Исторический материал. Святослав, Великий Князь Киевский, Полководец. Библиотека ПравоСлавие

 

 

Библиотека Кольца Неоправославие.

Неоправославие       Ведотерика       Росичи       Библиотека     Форум

Сайт обновляется ежемесячно. Читатели, присылайте материалы для размещения.

 Напишите мне: neopravoslavie(собачка)mail(точка)ru
Собиратель.

Разделы библиотеки:

Серия Славия

Цикл прозрение

Слово иудеям

Слово священникам

Книги христиан

Цикл познание

Цикл Русский Дух

Былины, сказки

Хорошие книги

Пишут читатели


Здесь русский дух. Здесь Русью пахнет.

ЦИКЛ РУССКИЙ ДУХ

Борис Полевой.

Повесть о настоящем человеке

Реальная история случившаяся в Великую Отечественную Войну, Русский летчик, Алексей Маресьев (в повести его фамилия изменена на Мересьев) был сбит над захваченной врагом территорией и восемнадцать суток по снегу с ранеными ногами выползал к линии фронта. Потом с ампутированными обеими ногами, упорно тренируясь на протезах, смог вернуться в истребительную авиацию и как летчик - истребитель, снова бить врага пришедшего покорить Русь.

0  1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17 18  19

20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34 

35  36  37  38  39  40  41  42  43  44  45 

46  47  48  49  50 51  52  53  54

Оглавление

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 17

Мересьев лежал в таком состоянии, что даже и не заметил
исчезновения хозяина. Весь следующий день пробыл он в забытьи и
очнулся только на третий, когда солнце уже стояло высоко и от
волокового оконца в потолке через всю землянку, до самых ног Алексея,
не рассеивая мрака, а, наоборот, сгущая его, тянулся светлый и плотный
столб солнечных лучей, пронизавший сизый, слоистый дым очага.
Землянка была пуста. Сверху сквозь дверь доносился тихий,
хрипловатый голос Вари. Занятая, должно быть, каким-то делом, она пела
старую, очень распространенную в этих лесных краях песню. Это была
песня об одинокой печальной рябине, мечтающей о том, как бы ей
перебраться к дубу, тоже одиноко стоящему где-то поодаль от нее.
Алексею не раз и раньше доводилось слышать эту песню. Ее пели
девчата, веселыми табунами приходившие из окраинных селений ровнять и
расчищать аэродром. Ему нравился медленный, печальный мотив. Но раньше
он как-то не вдумывался в слова песни, и в суете боевой жизни они
скользили мимо сознания. А вот теперь из уст этой молодой большеглазой
женщины они вылетали, окрашенные таким чувством и столько в них было
большой и не песенной, а настоящей женской тоски, что сразу
почувствовал Алексей всю глубину мелодии и понял, как Варя-рябина
тоскует о своем дубе.

