Исторический материал. Святослав, Великий Князь Киевский, Полководец. Библиотека ПравоСлавие

 

 

Библиотека Кольца Неоправославие.

Неоправославие       Ведотерика       Росичи       Библиотека     Форум

Сайт обновляется ежемесячно. Читатели, присылайте материалы для размещения.

 Напишите мне: neopravoslavie(собачка)mail(точка)ru
Собиратель.

Разделы библиотеки:

Серия Славия

Цикл прозрение

Слово иудеям

Слово священникам

Книги христиан

Цикл познание

Цикл Русский Дух

Былины, сказки

Хорошие книги

Пишут читатели


Здесь русский дух. Здесь Русью пахнет.

ЦИКЛ РУССКИЙ ДУХ

Борис Полевой.

Повесть о настоящем человеке

Реальная история случившаяся в Великую Отечественную Войну, Русский летчик, Алексей Маресьев (в повести его фамилия изменена на Мересьев) был сбит над захваченной врагом территорией и восемнадцать суток по снегу с ранеными ногами выползал к линии фронта. Потом с ампутированными обеими ногами, упорно тренируясь на протезах, смог вернуться в истребительную авиацию и как летчик - истребитель, снова бить врага пришедшего покорить Русь.

0  1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17 18  19

20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34 

35  36  37  38  39  40  41  42  43  44  45 

46  47  48  49  50 51  52  53  54

Оглавление

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава 1

В разгар лета 1942 года из тяжелых дубовых дверей госпиталя в
Москве, опираясь на крепкую, черного дерева палку, вышел коренастый
молодой человек в открытом френче военного летчика, в форменных брюках
навыпуск, с тремя кубиками старшего лейтенанта на голубых петлицах.
Его провожала женщина в белом халате. Косынка с красным крестом, какие
носили сестры милосердия в прошлую мировую войну, придавала ее
доброму, миловидному лицу немного торжественное выражение. На площадке
подъезда они остановились. Летчик снял мятую, выгоревшую пилотку и
неловко поднес к губам руку сестры, а та взяла ладонями его голову и
поцеловала в лоб. Потом, слегка переваливаясь, он быстро спустился по
ступенькам и, не оглядываясь, пошел по асфальту набережной мимо
длинного здания госпиталя.
Раненые в синих, желтых, коричневых пижамах махали ему из окон
руками, палками, костылями, что-то кричали, что-то советовали,
напутствуя его. Он тоже махал им рукой, но видно было, что стремился
он как можно скорее уйти от этого большого серого здания и
отворачивался от окон, чтобы скрыть свое волнение. Он шел быстро,
странной, прямой, подпрыгивающей походкой, легко опираясь на палку.
Если бы не тихий скрип, отмечавший каждый его шаг, никому и в голову
не пришло бы, что у этого стройного и крепко сбитого подвижного
человека ампутированы ноги.
Алексея Мересьева направили после госпиталя долечиваться в
санаторий Военно-Воздушных Сил, находившийся под Москвой. Туда же ехал
и майор Стручков. Из санатория за ними выслали машину. Но Мересьев
убедил госпитальное начальство, что в Москве у него родственники, не
навестив которых он не может уехать. Он оставил вещевой мешок
Стручкову и ушел из госпиталя пешком, обещав добраться до санатория
вечером на электричке.
Родственников у него в Москве не было. Но уж очень хотелось ему
посмотреть столицу, не терпелось попробовать свои силы в
самостоятельной ходьбе, потолкаться в шумной толпе, которой до него не
было никакого дела. Он позвонил Анюте и попросил, если она сможет,
встретиться с ним часов в двенадцать. Где? Ну, где же?.. Ну, у
памятника Пушкину, что ли... И вот теперь он шел один по набережной
величавой, закованной в гранит реки, которая сверкала на солнце чешуей
мелкой ряби, и жадно вдыхал всей грудью теплый летний, пахнущий чем-то
знакомым, приятно сладким воздух.
Как же кругом хорошо!
Все женщины казались ему красивыми, зелень деревьев поражала
яркостью. Воздух был так свеж, что от него, как от хмеля, кружилась
голова, и так прозрачен, что терялись перспективы, и казалось: протяни
