассмеялись.
- Со времени несчастья, - сказал Рене Феликсу, когда они ушли из комнаты
Маргариты, - она в первый раз от души смеялась.
Через несколько дней, возвращаясь с Анри с рыбной ловли, Рене услышал в саду
веселый смех сестры. Подходя к расположившейся под каштанами группе, он внезапно
почувствовал, что без малейшего сомнения перерезал бы горло кому угодно, если бы
это избавило Феликса от какой-нибудь беды.
- Что вас так развеселило? - спросил Рене. Феликс не повернулся к нему, но
Маргарита, снова рассмеявшись, ответила.
- Мы говорили о том, что Бланш очень боится коров, а потом стали гадать, кого вы
в Южной Америке считали самым страшным зверем. Тетя предположила, что пуму,
Бланш - змею, а я - таракана. И вот когда к нам подошел господин Риварес, мы
спросили, кого он боялся больше всех, и он ответил: "Желтогрудых колибри". Что с
тобой, Рене? Ты так вздрогнул... Неужели ты тоже боишься колибри?
- Одно время боялся смертельно, - пробормотал он. - Но это прошло.
Феликс посмотрел на него.
- Прошло? Совсем? Тогда, быть может, и я избавлюсь от этого страха.
Позже, когда они пошли с Рене гулять, Феликс вернулся к этому разговору:
- Вы действительно об этом не думаете, Рене? Или сказали это, просто не желая
портить мне настроение? Рене отрицательно покачал головой.
- Дорогой мой Феликс, признания в любви нельзя повторять. Неужели вам нужны еще
уверения, что я могу обойтись и не получив объяснения ваших поступков, которые я
не могу понять?
- Неужели вы никогда не спрашиваете себя "почему"?
- Почему вы пошли за мной? У меня есть свои догадки, но если даже я и ошибаюсь,
это не имеет значения. Вы не пошли бы, если бы у вас не было веских причин.
Опустив глаза, Феликс продолжал:
- Каковы же ваши догадки?
- Я скажу, если вам интересно. Иногда я объяснял себе
это так: вы увидели, что я безрассудно подвергаю себя опасности... Ну а мы ведь
не давали вам возможности держаться с нами непринужденно. Может быть, вы...
стеснялись или не были уверены, как я отнесусь к вашему предостережению. Откуда
вам было знать, что я не грубая скотина? Удивляет меня вообще в этой истории не
ваше поведение, а мое собственное. Не понимаю, почему я тогда всем солгал.
Просто какое-то глупое упрямство; а может быть, я, сам того не сознавая, хотел
избавить вас от расспросов о том, как вы очутились рядом со мной.
Рене замолчал и повернулся к Феликсу. Тот остановился, глядя на траву.
- А потом?
- Потом, когда вы поддержали мою выдумку, я, конечно, почувствовал себя
подлецом. Вам, естественно, ничего другого не оставалось. Сначала я все ждал,
что вы как-нибудь заговорите об этом. Но вы молчали. Наверное, вы заметили, что
я немного стыдился всей этой истории, и не хотели меня смущать.
- Ах, Рене, Рене, вы навсегда останетесь ребенком!
- Вежливый намек на то, что я навсегда останусь ослом?
- Скажем - херувимом. Неужели вам никогда не приходило в голову, что не у вас
одного могут быть причины стыдиться?
- Феликс, - поспешно перебил его Рене, - если вы... о чем-нибудь сожалеете... то
я ничего не хочу об этом знать...
- Не хотите? Боюсь, что теперь, раз уж мы зашли так далеко, вам придется узнать
все.
- Хорошо, - сказал Рене и, растянувшись на траве, надвинул на глаза соломенную
шляпу. - по крайней мере устроимся поудобнее. Я вас слушаю.
Феликс сел рядом и стал выдергивать пучки травы. Затем, отшвырнув их в сторону,
застыл, глядя прямо перед собой.
- В то время, - начал он, - люди интересовали меня только с двух точек зрения:
"могу ли я использовать этого человека" и "должен ли я его бояться". Вас я
боялся.
Рене привскочил.