...Но нельзя рябине
К дубу перебраться.
Видно, сиротине
Век одной качаться... -

пропела она, и в голосе ее почувствовалась горечь настоящих слез, а
когда смолк этот голос, Алексей представил, как сидит она сейчас
где-то там, под деревьями, залитыми весенним солнцем, и слезами полны
ее большие круглые тоскующие глаза. Он почувствовал, что у него у
самого защекотало в горле, ему захотелось поглядеть на эти старые,
заученные наизусть письма, лежащие у него в кармане гимнастерки,
взглянуть на фотографию тоненькой девушки, сидящей на лугу. Он сделал
движение, чтобы дотянуться до гимнастерки, но рука бессильно упала на
тюфяк. Снова все поплыло в сероватой, расплывавшейся светлыми
радужными кругами тьме. Потом в этой тьме, тихо шелестевшей какими-то
колючими звуками, услышал он два голоса - Варин и еще другой, женский,
старушечий, тоже знакомый. Говорили шепотом:
- Не ест?
- Где там ест!.. Так, пожевал вчера лепешечки самую малость -
стошнило. Разве это еда? Молочко вот тянет помаленьку. Даем.
- А я вот, гляди, супчику принесла... Может, примет душа супчик-то.
- Тетя Василиса! - вскрикнула Варя. - Неужто...
- Ну да, куриный, чего всполохнулась? Обыкновенное дело. Потрожь
его, побуди - можа, поест.
И прежде чем Алексей, слышавший все это в полузабытьи, успел
открыть глаза, Варя затрясла его сильно, бесцеремонно, радостно:
- Лексей Петрович, Лексей Петрович, проснись!.. Бабка Василиса
супчику куриного принесла! Проснись, говорю!
Лучина, потрескивая, горела, воткнутая в стену у входа. В неровном
чадном свете ее Алексей увидел маленькую, сгорбленную старуху с
морщинистым длинноносым сердитым лицом. Она возилась у большого узла,
стоявшего на столе, развернула мешковину, потом старый шушун, потом
бумагу, и там обнаружился чугунок; из него ударил в землянку такой
вкусный и жирный дух куриного супа, что Алексей почувствовал судороги
в пустом желудке.
Морщинистое лицо бабки Василисы сохраняло суровое и сердитое
выражение.
- Принесла вот, не побрезгуйте, кушайте на здоровье. Может, бог
даст, на пользу пойдет...
И вспомнилась Алексею печальная история бабкиной семьи, рассказ о
курице, носившей смешное прозвище: Партизаночка, и все - и бабка, и
Варя, и вкусно дымившийся на столе котелок - расплылось в мути слез,
сквозь которую сурово, с бесконечной жалостью и участием смотрели на
него строгие старушечьи глаза.
- Спасибо, бабушка, - только и сумел сказать он, когда старуха
пошла к выходу.
И уже от двери услышал:
- Не на чем. Что тут благодарить-то? Мои-то тоже воюют. Может, и им
кто супчику даст. Кушайте себе на здоровье. Поправляйтесь.
- Бабушка, бабушка! - Алексей рванулся к ней, но руки Вари удержали
его и уложили на тюфяк.
- А вы лежите, лежите! Ешьте вот лучше супчик-то. - Она поднесла
ему вместо тарелки старую алюминиевую крышку от немецкого солдатского
котелка, из которого валил вкусный жирный пар. Поднося ее, она
отвертывалась, должно быть, для того, чтобы скрыть невольную слезу: -
Ешьте вот, кушайте!
- А где дед Михайла?
- Ушел он... По делам ушел, район искать. Скоро не будет. А вы
кушайте, кушайте вот.
И у самого своего лица увидел Алексей большую, почерневшую от
времени, с обгрызенным деревянным краем ложку, полную янтарного
бульона.
Первые же ложки супа разбудили в нем звериный аппетит - до боли, до
спазм в желудке, но он позволил себе съесть только десять ложек и
несколько волоконцев белого мягкого куриного мяса. Хотя желудок
настойчиво требовал еще и еще, Алексей решительно отодвинул еду, зная,
что в его положении излишняя пища может оказаться ядом.
Бабкин супчик имел чудодейственное свойство. Поев, Алексей заснул -
не впал в забытье, а именно заснул - крепким. оздоравливающим сном.
Проснулся, поел и снова заснул, и ничто - ни дым очага, ни бабий
говор, ни прикосновение Вариных рук, которая, опасаясь, не умер ли он,
нет-нет да и наклонялась послушать, бьется ли у него сердце, - не
могло его разбудить.
Он был жив, дышал ровно, глубоко. Он проспал остаток дня, ночь и
продолжал спать так, что казалось, нет в мире силы, которая могла бы
нарушить его сон.
Но вот ранним утром где-то очень далеко раздался совершенно не
отличимый среди других шумов, наполнявших лес, далекий, однообразно
