Исторический материал. Святослав, Великий Князь Киевский, Полководец. Библиотека ПравоСлавие

 

 

Библиотека Кольца Неоправославие.

Неоправославие       Ведотерика       Росичи       Библиотека     Форум

Сайт обновляется ежемесячно. Читатели, присылайте материалы для размещения.

 Напишите мне: neopravoslavie(собачка)mail(точка)ru
Собиратель.

Разделы библиотеки:

Серия Славия

Цикл прозрение

Слово иудеям

Слово священникам

Книги христиан

Цикл познание

Цикл Русский Дух

Былины, сказки

Хорошие книги

Пишут читатели


Здесь русский дух. Здесь Русью пахнет.

ЦИКЛ РУССКИЙ ДУХ

Борис Полевой.

Повесть о настоящем человеке

Реальная история случившаяся в Великую Отечественную Войну, Русский летчик, Алексей Маресьев (в повести его фамилия изменена на Мересьев) был сбит над захваченной врагом территорией и восемнадцать суток по снегу с ранеными ногами выползал к линии фронта. Потом с ампутированными обеими ногами, упорно тренируясь на протезах, смог вернуться в истребительную авиацию и как летчик - истребитель, снова бить врага пришедшего покорить Русь.

0  1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17 18  19

20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34 

35  36  37  38  39  40  41  42  43  44  45 

46  47  48  49  50 51  52  53  54

Оглавление

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 8

Слабел с каждым днем и Алексей Мересьев. В очередном письме он
сообщил даже "метеорологическому сержанту", кому единственно поверял
теперь свои горести, что, пожалуй, ему отсюда уже не выйти, что это
даже и лучше, потому что летчик без ног - все равно что птица без
крыльев, которая жить и клевать еще может, но летать - никогда, что не
хочет он оставаться бескрылой птицей и готов спокойно встретить самый
плохой исход, лишь бы скорее он наступал. Писать так было, пожалуй,
жестоко: в ходе переписки девушка призналась, что давно уже
неравнодушна к "товарищу старшему лейтенанту", но что нипочем бы ему в
этом не созналась, не приключись с ним такое горе.
- Замуж хочет, наш брат нынче в цене. Ей ноги что, был бы побольше
аттестат, - язвительно прокомментировал верный себе Кукушкин.
Но Алексей помнил бледное, прижавшееся к нему лицо в час, когда
смерть просвистела над их головами. Он знал, что это не так. Знал он
также, что девушке тяжело читать его грустные откровенности. Не узнав
даже, как зовут "метеорологического сержанта", он продолжал поверять
ей свои невеселые мысли.
Ко всем Комиссар умел найти ключик, а вот Алексей Мересьев не
поддавался ему. В первый же день после операции Мересьева появилась в
палате книжка "Как закалялась сталь". Ее начали читать вслух. Алексей
понял, кому адресовано это чтение, но оно мало утешило его. Павла
Корчагина он уважал с детства. Это был один из любимых его героев. "Но
Корчагин ведь не был летчиком, - думал теперь Алексей. - Разве он
знал, что значит "заболеть воздухом"? Ведь Островский писал в постели
свои книжки не в те дни, когда все мужчины и многие женщины страны
воюют, когда даже сопливые мальчишки, став на ящики, так как у них не
хватает роста для работы на станке, точат снаряды".
Словом, книжка в данном случае успеха не имела. Тогда Комиссар
начал обходное движение. Будто невзначай, он рассказал о другом
человеке, который с парализованными ногами мог выполнять большую
общественную работу. Степан Иванович, всем на свете интересовавшийся,
стал удивленно охать. И сам вспомнил, что в их краях есть врач без
руки, наипервейший на весь район лекарь, и на лошади он верхом ездит,
и охотится, да при этом так одной рукой с ружьем справляется, что
белку дробиной в глаз сшибает. Тут Комиссар помянул покойного
академика Вильямса, которого лично знал еще по эмтээсовским делам.
Этот человек, наполовину парализованный, владея только одной рукой,
продолжал руководить институтом и вел работы огромных масштабов.