руку - и можно дотронуться до этих старых зубчатых, никогда не
виданных им в натуре кремлевских стен, до
громадной пологой арки моста, тяжелым изгибом повисшей над водой.
Томный, сладковатый запах, висевший над городом, напоминал детство.
Откуда он? Почему так взволнованно бьется сердце и вспоминается мать,
не теперешняя, худенькая старушка, а молодая, высокая, с пышными
волосами? Ведь они же с ней ни разу не бывали в Москве.
До сих пор Мересьев знал столицу по фотографиям в журналах и
газетах, по книгам, по рассказам тех, кто побывал в ней, по протяжному
звону старинных курантов в полночь, проносящемуся над засыпающим
миром, по пестрому и яркому шуму демонстраций, бушевавшему в
радиорепродукторе. И вот она перед ним раскинулась, разомлевшая в
ярком летнем зное, просторная и прекрасная.
Алексей прошел по пустынной набережной вдоль Кремля, отдохнул у
прохладного гранитного парапета, глядя в серую, затянутую радужной
пленкой воду, плескавшуюся у подножия каменной стены, и медленно стал
подниматься на Красную площадь. Цвели липы. Среди асфальта улиц и
площадей в подстриженных кронах, желтевших нехитрыми, сладко пахнущими
цветами, деловито гудели пчелы, не обращая внимания ни на гудки
проезжавших машин, ни на дребезжанье и скрежет трамваев, ни на жаркое,
пахнущее нефтью марево, дрожащее над раскаленным асфальтом!
Так вот ты какая, Москва!
После четырехмесячного лежания в госпитале Алексей был так поражен
ее летним великолепием, что не сразу заметил: столица была одета в
военную форму и находилась, как говорят летчики, в готовности номер
один, то есть в любую минуту могла подняться на борьбу с врагом.
Широкая улица у моста была преграждена большой уродливой баррикадой,
сделанной из бревенчатых клеток, заполненных песком; как забытые
ребенком на столе кубики, по углам моста возвышались квадраты
четырехамбразурных бетонных дотов. На серой глади Красной площади
разноцветными красками намалеваны дома, газоны, аллеи. Окна магазинов
на улице Горького забиты щитами, засыпаны песком. А в переулках, тоже
похожие на игрушки, рассыпанные и забытые своевольным дитятей, лежали
сваренные из рельсов ржавые ежи. Военкому человеку, попавшему сюда с
фронта, да еще не знавшему раньше Москвы, все это не очень бросалось в
глаза. Изумляли только странная раскраска некоторых домов и стен,
напоминавшая нелепые картины футуристов, да еще "Окна ТАСС",
смотревшие на прохожих с заборов, с витрин, словно соскочившие на
улицы со страниц Маяковского.
Поскрипывая протезами и уже тяжелее опираясь на палку, изрядно
уставший, Мересьев шел вверх по улице Горького, и с удивлением искал
глазами ямы, язвины, расколотые бомбами дома, зияющие провалы, выбитые
окна. Живя на одном из самых западных военных аэродромов, он почти
каждую ночь слышал, как над землянкой эшелон за эшелоном плыли на
восток немецкие бомбардировщики. Не успевала смолкнуть вдали одна
волна, как наплывала другая, и воздух иной раз гудел всю ночь. Знали
летчики: фриц идет на Москву. И представляли себе, какой там должен
быть сейчас ад.
И вот теперь, рассматривая военную Москву, Мересьев искал глазами
следы налетов, искал и не находил. Ровны были асфальтовые мостовые,
непотревоженными шеренгами стояли дома. Даже стекла в окнах, хотя и
залепленные сетками бумажных полосок, за редким исключением, были
целы. Но фронт был близко, и это угадывалось по озабоченным лицам
жителей, из которых половина были военные, в пыльных сапогах, в мокрых
от пота, липших к плечам гимнастерках, с "сидорами", как тогда звали
вещевые мешки, за плечами. Вот на залитую солнцем улицу вырвалась из
переулка длинная колонна пыльных грузовиков с помятыми крыльями, с
простреленными стеклами кабин. Запыленные бойцы в плащ-палатках,
развевавшихся за плечами, сидя в расхлябанных деревянных кузовах, с
интересом оглядывались кругом. Колонна двигалась, обгоняя троллейбусы,
