Исторический материал. Святослав, Великий Князь Киевский, Полководец. Библиотека ПравоСлавие

 

 

Библиотека Кольца Неоправославие.

Неоправославие       Ведотерика       Росичи       Библиотека     Форум

Сайт обновляется ежемесячно. Читатели, присылайте материалы для размещения.

 Напишите мне: neopravoslavie(собачка)mail(точка)ru
Собиратель.

Разделы библиотеки:

Серия Славия

Цикл прозрение

Слово иудеям

Слово священникам

Книги христиан

Цикл познание

Цикл Русский Дух

Былины, сказки

Хорошие книги

Пишут читатели


Здесь русский дух. Здесь Русью пахнет.

ЦИКЛ РУССКИЙ ДУХ

Борис Полевой.

Повесть о настоящем человеке

Реальная история случившаяся в Великую Отечественную Войну, Русский летчик, Алексей Маресьев (в повести его фамилия изменена на Мересьев) был сбит над захваченной врагом территорией и восемнадцать суток по снегу с ранеными ногами выползал к линии фронта. Потом с ампутированными обеими ногами, упорно тренируясь на протезах, смог вернуться в истребительную авиацию и как летчик - истребитель, снова бить врага пришедшего покорить Русь.

0  1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17 18  19

20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34 

35  36  37  38  39  40  41  42  43  44  45 

46  47  48  49  50 51  52  53  54

Оглавление

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 7

А между тем на дворе буйствовала весна.
Она врывалась и сюда, в сорок вторую палату, в эту комнату,
насыщенную запахом йодоформа. Она проникала в форточки прохладным и
влажным дыханием талого снега, возбужденным чириканьем воробьев,
веселым и звонким скрежетом трамваев на поворотах, гулким стуком шагов
по обнажившемуся асфальту, а вечером - однообразным и мягким
пиликаньем гармошки. Она заглядывала в боковое окно с освещенной
солнцем веточки тополя, на которой набухали продолговатые почки,
облитые желтоватым клеем. Она входила в палату золотистыми пятнышками
веснушек, осыпавшими бледное доброе лицо Клавдии Михайловны,
глядевшими на мир сквозь любой сорт пудры и доставлявшими сестрице
немало огорчений. Весна настойчиво напоминала о себе веселым и дробным
биением крупных капель о жестяные карнизы окон. Как и всегда, весна
размягчала сердца, будила мечты.
- Эх, вот теперь бы с ружьишком да куда-нибудь на вырубку! Как,
Степан Иванович, а?.. В шалашике на заре посидеть бы в засаде...
больно хорошо!.. Знаешь, утро розовое, ядреное да с морозцем, а ты
сидишь - ухо востро, и вдруг: гл-гл-гл, и крылья - фью-фью-фью... И
над тобой садится - хвост веером - и другой, и третий...
Степан Иванович с шумом втягивает в себя воздух, точно и впрямь у
него потекли слюнки, а Комиссар не унимается:
- А потом у костерика плащ-палатку постелешь, чайку с дымком да
хорошую чарочку, чтобы каждому мускулу тепло стало, а? После трудов-то
праведных...
- Ой, и не говорите, товарищ полковой комиссар... А в наших краях
об эту пору знаете, на что бывает охота? Ну не поверите - на щуку, не слыхали? Знатное дело: баловство, конечно, а не без
прибытка. Щука-то, как в озерах лед треснет да речки разольются, все к
берегу льнет, нерестится она. И для этого дела лезет - ну, только что
не на берег - в траву, в мох, что полой водой покрыло. Заберется туда,
трется, икру сеет. Идешь бережком - и вроде поленья-кругляши потоплые.
Ан это она. Из ружья вдаришь! В другой раз и в мешок всего добра не
оберешь. Ей-богу! А то еще...
И начинались охотничьи воспоминания. Разговор незаметно сворачивал
на фронтовые дела, принимались гадать, что делается сейчас в дивизии,
в роте, не "плачут" ли построенные зимой землянки, и не "поползли" ли