Мересьев слушал и усмехался: думать, говорить, писать, приказывать,
лечить, даже охотиться можно и вовсе без ног, но он-то летчик, летчик
по призванию, летчик с детства, с того самого дня, когда мальчишкой,
карауля бахчу, где среди вялой листвы на сухой, потрескавшейся земле
лежали огромные полосатые шары славившихся на всю Волгу арбузов,
услышал, а потом увидел маленькую серебряную стрекозу, сверкнувшую на
солнце двойными крыльями и медленно проплывшую высоко над пыльной
степью куда-то по направлению к Сталинграду.
С тех пор мечта стать летчиком не оставляла его. Он думал о ней на
школьной парте, думал, работая потом за токарным станком. По ночам,
когда все в доме засыпали, он вместе с Ляпидевским находил и спасал
челюскинцев, вместе с Водопьяновым сажал тяжелые самолеты на лед среди
торосов Северного полюса, вместе с Чкаловым прокладывал не изведанный
человеком воздушный путь через полюс в Соединенные Штаты.
Комсомольская организация послала его на Дальний Восток. Он строил
в тайге город юности - Комсомольск-на-Амуре. Но и туда, в тайгу, он
привез свою мечту о полетах. Среди строителей он нашел парней и
девушек, так же как и он мечтавших о благородной профессии летчика, и
трудно поверить, что они действительно своими руками построили в этом
существовавшем пока что только на планах городе свой аэроклуб. Когда
смеркалось и туманы окутывали гигантскую стройку, все строители
забирались в бараки, закрывали окна, а перед дверями зажигали дымные
костры из сырых веток, чтобы отгонять тучи комаров и гнуса,
наполнявших воздух своим тонким зловещим звоном. Вот в этот-то час,
когда строители отдыхали после трудового дня, аэроклубовцы,
возглавляемые Алексеем, смазав свое тело керосином, долженствующим
отгонять комара и гнуса, выходили в тайгу с топорами, кирками, с
пилами, заступами и толом. Они пилили, корчевали деревья, взрывали
пни, ровняли землю, отвоевывая у тайги пространство для аэродрома. И
они отвоевали его, собственными руками вырвав у лесной чащи несколько
километров для летного поля.
С этого аэродрома Алексей и взмыл в первый раз в воздух на учебной
машине, осуществив наконец заветную мечту детства.
Потом он учился в военном авиаучилище, сам учил в нем молодых.
Здесь и застала его война, для которой он, несмотря на угрозы
школьного начальства, оставил инструкторскую работу и ушел в
действующую армию. Все его устремления в жизни, все его волнения,
радости, все его планы на будущее и весь его настоящий жизненный успех
- все было связано с авиацией...
А они толкуют ему о Вильямсе!
- Он же не летчик был, Вильямс, - сказал Алексей и отвернулся к
стене.
Но Комиссар не оставил своих попыток "отомкнуть" его. Однажды,
находясь в обычном состоянии равнодушного оцепенения, Алексей услышал
комиссарский бас:
- Леша, глянь: тут о тебе написано.
Степан Иванович уже нес Мересьеву журнал. Небольшая статья была
отчеркнута карандашом. Алексей быстро пробежал глазами отмеченное и не
встретил своей фамилии. Это была статейка о русских летчиках времен
первой мировой войны. Со страницы журнала глядело на Алексея
незнакомое лицо молодого офицера с маленькими усиками, закрученными
"шильцем", с белой кокардой на пилотке, надвинутой на самое ухо.
- Читай, читай, прямо для тебя, - настаивал Комиссар.
Мересьев прочел. Повествовалось в статье о русском военном летчике,
поручике Валерьяне Аркадьевиче Карповиче. Летая над вражескими
позициями, поручик Карпович был ранен в ногу немецкой разрывной пулей
"дум-дум". С раздробленной ногой он сумел на своем "фармане"
перетянуть через линию фронта и сесть у своих. Ступню ему отняли, но
молодой офицер не пожелал увольняться из армии. Он изобрел протез
собственной конструкции. Он долго и упорно занимался гимнастикой,
тренировался и благодаря этому к концу войны вернулся в армию. Он