- Не надо! Это мне слишком хорошо известно. Он услышал рядом судорожный вздох.
- Я... говорил в бреду и об этом?
- Вы пересчитали нас всех по пальцам. Дошла очередь и до меня. Кажется, я чуть
не довел вас до самоубийства. Но в ту ночь вы отчасти со мной сквитались.
Феликс снова отвернулся.
- Есть вещи пострашнее самоубийства. Во всяком случае, я боялся, что вы
посоветуете Дюпре уволить меня в первой же миссии. Я знал, чем это мне грозило.
Мне удалось задобрить всех остальных, я работал за них и подлаживался к ним, но
я даже и не пытался подлаживаться к вам и к Маршану. Только с Маршаном было
проще: его не волнуют вопросы морали, и потом я знал, что, если уж все
раскроется, он поймет, а вы - возможно, нет. А это главное. Вот я и пошел за
вами, чтобы поговорить с глазу на глаз. Я хотел рассказать вам кое-что из своего
прошлого... Нет, сейчас мы об этом говорить не станем... Я боюсь об этом думать
даже сейчас... Но я хотел рассказать вам... то, что смог бы, и просить вас
сжалиться надо мной. А если б вы пригрозили разоблачить мой обман или стали
бы... смеяться...
- Смеяться?
- Надо мной слишком долго смеялись... Тогда бы мое ружье нечаянно выстрелило, я
бы привязал к вашему телу груз и бросил его в реку. Я знал, что, убрав вас с
пути, сумею вить из Дюпре веревки. Вряд ли бы я это действительно сделал, - в
самый решительный момент редко у кого хватает на это сил. Скорее всего
застрелился бы сам. Но намерения у меня были именно такие. Когда человек загнан
в угол, он способен на все. Потом я увидел пуму. Когда собираешься убить
человека, а вместо этого приходится его спасать, чувствуешь себя н-немного
странно. На какое-то мгновение я растерялся... а то бы я выстрелил на несколько
секунд раньше. Хорошо хоть, что я опомнился не слишком поздно, и так по моей
милости она разодрала вам руку...
Феликс снова принялся выдергивать пучки травы.
- Вот и все, - произнес он слегка охрипшим голосом. - На этом кончается одно не
слишком приятное признание. Что вы с ним собираетесь делать? Приберечь для
подходящего момента?
- Конечно, я буду его хранить, - ведь это первый случай, когда вы добровольно
приоткрыли немного свою душу. Что касается ваших тогдашних намерений... ну что
же, если бы я оказался способным возмутиться или рассмеяться, меня бы стоило
утопить. Ну, пошли завтракать, и давайте забудем про пуму и еще более неприятных
тварей, которые смеются Маргарита права - таракан куда страшнее пумы.
- Но т-тараканы же не смеются.
- Не важно, я ведь не Маргарита! На семью достаточно одного любителя точности. К
тому же я склонен думать, что они все-таки смеялись, - тогда в Гуаякиле, когда
ползали по нас и слышали, как мы чертыхались.
- Берегитесь, - заметил Феликс. - Если вы станете приписывать им такие свойства,
они превратятся в богов.
Рене грустно взглянул на друга, но ничего не сказал. Он давно понял, что атеизм
для Феликса - ненадежное укрытие, где он ищет спасения от какой-то язвы,
разъедающей ему душу, от страшного, вечно живого проклятья, которое когда-то
было верой.
В сентябре, оставив Феликса в Мартереле, Рене вернулся в Париж, чтобы снять и
обставить квартиру для себя и сестры. Маргарита переборола в себе боязнь перед
поездками и согласилась проводить зиму в Париже, а лето в замке. Анри с Бланш за
спиной Рене бурно выражали свое неодобрение, но не решались высказываться против
этого плана в его присутствии.
- Это означает, что Рене никогда не сможет иметь собственную семью. - сказал
отцу Анри. - Сейчас, когда он получил такое превосходное место, он мог бы легко
выбрать себе невесту из хорошей семьи и с хорошим приданым, но если с ним будет
жить больная сестра, он, конечно, не сможет жениться.