укрепления, и каково-то весной немцу, привыкшему на Западе шагать по
асфальту.
В послеобеденный час начиналось кормление воробьев. Степан
Иванович, вообще не умевший сидеть без дела и вечно что-нибудь
мастеривший своими сухонькими беспокойными руками, придумал собирать
оставшиеся от обеда крошки и выбрасывать их в форточку за окно птицам.
Это вошло в обычай. Бросали уже не крошки, оставляли целые куски и
нарочно крошили их. Таким образом, по выражению Степана Ивановича, на
довольствие была поставлена целая воробьиная стая. Всей палате
доставляло огромное наслаждение наблюдать, как маленькие и шумные
птицы деятельно трудятся над какой-нибудь большой коркой, пищат,
дерутся, а потом, очистив подоконник, отдыхают, ощипываются на ветке
тополя и вдруг дружно вспархивают и улетают куда-то по своим
воробьиным делам. Кормление воробьев стало любимым развлечением.
Некоторых птичек начали узнавать, наделили даже прозвищами. Особыми
симпатиями палаты пользовался куцый нахальный и шустрый воробей,
вероятно поплатившийся своим хвостом за дурной, драчливый нрав. Степан
Иванович назвал его "Автоматчиком".
Интересно, что именно возня с этими шумными птичками окончательно
вывела танкиста из его молчаливого состояния. Сначала он вяло и
равнодушно следил за тем, как Степан Иванович, согнутый пополам,
опираясь на костыли, долго прилаживался на батарее, чтобы подняться на
подоконник и дотянуться до форточки. Но когда на следующий день
воробьи прилетели, танкист, морщась от боли, даже присел на койке,
чтобы лучше видеть суматошную птичью возню. На третий день за обедом
он сунул под подушку солидный кусок сладкого пирога, точно этот
госпитальный деликатес должен был особенно понравиться горластым
нахлебникам. Однажды "Автоматчик" не появился, и Кукушкин заявил, что
его, вероятно, слопала кошка - и поделом. Молчаливый танкист вдруг
взбесился и обругал Кукушкина "лязгой", а когда на следующий день
куцый опять пищал и дрался на подоконнике, победно вертя головой с
нагло поблескивавшими глазками, танкист засмеялся - засмеялся в первый
раз за долгие месяцы.
Прошло немного времени, и Гвоздев вовсе ожил. К общему удивлению,
он оказался веселым, разговорчивым и легким человеком. Добился этого,
конечно, Комиссар, который был действительно мастером подбирать, как
говорил Степан Иванович, к каждому человеку свой ключик. И добился вот
как.
Самым радостным часом в сорок второй палате было, когда в дверях с
таинственным видом, держа руки за спиной, появлялась Клавдия
Михайловна и, оглядев всех сияющими глазами, произносила:
- А ну, кто сегодня плясать будет?
Это значило: прибыли письма. Получивший должен был хоть немножко
попрыгать на кровати, изображая танец. Чаще всего это приходилось
делать Комиссару, получавшему иногда сразу с десяток писем. Ему писали
из дивизии, из тыла, писали сослуживцы, командиры и политработники,
писали солдаты, писали по старой памяти командирские жены, требуя,
чтобы он "приструнил" разболтавшегося мужа, писали вдовы убитых
товарищей, прося житейского совета или помощи в делах, писала даже
пионерка из Казахстана, дочь убитого командира полка, имени которой
Комиссар никак не мог запомнить. Все эти письма он читал с интересом,
на все обязательно отвечал и тут же писал в нужное учреждение с
просьбой помочь жене командира такого-то, сердито разносил
"разболтавшихся" мужей, грозил управдому, что сам придет и оторвет ему
голову, если он не поставит печки семье фронтовика, боевого командира
такого-то, и журил девочку из Казахстана со сложным и незапоминающимся
именем за двойку по русскому языку во второй четверти.