служил инспектором в школе военных пилотов и даже, как говорилось в
заметке, "порой рисковал подниматься в воздух на своем аэроплане". Он
был награжден офицерским "Георгием" и успешно служил в русской военной
авиации, пока не погиб в результате катастрофы.
Мересьев прочел эту заметку раз, другой, третий. Немножко
напряженно, но, в общем, лихо улыбался со снимка молодой худощавый
поручик с усталым волевым лицом. Вся палата безмолвно наблюдала за
Алексеем. Он поерошил волосы и, не отрывая от статейки глаз, нащупал
рукой на тумбочке карандаш и тщательно, аккуратно обвел ее.
- Прочел? - хитровато спросил Комиссар. (Алексей молчал, все еще
бегая глазами по строчкам.) - Ну, что скажешь?
- Но у него не было только ступни.
- А ты же советский человек.
- Он летал на "фармане". Разве это самолет? Это этажерка. На нем
чего не летать? Там такое управление, что ни ловкости, ни быстроты не
надо.
- Но ты же советский человек! - настаивал Комиссар.
- Советский человек, - машинально повторил Алексей, все еще не
отрывая глаз от заметки; потом бледное лицо его осветилось каким-то
внутренним румянцем, и он обвел всех изумленно-радостным взглядом.
На ночь Алексей сунул журнал под подушку, сунул и вспомнил, что в
детстве, забираясь на ночь на полати, где спал с братьями, клал он так
под подушку уродливого корноухого медведя, сшитого ему матерью из
старой плюшевой кофты. И он засмеялся этому своему воспоминанию,
засмеялся на всю палату.
Ночью он не сомкнул глаз. Тяжелым сном забылась палата. Скрипя
пружинами, вертелся на койке Гвоздев. С присвистом, так, что казалось,
рвутся у него внутренности, храпел Степан Иванович. Изредка
поворачиваясь, тихо, сквозь зубы постанывал Комиссар. Но Алексей
ничего не слышал. Он то и дело доставал журнал и при свете ночника
смотрел на улыбающееся лицо поручика. "Тебе было трудно, но ты
все-таки сумел, - думал он. - Мне вдесятеро труднее, но вот увидишь, я
тоже не отстану".
Среди ночи Комиссар вдруг стих. Алексей приподнялся и увидел, что
лежит он бледный, спокойный и, кажется, уже не дышит. Летчик схватил
колокольчик и бешено затряс им. Прибежала Клавдия Михайловна,
простоволосая, с помятым лицом и рассыпавшейся косой. Через несколько
минут вызвали ординатора. Щупали пульс, впрыскивали камфару, совали в
рот шланг с кислородом. Возня эта продолжалась около часа и порой
казалась безнадежной. Наконец Комиссар открыл глаза, слабо, еле
заметно улыбнулся Клавдии Михайловне и тихонько сказал:
- Извините, взбулгачил я вас, а без толку. До ада так и не добрался
и мази-то от веснушек не достал. Так что вам, родная, придется в
веснушках щеголять, ничего не поделаешь.
От шутки всем стало легче на душе. Крепок же этот дуб! Может,
выстоит он и такую бурю. Ушел ординатор - скрип его ботинок медленно
угас в конце коридора; разошлись сиделки; и только Клавдия Михайловна
осталась, усевшись бочком на кровати Комиссара. Больные уснули, но
Мересьев лежал с закрытыми глазами, думая о протезах, которые можно
было бы прикреплять к ножному управлению в самолете хотя бы ремнями.
Вспомнил он, что когда-то, еще в аэроклубе, он слышал от инструктора,
старого летчика времен гражданской войны, что один коротконогий пилот
привязывал к педалям колодочки.
"Я, брат, от тебя не отстану", - убеждал он Карповича. "Буду, буду
летать!" - звенело и пело в голове Алексея, отгоняя сон. Он лежал
тихо, закрыв глаза. Со стороны можно было подумать, что он крепко
спит, улыбаясь во сне.
И тут услышал он разговор, который потом не раз вспоминал в трудные
минуты жизни.
- Ну зачем, зачем вы так? Это же страшно - смеяться, шутить, когда
такая боль. У меня сердце каменеет, когда я думаю, как вам больно.
Почему вы отказались от отдельной палаты?
Казалось, что говорила это не палатная сестра Клавдия Михайловна,
хорошенькая, ласковая, но какая-то бесплотная. Говорила женщина