- Рене пора обзавестись собственным домом, - строго добавила Бланш. Она
недолюбливала Маргариту, считая, что с ней слишком много носятся.
Маркиз серьезно и внимательно посмотрел на невестку, а потом на сына.
"Удивительно, как изменился Анри в худшую сторону после женитьбы на этой плохо
воспитанной девушке", -подумал он. Но вслух сказал лишь:
- Может быть, Рене именно так и мыслит свой домашний очаг. Холостяки сделали на
свете немало хорошего.
- Я уверена, - заметила Анжелика, метнув на Бланш негодующий взгляд, - что Рене
будет очень счастлив, живя вместе с нашей дорогой девочкой. А приданое, Бланш,
это еще не все.
Но когда супруги покинули комнату, она со вздохом добавила:
- Не могу сказать, чтобы меня это совсем не беспокоило, я так боюсь за нее.
Париж - ужасное место для молодой девушки, которая будет жить только с братом,
да еще в Латинском квартале! Говорят, студенты ужасные богохульники. А смирения
духа, чтобы защититься от этого, у Маргариты нет.
- Быть может, физический недуг окажется для нее достаточной защитой, - сухо
ответил маркиз. - Вряд ли она будет встречаться с кем-нибудь, кроме приглашенных
к ним гостей. А Рене, я уверен, сумеет сделать так, чтобы ни один студент не
позволил себе забыться в присутствии хозяйки дома.
Анжелика всплеснула руками.
- Ах, Этьен! Если бы дело было только в студентах и их манерах! Неужели вы не
видите? - Анжелика была готова расплакаться. - Это ужасно! С тех пор как в наш
дом вошел этот человек, ее как подменили. Зачем только Рене привез его сюда! Я
так и знала, что это не к добру! Так и знала!
- Уж не хотите ли вы сказать, дорогая Анжелика, что Маргарита влюбилась в
господина Ривареса?
- Во всем доме только вы один не догадались об этом. Она меняется в лице, когда
слышит его шаги. Неужели вы не видите, что она стала совсем другой?
- Я заметил, что последнее время она явно оживилась и повеселела. Но если даже
вы правы, можно только порадоваться за нее, раз это скрашивает ее жизнь.
- Этьен! Скрашивает на одно мгновение! А потом? Когда он женится? Такой
преуспевающий человек рано или поздно женится. Да и вообще Маргарите любовь ни к
чему. Кроме того, он безбожник! Бланш показала мне газету, где помещена его
статья, в ней богохульственно высмеивается все святое. А вчера, когда я зашла к
ней, он сидел возле кушетки и читал ей вслух Мольера, а она смеялась!
Маркиз пожал плечами и ушел в кабинет. Он не понимал, как можно, любя Маргариту,
приходить в ужас оттого, что она смеялась. Как ни неприязненно относился он к
Феликсу, он был рад, что Маргарите блеснул хоть этот слабый луч счастья.
В октябре отец отвез Маргариту в Париж, где Рене уже все приготовил, и прожил у
них несколько дней. Феликс, приехавший вместе с ними, поселился поблизости и
почти каждый день заходил после обеда заняться с Маргаритой испанским. Наблюдая
украдкой за дочерью, когда в прихожей раздавался звонок, маркиз говорил себе,
что Анжелика права.
- Мы тебя ждем в июне, моя девочка, - сказал он, целуя на прощанье дочь. - Мне
хочется думать, что ты не очень несчастна.
Маргарита подняла глаза. Маркиз никогда не видел, чтобы они лучились таким
мягким и добрым светом.
- Но я счастлива, отец. На свете много радостей, и иметь возможность ходить -
только одна из них. Несмотря ни на что, я бы ни с кем на свете не согласилась
поменяться местами. К тому же меня ждет столько работы, - хандрить будет просто
некогда.
И действительно, намеченная ею на зиму программа была нелегкой. Кроме ведения
хозяйства, - а она хотела непременно руководить всем сама, - Маргарита изучала
испанский и математику, чтобы помогать Рене готовиться к лекциям, знакомилась с
произведениями английских прозаиков и старых французских поэтов так же
неутомимо, методично и обстоятельно, как она работала над рукописями отца.