легковые машины, трамваи, как живое напоминание о том, что неприятель
здесь, близко. Мересьев проводил колонну долгим взглядом. Вот прыгнуть
бы в этот пыльный кузовок, а к вечеру, глядишь, был бы уже на фронте,
на родном аэродроме! Он представил себе свою землянку, в которой они
жили вместе с Дегтяренко, нары, устроенные на козлах из елок, острый
запах смолы, хвои и бензина от самодельной лампы, сделанной из
сплющенного сверху снарядного стакана, вой прогреваемых моторов по
утрам и не затихавший ни днем ни ночью шум сосен над головой. Землянка
эта представилась покойной, уютной, настоящим домом. Эх, поскорее бы
туда, в эти болота, которые летчики проклинали за сырость, за топкость
грунта, за непрерывный комариный звон!
До памятника Пушкину Алексей еле дошел. По пути он несколько раз
отдыхал, опираясь обеими руками на палку и делая вид, что
рассматривает какие-то пустячки, выставленные в запыленных витринах
промтоварных магазинов. С каким удовольствием он сел... нет, не сел, а
повалился на теплую, разогретую солнцем зеленую скамью недалеко от
памятника, повалился и вытянул ноющие, затекшие, натертые ремнями
ноги. Но радостное настроение не схлынуло, несмотря на усталость. Уж
очень хорош был этот яркий день! Бездонно было небо, простиравшееся
над каменной женщиной, стоящей на угловой башне крайнего дома. Мягкий,
ласковый ветерок тянул вдоль бульвара свежий и сладкий запах цветущих
лип. Задорно звенели и дребезжали трамваи, и славно смеялись маленькие
москвичи, бледные, худенькие, сосредоточенно рывшиеся в теплом и
пыльном песке у подножия памятника. Чуть поодаль, в глубине бульвара,
за веревочной изгородью, под конвоем двух румяных девах в щеголеватых
гимнастерках серебрилась огромная сигара аэростата, и этот атрибут
войны показался Мересьеву не ночным сторожем московского неба, а
большим и добродушным зверем, бежавшим из зоопарка и дремавшим сейчас
на бульваре в холодке под цветущими деревьями.
Мересьев зажмурил глаза, подставляя улыбающееся лицо солнцу.
Сначала малыши не обратили внимания на летчика. Они напоминали
воробьев на подоконнике сорок второй палаты. Под веселый их щебет
Алексей всем своим существом впитывал солнечное тепло и уличный шум.
Но вот один босой мальчуган, удирая от приятеля, споткнулся о
вытянутые ноги летчика и полетел на песок.
На мгновенье круглая рожица его исказилась плаксивой гримасой,
потом на ней появилось озадаченное выражение, сменившееся настоящим
ужасом. Мальчуган вскрикнул и, со страхом глянув на Алексея, пустился
прочь. Вся ребячья стайка собралась возле него и что-то долго тревожно
чирикала, искоса поглядывая на летчика. Потом медленно и опасливо она
стала приближаться.
Поглощенный своими думами, Алексей не видел всего этого. Он заметил
мальчуганов, смотревших на него с удивлением и страхом, и только тогда
до сознания его дошел их разговор.
- И все ты, Витамин, врешь! Летчик как летчик, старший лейтенант, -
серьезно заметил бледный и худой паренек лет десяти.
- И не вру. Провалиться мне, честное пионерское, - деревянные!
Говорю вам: не настоящие, а деревянные, - оправдывался круглолицый
Витамин.
Мересьева точно в сердце укололи. И сразу не так уж ярок и весел
показался ему день. Он поднял глаза, и от взгляда его ребята
попятились, продолжая смотреть ему на ноги. Задетый за живое, Витамин
задорно напирал на худенького:
- Ну, хочешь, спрошу? Думаешь, струшу? Давай на спор!
Он вдруг отделился от стайки и, осторожно ступая, готовый каждую
минуту сорваться, как это делал воробей "Автоматчик", стал боком
приближаться к Мересьеву.
- Дяденька старший лейтенант, - сказал он, весь напрягаясь, как
бегун на старте перед рывком. - Дяденька, у вас какие ноги - настоящие
или деревянные? Вы инвалид?
И тут он, этот похожий на воробья мальчуган, заметил, что карие
глаза летчика заплывают слезами. Если бы Мересьев вскочил, заорал на
него, бросился бы за ним, размахивая своей диковинной палкой с