И у Степана Ивановича шла деятельная переписка и с фронтом и с
тылом. Письма своих сыновей, тоже удачливых снайперов, письма дочки -
колхозного бригадира - с бесконечным числом поклонов от всей родни и
знакомых, с сообщениями, что, хотя колхоз снова послал людей на
новостройку, такие-то хозяйственные планы перевыполнил на столько-то
процентов, Степан Иванович с великой радостью оглашал немедленно
вслух, и вся палата, все сиделки, сестры и даже ординатор, сухой и
желчный человек, были всегда в курсе его семейных дел.
Даже нелюдим Кукушкин, который, казалось, был в ссоре с целым
светом, получал письма от матери откуда-то из Барнаула. Он выхватывал
письмо у сестры, выжидал, когда народ в палате засыпал, и читал,
потихоньку шепча про себя слова. В эти минуты на маленьком его лице с
резкими, неприятными чертами появлялось особое, совершенно не
свойственное ему, торжественное и тихое выражение. Он очень любил свою
мать, старушку фельдшерицу, но почему-то стыдился этой своей любви и
тщательно скрывал ее.
Только один танкист в радостные минуты, когда в палате шел
оживленный обмен полученными новостями, становился еще мрачнее,
отворачивался к стене и натягивал на голову одеяло: некому было ему
писать. Чем больше писем получала палата, тем острее чувствовал он
свое одиночество. Но вот однажды Клавдия Михайловна явилась какая-то
особенно возбужденная. Стараясь не глядеть на Комиссара, она торопливо
спросила:
- А ну, кто сегодня пляшет?
Она смотрела на койку танкиста, и доброе лицо ее так все и лучилось
широкой улыбкой. Все почувствовали, что произошло что-то необычайное.
Палата насторожилась.
- Лейтенант Гвоздев, пляшите! Ну, что же вы?
Мересьев увидел, как вздрогнул Гвоздев, как резко он повернулся,
как сверкнули из-под бинтов его глаза. Он тут же сдержался и сказал
дрожащим голосом, которому старался придать равнодушный оттенок:
- Ошибка. Рядом лег еще какой-нибудь Гвоздев. - Но глаза его жадно,
с надеждой смотрели на три конверта, которые сестра держала высоко,
как флаг.
- Нет, вам. Видите: лейтенанту Гвоздеву Г.М., и даже: палата сорок
два. Ну?
Забинтованная рука жадно выбросилась из-под одеяла. Она дрожала,
пока лейтенант, прихватив конверт зубами, нетерпеливыми щипками
раскрывал его. Глаза Гвоздева возбужденно сверкали из-под бинтов.
Странное оказалось дело. Три девушки-подруги, слушательницы одного и
того же курса, одного и того же института, разными почерками и в
разных словах писали примерно одно и то же. Узнав, что герой-танкист
лейтенант Гвоздев лежит раненый в Москве, решили они завязать с ним
переписку. Писали они, что если он, лейтенант, не обидится на их
назойливость, то не напишет ли он им, как он живет и как его здоровье,
а одна из них, подписавшаяся "Анюта", писала: не может ли она ему
чем-нибудь помочь, не нужно ли ему хороших книжек, и, если ему
что-нибудь надо, пусть, не стесняясь, он обратится к ней.
Лейтенант весь день вертел эти письма, читал адреса, рассматривал
почерки. Конечно, он знал о подобного рода переписках и даже сам
однажды переписывался с незнакомкой, ласковую записку которой он нашел
в большом пальце шерстяных варежек, доставшихся ему в праздничном
подарке. Но переписка эта сама собой увяла после того, как его
корреспондентка прислала ему с шутливой надписью свою фотографию, где
она, пожилая женщина, была снята в кругу своих четырех ребят. Но тут
было другое дело. Смущало и удивляло Гвоздева только то, что письма
эти пришли так неожиданно и сразу, и еще непонятно было, откуда
студентки мединститута вдруг узнали о его боевых делах. Недоумевала по
этому поводу вся палата, и больше всех - Комиссар. Но Мересьев