Еще в Мартереле Феликс вызвался дать ей несколько уроков литературы. Однажды он
принес пачку английских книг.
- Ох, - простонала Маргарита, - я чувствую, это стихи! Неужели вы собираетесь
заставить меня их одолеть? Ненавижу английские стихи!
- А много вы их читали?
- Более чем достаточно. Тетя Нелли как-то прислала мне толстущую антологию, а
тетя Анжелика так настаивала, что мне пришлось прочесть ее всю подряд. Скучно
было ужасно. Там был Драйден, и миссис Хеманс, и "Дева озера", и "Потерянный
рай"...
- Ну нет, Ромашка, - вмешался брат. - Будь точна, раз это твоя специальность.
Там был "Возвращенный рай".
- Не важно, "Потерянный рай" я пробежала в переводе. Разницы никакой.
- А Шекспир?
- Нет уж! Я прочла, что сказал о нем Вольтер, и этого с меня достаточно. Да,
ведь мы еще не кончили Кальдерона. Пусть английская поэзия подождет. Я лучше
займусь Локком и теорией простых идей.
Вскоре Феликс, так же как некогда маркиз, обнаружил, что учить Маргариту
означало подвергаться непрерывному перекрестному допросу. Ее жажда знаний была
беспредельна.
- Придется мне освежить свою риторику, - сказал он однажды вечером Рене, когда
тот, вернувшись домой, застал их за занятиями. - Мадемуазель Маргарита только
что уличила меня в постыдном невежестве: она привела цитату из Аристотеля, а я
не могу сказать, откуда эта цитата, и лежу поверженный в прах.
- Я же предупреждал вас, что она всегда расставляет ловушки, - сказал Рене и
наклонился поцеловать сестру. - И ведь ты это делаешь потому что у тебя скверный
характер. Не правда ли, радость моя?
Она положила руки брату на плечи и посмотрела ему в лицо.
- А если и так, то это не причина, чтобы у тебя был такой усталый вид. Что
случилось?
- Ничего. - Рене сел и провел рукой по волосам. - Я только что встретил Леру, -
добавил он, обращаясь к Феликсу. - Он остановил меня на улице и спросил,
вернулись ли вы.
- Я виделся с ним в августе.
- Да, он сказал мне.
- А он сказал вам...
- Это вышло случайно. Он полагал, что я знаю, раз вы гостили у нас. Но, конечно,
никаких подробностей он мне не сообщил.
Маргарита переводила взгляд с одного на другого.
- Значит, что-то случилось. Это секрет?
- Совсем нет, - весело ответил Феликс, - только незачем докучать вам этим. Ваш
чрезвычайно мягкосердечный брат р-расстроился, услышав, что состояние моего
здоровья оставляет желать лучшего. Я сам во всем виноват - подорвал его в
Апеннинах.
- Это то самое? - помолчав, спросил Рене.
- Да, опять. В то утро, когда мы встретились на набережной, я как раз шел от
Леру. Мне не хотелось вас огорчать.
- И нет никакой надежды?
- Они говорят, что нет. Но я еще не собираюсь умирать, а между приступами у меня
будет много времени. Пока что был только один. Это вполне терпимо. Вот увидите,
мадемуазель Маргарита успеет еще не раз уличить меня во всевозможных ошибках...
даже в погрешностях против испанской грамматики.
При последних словах он взглянул на Рене, но тот не заметил вызова.
- Так я пойду переоденусь к обеду, - угрюмо сказал Рене и вышел из комнаты.
Маргарита посмотрела на Феликса. Во взгляде ее была боль.
- И вы тоже...
Услышав ее прервавшийся шепот, он повернулся к ней с лучезарной улыбкой.
- Ах, мадемуазель, мир так демократичен! Даже камеру смертника приходится делить
с другими.
Она порывисто схватила Феликса за руку. Он нежно прикоснулся кончиками пальцев к
ее волосам.
Бедная девочка, - сказал он. - Бедная девочка! |
Напишите мне: neopravoslavie(собачка)mail(точка)ru
