Исторический материал. Святослав, Великий Князь Киевский, Полководец. Библиотека ПравоСлавие

 

 

Библиотека Кольца Неоправославие.

Неоправославие       Ведотерика       Росичи       Библиотека     Форум

Сайт обновляется ежемесячно. Читатели, присылайте материалы для размещения.

 Напишите мне: neopravoslavie(собачка)mail(точка)ru
Собиратель.

Разделы библиотеки:

Серия Славия

Цикл прозрение

Слово иудеям

Слово священникам

Книги христиан

Цикл познание

Цикл Русский Дух

Былины, сказки

Хорошие книги

Пишут читатели


Здесь русский дух. Здесь Русью пахнет.

ЦИКЛ РУССКИЙ ДУХ

Борис Полевой.

Повесть о настоящем человеке

Реальная история случившаяся в Великую Отечественную Войну, Русский летчик, Алексей Маресьев (в повести его фамилия изменена на Мересьев) был сбит над захваченной врагом территорией и восемнадцать суток по снегу с ранеными ногами выползал к линии фронта. Потом с ампутированными обеими ногами, упорно тренируясь на протезах, смог вернуться в истребительную авиацию и как летчик - истребитель, снова бить врага пришедшего покорить Русь.

0  1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17 18  19

20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34 

35  36  37  38  39  40  41  42  43  44  45 

46  47  48  49  50 51  52  53  54

Оглавление

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 16

На третий день гостеванья Алексея у деда Михайлы старик утром
решительно сказал ему:
- Обовшивел ты, Алеха, - беда: что жук навозный. А чесаться-то тебе
трудно. Вот что: баньку я тебе сооружу. Что?.. Баньку. Помою тебя,
косточки попарю. Оно, с трудов-то твоих, больно хорошо, банька-то.
Что? Не так?
И он принялся сооружать баню. Очаг в углу натопил так, что стали с
шумом лопаться камни. Где-то на улице тоже горел костер, и на нем, как
сказали Алексею, калился большой валун. Варя наносила воды в старую
кадку. На полу постлали золотой соломы. Потом дед Михайла разделся по
пояс, остался в одних подштанниках, быстро развел в деревянной бадье
щелок, надрал из рогожи пахнущего летом мочала. Когда же в землянке
стало так жарко, что с потолка начали падать тяжелые холодные капли,
старик выскочил на улицу, на железном листе притащил оттуда красный от
жара валун и опустил его в кадку. Целая туча пара шибанула к потолку,
расползлась по нему, переходя в белые курчавые клубы. Ничего не стало
видно, и Алексей почувствовал, что его раздевают ловкие стариковы
руки.
Варя помогала свекру. От жара скинула она свой ватник и головной
платок. Тяжелые косы, существование которых под дырявым платком трудно
было даже подозревать, развернулись и упали на плечи. И вся она,
худая, большеглазая, легкая, неожиданно преобразилась из старухи в молоденькую девушку. Это преображение было так неожиданно,
что Алексей, первоначально не обращавший на нее внимания, застыдился
своей наготы.
- Держись, Алеха! Ау, друг, держись, такое наше дело, значит, с
тобой теперь! Слыхал, в Финляндии вон и вовсе, говорят, мужики с
бабами в одной бане полоскаются. Что, неправда? Можа, и врут. А она,
Варька-то, сейчас, значит, вроде как бы медицинская сестра при раненом
воине. Да. И стыдиться ее не положено. Держи его, я рубаху сниму. Ишь
попрела рубаха-то, так и ползет!
И тут увидел Алексей выражение ужаса в больших и темных глазах
молодой женщины. Сквозь шевелящуюся пелену пара впервые после
катастрофы увидел он свое тело. На золотой яровой соломе лежал
обтянутый смуглой кожей человеческий костяк с резко выдавшимися шарами