страстная и протестующая. В голосе ее звучало горе и, может быть,
нечто большее. Мересьев открыл глаза. В свете затененного косынкой
ночника увидел он бледное, распухшее лицо Комиссара с тихо и ласково
посверкивающими глазами и мягкий, женственный профиль сестры. Свет,
падавший сзади, делал ее пышные русые волосы словно сияющими, и
Мересьев, сознавая, что поступает нехорошо, не мог оторвать от нее
взгляда.
- Ай-яй-яй, сестреночка... Слезки, вот так раз! Может, бромчику
примем? - как девочке, сказал ей Комиссар.
- Опять смеетесь. Ну что вы за человек? Ведь это же чудовищно,
понимаете - чудовищно: смеяться, когда нужно плакать, успокаивать
других, когда самого рвет на части. Хороший вы мой, хороший! Вы не
смеете, слышите, не смеете так относиться к себе...
Она долго беззвучно плакала, опустив голову. А Комиссар смотрел на
худенькие, вздрагивающие под халатом плечи грустным, ласковым
взглядом.
- Поздно, поздно, родная. В личных делах я всегда безобразно
опаздывал, все некогда да недосуг, а теперь, кажется, опоздал совсем.
Комиссар вздохнул. Сестра выпрямилась и полными слез глазами с
жадным ожиданием смотрела на него. Он улыбнулся, вздохнул и своим
обычным добрым, чуть насмешливым тоном продолжал:
- Слушайте-ка, умница, историю. Мне вдруг вспомнилось. Давно это
было, еще в гражданскую войну, в Туркестане. Да... Эскадрон один
увлекся погоней за басмачами, да забрался в такую пустыню, что кони -
а кони были российские, к пескам не привычные, - падать начали. И
стали мы вдруг пехотой. Да... И вот командир принял решение: вьюки
побросать и с одним оружием пешком выходить на большой город. А до
него километров сто шестьдесят, да по голому песку. Чуете, умница?
Идем мы день, идем второй, идем третий. Солнце палит-жарит. Нечего
пить. Во рту кожа трескаться стала, а в воздухе горячий песок, под
ногами песок поет, на зубах хрустит, в глазах саднит, в глотку
набивается, ну - мочи нет. Упадет человек на бурун, сунется лицом в
землю и лежит. А комиссаром у нас был Володин Яков Павлович. На вид
хлипкий, интеллигент - историком он был... Но крепкий большевик. Ему
бы как будто первому упасть, а он идет и все людей шевелит: дескать,
близко, скоро - и пистолетом трясет над теми, кто ложится: вставай,
пристрелю...
На четвертые сутки, когда до города всего километров пятнадцать
осталось, люди вовсе из сил выбились. Шатает нас, идем как пьяные, и
след за нами неровный, как за раненым зверем. И вдруг комиссар наш
песню завел. Голос у него дрянной, жидкий, и песню завел чепуховую,
старую солдатскую: "Чубарики, чубчики", - а ведь поддержали, запели! Я
скомандовал: "Построиться", шаг подсчитал, - и не поверите - легче
идти стало.
За этой песней оторвали другую, потом третью. Понимаете, сестренка,
сухими, потрескавшимися ртами да на такой жаре. Все песни по дороге
перепели, какие знали, и дошли, и ни одного на песке не оставили...
Видите, какая штука.
- А комиссар? - спросила Клавдия Михайловна.
- А что комиссар? Жив, здоров и теперь. Профессор он, археолог.
Доисторические поселения какие-то из земли выкапывает. Голоса он после
того, верно, лишился. Хрипит. Да на что ему голос? Он же не Лемешев...
А ну, хватит баек. Ступайте, умница, даю вам слово конника больше
сегодня не помирать.
Мересьев заснул наконец глубоким и покойным сном. Снились ему
песчаная пустыня, которой он никогда в жизни не видал, окровавленные,
потрескавшиеся рты, из которых вылетают звуки песни, и этот самый
Володин, который во сне почему-то походил на комиссара Воробьева.
Проснулся Алексей поздно, когда солнечные зайчики лежали уже
посреди палаты, что служило признаком полдня, - и проснулся с
сознанием чего-то радостного. Сон? Какой сон... Взгляд его упал на
журнал, который и во сне крепко сжимала его рука. Поручик Карпович все
так же натянуто и лихо улыбался с помятой страницы. Мересьев бережно