воркующий звук. Алексей встрепенулся и, весь напружившись, поднял
голову с подушки.
Чувство дикой, необузданной радости поднялось в нем. Он замер,
сверкая глазами. Потрескивали в очаге остывающие камни, вяло и редко
пиликал уставший за ночь сверчок, слышно было, как над землянкой
спокойно и ровно звенят старые сосны и даже как барабанит у входа
полновесная весенняя капель. Но сквозь все это слышался ровный рокот.
Алексей угадал, что это тарахтит мотор "ушки" - самолета У-2. Звук то
приближался и нарастал, то слышался глуше, но не уходил. У Алексея
захватило дух. Было ясно, что самолет где-то поблизости, что он кружит
над лесом, то ли что-то высматривая, то ли ища место для посадки.
- Варя, Варя! - закричал Алексей, стараясь приподняться на локтях.
Вари не было. С улицы слышались возбужденные женские голоса,
торопливые шаги. Там что-то происходило.
На мгновение приоткрылась дверь землянки, в нее сунулось пестрое
лицо Федьки.
- Тетя Варя! Тетя Варя! - позвал мальчуган, потом возбужденно
добавил: - Летит... Кружит... Над нами кружит... - Он исчез прежде,
чем Алексей успел что-нибудь спросить.
Он сделал усилие и сел. Всем телом своим он чувствовал, как бьется
сердце, как возбужденно пульсирует, отдаваясь в висках и в больных
ногах, кровь. Он считал круги, совершаемые самолетом, насчитал один,
другой, третий и упал на тюфяк, упал, сломленный волнением, снова
стремительно и властно ввергнутый в тот же всемогущий, целительный
сон.
Его разбудил звук молодого, сочного, басовито рокочущего голоса. Он
отличил бы этот голос в любом хоре других голосов. Таким в
истребительном полку обладал только командир эскадрильи Андрей
Дегтяренко.
Алексей открыл глаза, но ему показалось, что он продолжает спать и
во сне видит это широкое, скуластое, грубое, точно сделанное столяром
вчерне, но не обтертое ни шкуркой, ни стеклышком добродушное угловатое
лицо друга с багровым шрамом на лбу, со светлыми глазами, опушенными
такими же светлыми и бесцветными, свиными - как говорили недруги
Андрея - ресницами. Голубые глаза с недоумением всматривались в дымный
полумрак.
- Ну, дидусь, показуй свий трофей, - прогудел Дегтяренко.
Видение не пропадало. Это был действительно Дегтяренко, хотя
казалось совершенно невероятным, как друг смог найти его тут, в
подземной деревеньке, в лесной глуши. Он стоял, большой, широкоплечий,
с расстегнутым, по обыкновению, воротом. В руках он держал шлем с
проводками радиофона и еще какие-то кулечки и сверточки. Лучинный
светец освещал его сзади. Золотой бобрик коротко остриженных волос
нимбом светился над его головой.
Из-за спины Дегтяренко виднелась бледная, совершенно измученная
физиономия деда Михайлы с возбужденно вытаращенными глазами, а рядом с
ним стояла медсестра Леночка, курносая и озорная, смотревшая во тьму
со зверюшечьим любопытством. Девушка держала под мышкой толстую
брезентовую сумку с красным крестом и прижимала к груди какие-то
странные цветы.
Стояли молча. Андрей Дегтяренко с недоумением оглядывался, должно
быть ослепленный темнотой. Раза два взгляд его равнодушно скользнул по
лицу Алексея, который тоже никак не мог освоиться с неожиданным
появлением друга и все боялся, не окажется ли все это бредовым
видением.
- Да вот же он, вот лежит! - прошептала Варя, срывая с
Мересьева шубу.
Дегтяренко еще раз недоуменно скользнул взглядом по лицу Алексея.
- Андрей! - сказал Мересьев, силясь подняться на локтях.
Летчик с недоумением, с плохо скрытым испугом смотрел на него.
- Андрей, не узнаешь? - шептал Мересьев, чувствуя, что его всего
начинает трясти.
Еще мгновение летчик смотрел на живой скелет, обтянутый черной,
точно обугленной, кожей, стараясь признать веселое лицо друга, и
только в глазах, огромных, почти круглых, поймал он знакомое упрямое и
открытое мересьевское выражение. Он протянул руки вперед. На земляной
пол упал шлем, посыпались свертки и сверточки, раскатились яблоки,
апельсины, печенье.
- Лешка, ты? - Голос летчика стал влажен, бесцветные и длинные
ресницы его слиплись. - Лешка, Лешка! - Он схватил с постели это
больное, детски легкое тело, прижал его к себе, как ребенка, и все
твердил: - Лешка, друг, Лешка!
На секунду оторвал от себя, жадно посмотрел на него издали, точно