перехватил многозначительный взгляд, которым он обменялся со Степаном
Ивановичем и сестрой, и понял, что и это - дело его рук.
Как бы там ни было, но на следующий день с утра Гвоздев выпросил у
Комиссара бумаги и, самовольно разбинтовав кисть правой руки, до
вечера писал, перечеркивал, комкал, снова писал ответы своим
неизвестным корреспонденткам.
Две девушки сами собой отсеялись, зато заботливая Анюта стала
писать за троих. Гвоздев был человек открытого нрава, и теперь вся
палата знала, что делается на третьем курсе мединститута, какая
увлекательная наука биология и как скучна органика, какой симпатичный
голос у профессора и как он славно подает материал и, наоборот, как
скучно талдычит свои лекции доцент такой-то, сколько дров навалили на
грузовые трамваи на очередном студенческом воскреснике, как сложно
одновременно и учиться и работать в эвакогоспитале и как "задается"
студентка такая-то, бездарная зубрила и вообще малосимпатичная особа.
Гвоздев не только заговорил. Он как-то весь развернулся. Дела его
быстро пошли на поправку.
Кукушкину сняли лубки. Степан Иванович учился ходить без костылей и
передвигался уже довольно прямо. Он целые дни проводил теперь на
подоконнике, наблюдая за тем, что делается на "вольном свете". И
только Комиссару и Мересьеву становилось с каждым днем хуже. Особенно
быстро сдавал Комиссар. Он уже не мог делать по утрам свою гимнастику.
Тело его все больше и больше наливалось зловещей желтоватой прозрачной
припухлостью, руки сгибались с трудом и уже не могли держать ни
карандаша, ни ложки за обедом.
Сиделка по утрам умывала и вытирала ему лицо, с ложки кормила его,
и чувствовалось, что не тяжелые боли, а вот эта беспомощность угнетает
и выводит его из себя. Впрочем, и тут он не унывал. Так же бодро
рокотал днем его бас, так же жадно читал он в газетах новости и даже
продолжал заниматься немецким. Только приходилось класть для него
книги в специально сконструированный Степаном Ивановичем проволочный
пюпитр, и старый солдат, сидя возле, перелистывал ему страницы. По
утрам, пока не было еще свежих газет, Комиссар нетерпеливо выспрашивал
у сестры, какова сводка, что нового передали по радио, какая погода и
что слышно в Москве. Он упросил Василия Васильевича провести к его
кровати радиотрансляцию.
Казалось, чем слабее и немощнее становилось его тело, тем упрямее и
сильнее был его дух. Он с тем же интересом читал многочисленные письма
и отвечал на них, диктуя по очереди то Кукушкину, то Гвоздеву. Однажды
Мересьев, задремавший после процедуры, был разбужен его громовым
басом.
- Чинуши! - гремел он гневно. На проволочном пюпитре серел листок
дивизионной газеты, которую, невзирая на приказ "не выносить из
части", кто-то из друзей регулярно ему присылал. - Опупели они там, в
обороне сидя. Кравцов - бюрократ?! Лучший в армии ветеринар -
бюрократ?! Гриша, пиши, пиши сейчас же!
И он продиктовал Гвоздеву сердитый рапорт на имя члена Военного
Совета армии, прося унять "строкачей", незаслуженно обругавших
хорошего, прилежного человека. Отправив с сестрой письмо, он еще долго
и сочно бранил "щелкунов", и было странно слышать эти полные деловой
страсти слова от человека, не могущего даже повернуть голову на
подушке.
Вечером того же дня случилось еще более примечательное
происшествие. В тихий час, когда света еще не зажигали и по углам
палаты уже начинали сгущаться сумерки, Степан Иванович сидел на
подоконнике и задумчиво смотрел на набережную. На реке рубили лед.
Несколько баб в брезентовых фартуках пешнями откалывали его узкими
полосками вдоль темного квадрата проруби, потом за один-два удара