коленных чашечек, с круглым и острым тазом, с совершенно провалившимся
животом, резкими полукружьями ребер.
Старик возился у шайки со щелоком. Когда же он, обмакнув мочалку в
серую маслянистую жидкость, занес ее над Алексеем и разглядел его тело
в жарком тумане, рука с мочалкой застыла в воздухе.
- Ах ты, беда!.. Сурьезное твое дело, брат Алеха! А? Сурьезное,
говорю. От немцев-то ты, брат, значит, уполз, а от нее, косой... - И
вдруг накинулся на Варю, поддерживавшую Алексея сзади: - А ты что на
голого человека уставилась, срамница ну! Что губы-то кусаешь? Ух, все
вы, бабы, сорочье отродье! А ты, Алексей, не думай, не думай ни о чем
худом. Да мы, брат, тебя ей, косой, нипочем не отдадим. Уж мы тебя,
значит, выходим, поправим, уж это верно!.. Будь здоров!
Он ловко и бережно, точно маленького, мыл Алексея щелоком,
перевертывал, обдавал горячей водой, снова тер и тер с таким азартом,
что руки его, скользившие по бугоркам костей, скоро заскрипели.
Варя молча помогала ему.
Но зря накричал на нее старик. Не смотрела она на это страшное,
костлявое тело, бессильно свешивавшееся с ее рук. Она старалась
смотреть мимо, а когда взгляд ее невольно замечал сквозь туман пара
ногу или руку Алексея, в нем загорались искры ужаса. Ей начинало
казаться, что это не неизвестный ей, невесть как попавший в их семью
летчик, а ее Миша, что не этого неожиданного гостя, а ее мужа, с
которым прожила она всего-навсего одну весну, могучего парня с
крупными и яркими веснушками на светлом безбровом лице, с огромными,
сильными руками, довели немцы до такого состояния и что это его,
Мишино, бессильное, порой кажущееся мертвым тело держат теперь ее
руки. И ей становилось страшно, у нее начинала кружиться голова, и,
только кусая губы, удерживала она себя от обморока...
...А потом Алексей лежал на полосатом тощем тюфяке в длинной,
вкривь и вкось заштопанной, но чистой и мягкой рубахе деда Михайлы, с
ощущением свежести и бодрости во всем теле. После баньки, когда пар
вытянуло из землянки через волоковое оконце, проделанное в потолке над
очагом, Варя напоила его брусничным, припахивавшим дымком чаем. Он пил
его с крошками тех самых двух кусочков сахара, которые принесли ему
ребятишки и которые Варя мелко-мелко накрошила для него на беленькую
берестичку. Потом он заснул - в первый раз крепко, без снов.
Разбудил его громкий разговор. В землянке было почти темно, лучина
еле тлела. В этом дымном мраке дребезжал резкий тенорок деда Михайлы:
- Бабий ум, где у тебя соображение? Человек одиннадцать ден во рту
просяного зернышка не держал, а ты вкрутую... Да эти самые крутые яйца
- ему смерть!.. - Вдруг голос деда стал просительным: - Ему бы не яиц
сейчас, ему бы сейчас, знаешь что, Василиса, ему бы сейчас куриного
супчику похлебать! О! Вот ему что надо. Это бы его сейчас к жизни
подбодрило. Вот Партизаночку бы твою, а?..
Но старушечий голос, резкий и неприятный, с испугом перебил:
- Не дам! Не дам и не дам, и не проси, черт ты старый! Ишь! И
говорить об этом не смей. Чтобы я Партизаночку мою... Супчику
похлебать... Супчику! Вон и так эва сколько натащили всего, чисто на
свадьбу! Придумал тоже!
- Эх, Василиса, совестно тебе, Василиса, за такие твои бабьи слова!
- задребезжал тенорок старика. - У самой двое на фронте, и такие у
тебя бестолковые понятия! Человек, можно сказать, за нас вовсе
покалечился, кровь пролил...
- Не надо мне его крови. За меня мои проливают. И не проси, сказано
- не дам, и не дам!