убеждаясь, действительно ли это его друг, и снова крепко прижал к
себе.
- Да то ж ты! Лешка! Бисов сын!
Варя и медсестра Лена старались вырвать из его крепких, медвежьих
лап полуживое тело.
- Да пустите ж его, бога ради, он еле жив! - сердилась Варя.
- Ему ж вредно ж волноваться, положите! - скороговоркой, пересыпая
свою речь бесконечными "ж", твердила сестра.
А летчик, по-настоящему поверив наконец, что этот черный, старый,
невесомый человек действительно не кто иной, как Алексей Мересьев, его
боевой товарищ, его друг, которого они всем полком мысленно давно уже
похоронили, схватился за голову, издал дикий, торжествующий крик,
схватил его за плечи и, уставившись в его черные, радостно сверкающие
из глубины темных орбит глаза, заорал:
- Живый! Ах, мать честная! Живый, бис тоби в лопатку! Да где ж ты
был столько дней? Как же ты так?
Но сестра - эта маленькая смешная толстушка с курносым лицом,
которую все в полку звали, игнорируя ее лейтенантское звание, Леночкой
или сестрой медицинских наук, как однажды она, на погибель себе,
отрекомендовалась начальству, певунья и хохотушка Леночка, влюбленная
во всех лейтенантов сразу, - сурово и твердо отстранила расходившегося
летчика:
- Товарищ капитан, отойдите ж от больного!
Бросив на стол букет цветов, за которыми еще вчера летали в
областной город, букет, оказавшийся совершенно ненужным, она раскрыла
брезентовую сумку с красным крестом и деловито приступила к осмотру.
Коротенькие ее пальчики ловко бегали по ногам Алексея, и она все
спрашивала:
- Больно? А так? А так?
В первый раз по-настоящему Алексей обратил внимание на свои ноги.
Ступни чудовищно распухли, почернели. Каждое прикосновение к ним
вызывало боль, точно током пронзавшую все тело. Но что особенно не
нравилось, видимо, Леночке - это то, что кончики пальцев стали черными
и совсем потеряли чувствительность.
За столом сидели дед Михайла и Дегтяренко. Потихоньку угостившись
на радостях из фляги летчика, они вели оживленную беседу. Дробным
старческим тенорком дед Михайла, по-видимому уже не в первый раз,
принимался рассказывать:
- Так, значит, выходит, ребятишки наши на вырубке его и отыскали.
Немцы лес на блиндажи там рубили, ну, ребятишек этих мать, то есть
дочка моя, за щепой туда и погнала. Там они его и увидели. Ага, что за
чудо за такое? Сперва им, значит, медведь померещился, - дескать,
подстреленный и катится этак-то. Они было тягу, да любопытство их
повернуло: что за медведь за такой, почему катится? Ага! Не так?
Смотрят, значит, катится с боку на бок, катится и стонет...
- Как это "катится"? - усомнился Дегтяренко и протянул деду
портсигар: - Куришь?
Дед взял из портсигара папиросу, достал из кармана сложенный
кусочек газеты, аккуратно оторвал уголок, высыпал на него табак из
папиросы, свернул и, закурив, с удовольствием затянулся.
- Как не курить, курим-потягиваем. Ага! Только мы при немце не
видали его, табаку-то. Мох курим, опять же сухой молочайный лист,
да!.. А как он катился, ты его спроси. Я не видел. Ребята говорят, так
и катился - со спины на брюхо, с брюха на спину: ползти-то ему по
снегу, вишь, не под силу было, - вот он какой!
Дегтяренко все порывался вскочить, посмотреть на друга, возле
которого возились женщины, укутывая его в серые, привезенные сестрой
армейские одеяла.
- А ты, друг, сиди, сиди, не наше это, мужское дело - пеленать! Ты
слушай, да на ус мотай, да начальству какому-нибудь там своему
перескажи... Великого подвига человек этот! Вишь, он какой! Полную
неделю всем колхозом его отхаживаем, а он шевелиться не может. А то
вот сил в себе насбирал, по лесам да по болотам нашим полз. На это,
брат, мало кто способный!
Старик наклонился к уху Дегтяренко и защекотал его своей пушистой
мягкой бороденкой.
- Только, сдается мне, он, того, - как бы не помер, а? От немца-то
он, вишь, уполз, а от нее, от косой, нешто уползешь? Одни кости, и как
он полз, не постигну я. Уж очень, должно быть, к своим тянуло. И
бредит-то все одним: аэродром, да аэродром, да слова там разные, да
Оля какая-то. Есть у вас там такая? Аль жена, может?.. Ты слышишь меня
или нет, летун, а летун, слышишь? Ау...
Дегтяренко не слышал. Он старался представить себе, как этот