рубили полосы на продолговатые доли, брались за багры и по доскам
вытягивали эти доли из воды. Льдины лежали рядами: снизу -
зеленовато-прозрачные, сверху - желто-рыхлые. По дороге вдоль реки к
месту колки тянулась вереница подвод, привязанных одна к другой.
Старикашка в треухе, в стеганых штанах и ватнике, перехваченном
поясом, за которым торчал топор, под уздцы подводил к вырубке коней, и
женщины баграми вкатывали льдины на дровни.
Хозяйственный Степан Иванович решил, что работают они от колхоза,
но что организовано дело бестолково. Уж очень много людей толкалось,
мешая друг другу. В его хозяйственной голове уже составился план. Он
мысленно разделил всех на группы, по трое в каждой - как раз по
стольку, чтобы они могли вместе без труда вытаскивать на лед глыбы.
Каждой группе он мысленно отвел особый участок и платил бы им не
чохом, а каждой группе с числа добытых глыб. А вон той круглолицей
румяной бабенке он посоветовал бы начать соревнование между
тройками... Он до того увлекся своими хозяйственными размышлениями,
что не вдруг заметил, как одна из лошадей подошла к вырубке так
близко, что задние ноги ее вдруг соскользнули и она очутилась в воде.
Сани поддерживали лошадь на поверхности, а течение тянуло ее под лед.
Старикашка с топором бестолково засуетился возле, то хватаясь за
грядки дровней, то дергая лошадь под уздцы.
- Лошадь тонет! - ахнул на всю палату Степан Иванович.
Комиссар, сделав невероятное усилие, весь позеленев от боли,
привстал на локте и, опершись грудью о подоконник, потянулся к стеклу.
- Дубина!.. - прошептал он. - Как он не понимает? Гужи... Надо
рубить гужи, конь сам вылезет... Ах, погубит скотину!
Степан Иванович тяжело карабкался на подоконник. Лошадь тонула.
Мутная волна порой уже захлестывала ее, но она еще отчаянно боролась,
выскакивала из воды и начинала царапать лед подковами передних ног.
- Да руби же гужи! - во весь голос рявкнул Комиссар, как будто
старик там, на реке, мог услышать его.
- Эй, дорогой, руби гужи! Топор-то за поясом, руби гужи, руби! -
сложив ладони рупором, передал на улицу Степан Иванович.
Старикашка услышал этот словно с неба грянувший совет. Он выхватил
топор и двумя взмахами перехватил гужи. Освобожденная от упряжки
лошадь сейчас же выскочила на лед и, остановившись у проруби, тяжело
поводила блестящими боками и отряхивалась, как собака.
- Это что значит? - раздалось в этот момент в палате.
Василий Васильевич в незастегнутом халате и без обычной своей белой
шапочки стоял в дверях. Он принялся неистово браниться, топать ногами,
не желая слушать никаких доводов. Он сулил разогнать к чертям
обалдевшую палату и ушел, ругаясь и тяжело дыша, так, кажется, и не
поняв смысла происшествия. Через минуту в палату вбежала Клавдия
Михайловна, расстроенная, с заплаканными глазами. Ей только что была
от Василия Васильевича страшная головомойка, но она увидела на подушке
зеленое, безжизненное лицо Комиссара, лежавшего неподвижно, с
закрытыми глазами, и рванулась к нему.
Вечером ему стало плохо. Впрыскивали камфару, давали кислород. Он
долго не приходил в себя. Очнувшись, Комиссар сейчас же попытался
улыбнуться Клавдии Михайловне, стоявшей над ним с кислородной подушкой
в руках, и пошутить:
- Не волнуйтесь, сестренка. Я и из ада вернусь, чтобы принести вам
средство, которым там черти веснушки выводят.
Было невыносимо больно наблюдать, как, яростно сопротивляясь в
тяжелой борьбе с недугом, день ото дня слабеет этот большой, могучий
человек.

 

Предыдущая - Следующая

Главная

Rambler's Top100 Рейтинг@Mail.ru be number one Яндекс цитирования