Темный старушечий силуэт скользнул к выходу, и в распахнувшуюся
дверь ворвалась такая яркая полоса весеннего дня, что Алексей невольно
зажмурился и застонал, ослепленный. Старик кинулся к нему:
- Ай ты не спал, Алеха? А? Ай слышал разговор? Слышал? Только ты
ее, Алеха, не суди; не суди, друг, слова-то ее. Слова - они что
шелуха, а ядрышко в ней хорошее. Думаешь, курицы она для тебя
пожалела? И-и, нет, Алеша! Всю семью ихнюю - а семья была большущая,
душ десять, - немец перевел. Полковником у нее старший-то. Вот
дознались, что полковникова семья, всех их, окромя Василисы, в
одночасье в ров. И хозяйство все порушили. И-их, большая это беда - в
ее-то годы без роду-племени остаться! От хозяйства от всего оказалась
у ней одна курица, значит. Хитрая курица, Алеша! Еще в первую неделю
немцы всех курей-уток переловили, потому для немца птица - первое
лакомство. Все - "курка, матка, курка!". Ну, а эта спаслась. Ну просто
артист, а не курица! Бывало, немец - во двор, а она - на чердак и
сидит там, будто ее и нет. А свой войдет - ничего, гуляет. Шут ее
знает, как она узнавала. И осталась она одна, курица эта, на всю нашу
деревню, и вот за хитрость за ее вот эту самую Партизанкой мы ее и
окрестили.
Мересьев дремал с открытыми глазами. Так привык он в лесу. Деда
Михайлу молчание его, должно быть, беспокоило. Посуетившись по
землянке, что-то поделав у стола, он опять вернулся к этой теме:
- Не суди, Алеха, бабу-то! Ты, друг любезный, в то вникни: была она
как старая береза в большом лесу, на нее ниоткель не дуло, а теперь
торчит, как трухлявый пень на вырубке, и одна ей утеха - эта самая
курица. Чего молчишь-то, ай заснул?.. Ну, спи себе, спи.
Алексей спал и не спал. Он лежал под полушубком, дышавшим на него
кислым запахом хлеба, запахом старого крестьянского жилья, слушал
успокаивающее пиликанье сверчка, и не хотелось ему шевелить хотя бы
пальцами. Было похоже, что тело его лишено костей, набито теплой
ватой, в которой толчками пульсирует кровь. Разбитые, распухшие ноги
горели, их ломило изнутри какой-то тягостной болью, но не было сил ни
повернуться, ни пошевелиться.
В этой полудреме Алексей воспринимал жизнь землянки клочками, точно
это была не настоящая жизнь, а на экране мелькали перед ним одна за
другой несвязные, необыкновенные картины.
Была весна. Беглая деревня переживала самые трудные дни. Доедали
последние харчишки из тех, что успели в свое время позарывать и
попрятать и что тайком по ночам выкапывали из ям на пепелищах и носили
в лес. Оттаивала земля. Наспех нарытые норы "плакали" и оплывали.
Мужики, партизанившие западнее деревни, в Оленинских лесах, и раньше
нет-нет хоть поодиночке, хоть по ночам наведывавшиеся в подземную
деревеньку, оказались теперь отрезанными линией фронта. От них не было
ни слуху ни духу. Новая тягота легла на и без того измученные бабьи
плечи. А тут весна, тает снег, и надо думать о посеве, об огородах.
Бабы бродили озабоченные, злые. В землянке деда Михайлы то и дело
вспыхивали между ними шумные споры с взаимными попреками, с
перечислением всех старых и новых, настоящих и выдуманных обид. Гомон
порой стоял в ней страшный, но стоило хитроумному деду подкинуть в эту
гомонящую кашу злых бабьих голосов какую-нибудь хозяйственную мыслишку
- о том, не пора ли, дескать, послать ходоков на пепелище глянуть:
может, уже отошла земля, или не подходящ ли ветерок, чтобы проветрить
семена, проклекшие от душной земляночной сырости, - как сразу же гасли
эти ссоры.