человек, его товарищ, казавшийся в полку таким обычным парнем, с
отмороженными или перебитыми ногами день и ночь ползет по талому снегу
через леса и болота, теряя силы, ползет, катится, чтобы только уйти от
врага и попасть к своим. Профессия летчика-истребителя приучила
Дегтяренко к опасности. Бросаясь в воздушный бой, он никогда не думал
о смерти и даже чувствовал какую-то особую, радостную взволнованность.
Но чтобы вот так, в лесу, одному...
- Когда вы его нашли?
- Когда? - Старик зашевелил губами, снова взял папиросу из открытой
коробки, изувечил ее и принялся делать цигарку. - Когда же? Да в
чистую субботу, под самое значится воскресенье, - стало быть, как раз
с неделю назад.
Летчик прикинул в уме числа, и вышло, что полз Алексей Мересьев
восемнадцать суток. Проползти столько времени раненому, без пищи - это
казалось просто невероятным.
- Ну, спасибо тебе, дидусь! - Летчик крепко обнял и прижал к себе
старика. - Спасибо, брат!
- Не на чем, не на чем, за что тут благодарить! Ишь спасибо! Что я,
чужак иностранный какой! Ага! Скажешь, нет? - И он сердито крикнул
невестке, стоявшей в извечной позе бабьего горького раздумья, подперев
щеку ладонью: - Подбери с полу продукт-то, ворона! Ишь разбросали
такую ценность!.. "Спасибо", ишь ты!
Тем временем Леночка закончила укутывать Мересьева.
- Ничего, ничего ж, товарищ старший лейтенант, - сыпала она чистые
и мелкие, как горох, словечки, - в Москве ж вас в два счета на ноги
поставят. Москва ж - город же! Не таких излечивают!
По тому, что была она излишне оживлена, что без умолку твердила,
как вылечат Мересьева в два счета, понял Дегтяренко: осмотр дал
невеселые результаты и дела его приятеля плохи. "И чего стрекочет,
сорока!" - с неприязнью подумал он о "сестре медицинских наук".
Впрочем, в полку никто не принимал эту девушку всерьез: шутили, что
лечить она может только от любви, - и это несколько утешало
Дегтяренко.
Завернутый в одеяла, из которых торчала только голова, Алексей
напоминал Дегтяренко мумию какого-то фараона из школьного учебника
древней истории. Большой рукой провел летчик по щекам друга, на
которых кустилась густая и жесткая рыжеватая поросль.
- Ничего, Лешка! Вылечат! Есть приказ - тебя сегодня в Москву, в
гарный госпиталек. Профессора там сплошные. А сестры, - он прищелкнул
языком и подмигнул на Леночку, - мертвых на ноги подымают! Мы еще с
тобой в воздухе пошумим! - Тут Дегтяренко поймал себя на том, что
говорит он, как и Леночка, с таким же напускным, деревянным
оживлением; руки же его, гладившие лицо друга, вдруг ощутили под
пальцами влагу. - Ну, где носилки? Понесли, что ли, чего тянуть! -
сердито скомандовал он.
Вместе со стариком осторожно уложили они спеленатого Алексея на
носилки. Варя собрала и свернула в узелок его вещички.
- Вот что, - остановил ее Алексей, когда стала она засовывать в
узелок эсэсовский кинжал, который не раз с любопытством осматривал,
чистил, точил, пробовал на палец хозяйственный дед Михайла, - возьми,
дедушка, на память.
- Ну, спасибо, Алеха, спасибо! Сталька знатная, гляди-ка. И
написано что-то не по-нашему вроде. - Он показал кинжал Дегтяренко.
- "Аллес фюр Дойчланд" - "Все для Германии", - перевел Дегтяренко
выведенную по лезвию надпись.
- "Все для Германии", - повторил Алексей, вспомнив, как достался
ему этот кинжал.
- Ну, берись, берись, старик! - крикнул Дегтяренко, впрягаясь в
передок носилок.
Носилки заколыхались и с трудом, осыпая землю со стен, пролезли в
узкий проход землянки.
Все, кто набился в нее провожать найденыша, хлынули наверх. Только
Варя осталась дома. Не торопясь поправила она лучину в светце, подошла
к полосатому тюфяку, еще хранившему вмятые в него очертания
человеческой фигуры, и погладила его рукой. Взгляд ее упал на букет, о
котором впопыхах все позабыли. Это было несколько веточек оранжерейной
сирени, бледной, чахлой, похожей на жителей беглой деревеньки,
проведших зиму в сырых и холодных землянках. Женщина взяла букет,
вдохнула хилый, еле уловимый в угарной копоти нежный весенний запах и
вдруг повалилась на нары и залилась горькими бабьими слезами.

 

Предыдущая - Следующая

Главная

Rambler's Top100 Рейтинг@Mail.ru be number one Яндекс цитирования