разгладил журнал и подмигнул ему.
Уже умытый и причесанный, Комиссар с улыбкой следил за Алексеем.
- Чего ты с ним перемигиваешься? - довольно спросил он.
- Полетим, - ответил Алексей.
- А как же? У него только одной ноги не хватает, а у тебя обеих?
- Так ведь я же советский, русский, - отозвался Мересьев.
Он произнес это слово так, будто оно гарантировало ему, что он
обязательно превзойдет поручика Карповича и будет летать.
За завтраком он съел все, что принесла сиделка, с удивлением
посмотрел на пустые тарелки и попросил еще; он был в состоянии
нервного возбуждения, напевал, пробовал свистеть, вслух рассуждал сам
с собой. Во время профессорского обхода, пользуясь расположением
Василия Васильевича, он донял его расспросами, что нужно сделать,
чтобы ускорить выздоровление. Узнав, что для этого надо больше есть и
спать, он потребовал за обедом два вторых и, давясь, с трудом доедал
четвертую котлету. Спать же днем он не смог, хотя и пролежал с
закрытыми глазами часа полтора.
Счастье бывает эгоистично. Мучая профессора вопросами, Алексей не
заметил того, на что обратила внимание вся палата. Василий Васильевич
явился с обходом аккуратно, как всегда, когда солнечный луч, медленно
переползавший в течение дня по полу через всю палату, коснулся
выщербленной паркетины. Профессор был внешне так же внимателен, но все
обратили внимание на какую-то внутреннюю, совершенно не свойственную
ему рассеянность. Он не бранился, не бросал своих обычных соленых
словечек, и в уголках его красных, воспаленных глаз непрерывно дрожали
жилки. Вечером он пришел осунувшийся, заметно постаревший. Тихим
голосом сделал выговор сиделке, забывшей тряпку на дверной ручке,
посмотрел температурный лист Комиссара, заменил ему назначение и молча
пошел, сопровождаемый своей тоже растерянно молчавшей свитой, - пошел,
споткнулся на пороге и упал бы, если бы его не подхватили под руки.
Этому грузному хриплоголосому, шумному ругателю положительно не шло
быть вежливым и тихим. Обитатели сорок второй проводили его
недоуменными взглядами. Всем успевшим полюбить этого большого и
доброго человека стало как-то не по себе.
На следующее утро все разъяснилось: на Западном фронте был убит
единственный сын Василия Васильевича, тоже Василий Васильевич, тоже
медик, молодой, подававший надежды ученый, гордость и радость отца. В
положенные часы весь госпиталь, затаившись, ждал, придет или не придет
профессор с традиционным своим обходом. В сорок второй с напряжением
следили за медленным, почти незаметным движением солнечного луча по
полу. Наконец луч коснулся выщербленной паркетины - все переглянулись:
не придет. Но как раз в это время раздались в коридоре знакомые
тяжелые шаги и топот ног многочисленной свиты. Профессор выглядел даже
несколько лучше, чем вчера. Правда, глаза его были красны, веки и нос
вспухли, как это бывает при сильном насморке, а полные шелушащиеся его
руки заметно дрожали, когда он брал со стола Комиссара температурный
лист. Но он был по-прежнему энергичен, деловит, только шумная его
бранчливость исчезла.
Точно сговорившись, раненые и больные спешили наперебой чем-нибудь
его порадовать. Все в этот день чувствовали себя лучше. Даже самые
тяжелые ни на что не жаловались и находили, что их дело идет на
поправку. И все, может быть, даже с излишним усердием, превозносили
госпитальные порядки и прямо-таки волшебное действие различных
лечений. Это была дружная семья, сплоченная общим большим горем.
Василий Васильевич, обходя палаты, изумлялся, почему это сегодня с
утра у него такие лечебные удачи.
Изумлялся ли? Может быть, он раскрыл этот безмолвный наивный
заговор, и если раскрыл, может быть, легче стало ему нести свою
большую, неизлечимую рану.

 

Предыдущая - Следующая

Главная

Rambler's Top100 Рейтинг@Mail.ru be number one Яндекс цитирования