Раз дед вернулся днем и довольный и озабоченный. Он принес зеленую
травинку и, бережно положив ее на заскорузлую ладонь, показал Алексею:
- Видал? С поля я. Отходит земля-то, а озимь, ничего, обозначилась.
Снега обильные. Смотрел я. Если с яровыми не
вывезем, озимь и то кусок даст. Пойду бабам гукну, пусть порадуются,
бедолаги!
Точно стая галок весной, зашумели, закричали у землянки бабы, в
которых зеленая травинка, принесенная с поля, разбудила новую надежду.
А вечером дед Михайла потирал руки.
- Ить, и ничего решили министры-то мои долговолосые. А, Алеха? Одна
бригада, значит, на коровах пашет, это где ложок в низинке, где пахота
тяжелая. Да много ли напашешь: всего шесть коровенок от стада-то
нашего осталось! Второй бригаде поле, что повыше, посуше, - это
лопатой да мотыгой. И ништо - огороды-то ведь копаем, выходит. Ну, а
третья - на взгорье, там песочек, под картофель, значит, земельку
готовим; этим вовсе легко: там ребятишек с лопатами копать заставим и
кои бабы слабые - тех. А там, глядишь, и помощь нам будет от
правительства, значит. Ну, а не будет, опять невелика беда. Уж мы и
сами как-нибудь, уж мы земельку непокрытой не оставим. Спасибо, немца
отсюда шугнули, а теперь жисть пойдет. У нас народ жилист, любую
тяготу вытянет.
Дед долго не мог уснуть, ворочался на соломе, кряхтел, чесался,
стонал: "О господи, боже ты мой!" - несколько раз сползал с нар,
подходил к ведру с водой, гремел ковшом, и слышно было, как он громко,
точно запаленный конь, пьет крупными, жадными глотками. Наконец он не
выдержал, засветил от кресала лучину, потрогал Алексея, лежавшего с
открытыми глазами в тяжелом полузабытьи:
- Спишь, Алеха? А я вот все думаю. А? Все вот думаю, знаешь. Есть у
нас в деревне на старом месте дубок на площади, да... Его лет тридцать
назад, как раз в николаевскую войну, молнией полоснуло - и вершина
напрочь. Да, а он крепкий, дубок-то, корень у него могучий, соку
много. Вверх ему ходу не стало, дал вбок росток, и сейчас, гляди,
какая опять шапка кудрява... Так вот и Плавни наши... Только бы
солнышко нам светило, да земелька рожала, да родная наша власть у нас,
а мы, брат Алеха, лет за пяток отойдем, отстроимся! Живучие. Ох-хо-хо,
будь здоров! Да еще - чтоб война бы поскорей кончилась! Разбить бы их,
да и за дело всем, значит, миром! А, как думаешь?
В эту ночь Алексею стало плохо.
Дедова баня встряхнула его организм, вывела его из состояния
медленного, оцепенелого угасания. Сразу ощутил он с небывалой еще
силой и истощение, и нечеловеческую усталость, и боль в ногах.
Находясь в бредовой полудреме, он метался на тюфяке, стонал, скрежетал
зубами, кого-то звал, с кем-то ругался, чего-то требовал.
Варвара всю ночь просидела возле него, подобрав ноги, уткнув
подбородок в колени и тоскливо глядя большими круглыми грустными
глазами. Она клала ему то на голову, то на грудь тряпку, смоченную
холодной водой, поправляла на нем полушубок, который он то и дело
сбрасывал, и думала о своем далеком муже, неведомо где носимом
военными ветрами.
Чуть свет поднялся старик. Посмотрел на Алексея, уже утихшего и
задремавшего, пошептался с Варей и стал собираться в дорогу. Он
напялил на валенки большие самодельные калоши из автомобильных камер,
лычком крепко перепоясал армяк, взял можжевеловую палку,
отполированную его руками, которая всегда сопровождала старика в
дальних походах.
Он ушел, не сказав Алексею ни слова.

 

Предыдущая - Следующая

Главная

Rambler's Top100 Рейтинг@Mail.ru be number one Яндекс цитирования