золотыми буквами, это не произвело бы на него такого впечатления. Не
умом - нет, воробьиным своим сердчишком мальчуган почувствовал, какую
боль он причинил этому смуглому военному, сказав слово "инвалид". Он
молча отступил в притихшую толпу приятелей, и та тихо исчезла, точно
растаяла в знойном душистом воздухе, пахнущем медом и разогретым
асфальтом.
Кто-то назвал его по имени. Он сразу вскочил. Перед ним была Анюта.
Он сразу узнал ее, хотя в жизни она была не такая хорошенькая, как на
фотографии. У нее было бледное, усталое лицо, она была в полувоенной
форме - гимнастерке и сапогах. Старенькая пилотка пирожком лежала у
нее поверх прически. Но глаза, зеленоватые выпуклые глаза, смотрели на
Мересьева так светло и просто, излучали такое дружелюбие, что
неизвестная эта девушка показалась давно знакомой, точно выросли они с
ней на одном дворе.
Мгновение они молча изучали друг друга.
- Я вас совсем другим себе представляла.
- Каким же это?.. - Мересьев чувствовал, что не в силах согнать с
лица не очень уместную улыбку.
- Да таким... как бы это сказать... героическим, высоким, ну,
сильным, что ли, с такой вот челюстью и с трубкой, обязательно с
трубкой... Мне Гриша о вас столько писал...
- Вот Гриша ваш - это действительно герой! - перебил ее Алексей и,
увидев, как девушка просияла, продолжал, подчеркивая слово "у вас",
"ваш": - Он у вас настоящий человек. Я - что, а он, ваш-то Гриша, он,
наверно, вам ничего о себе не рассказывал...
- Знаете что, Алеша... Вас можно называть Алешей? Я так привыкла по
его письмам... У вас дел больше в Москве нет? Да? Пойдемте ко мне, я
уже отдежурила, у меня целые сутки свободные. Пойдемте! У меня есть
водка. Вы любите водку? Я вас угощу.
На миг откуда-то из глубины памяти глянуло на Алексея и подмигнуло
ему хитрое лицо майора Стручкова: дескать, видишь, живет одна, водка,
ага! Но Стручков был так посрамлен, что Алексей ему теперь ни на грош
не верил. До вечера оставалось много времени, и они пошли по бульвару,
весело болтая, как старые добрые друзья. Ему было приятно, что девушка
эта еле сдержалась, кусая губы, когда он рассказывал о том, какая беда
постигла Гвоздева в начале войны. Зеленоватые глаза ее светились,
когда он описывал его военные приключения. Как она гордится им! Как,
вся зардевшись, выспрашивает о нем все новые и новые подробности! Как
негодует, рассказывая о том, что Гвоздев ни с того ни с сего прислал
ей вдруг свой денежный аттестат! И почему он так неожиданно сорвался и
уехал? Не предупредил, не оставил записки, не дал адреса. Военная
тайна? Но какая же это военная тайна, когда человек уезжает, не
простившись, и потом ничего не пишет?
- Кстати, почему вы мне по телефону так старательно подчеркивали,
что он отращивает бороду? - спросила Анюта, испытующе взглянув на
Алексея.
- Так, сбрехнул, чепуха, - попытался уклониться Мересьев.
- Нет, нет, скажите! Я не отстану, скажите. Это тоже военная тайна?
- Какая же тут тайна! Да просто это профессор наш Василий
Васильевич ему... прописал, чтобы он девушкам... чтобы он одной
девушке больше нравился.
- Ах, вот что, теперь я все понимаю. Та-а-а-ак!
Анюта как-то сразу потускнела, стала старше, точно выключился свет
в выпуклых зеленоватых глазах, вдруг стали заметнее бледность ее лица,
крохотные, точно иголкой прочерченные морщинки на лбу и у глаз. И вся
она, в старенькой гимнастерке, с выгоревшей пилоткой на темно-русых
гладких волосах, показалась Алексею очень усталой и утомленной. Только
яркий, сочный маленький ее рот с едва приметным пушком и крохотной
родинкой-точкой над верхней губой говорил, что девушка совсем еще
молода, что вряд ли ей стукнуло и двадцать лет.
В Москве, бывает, идешь, идешь по широкой улице, под сенью
красавцев домов, а потом свернешь с этой улицы, сделаешь в сторону
шагов десять - и перед тобой старый пузатый домик, вросший в землю и
смотрящий тусклыми от старости стеклами маленьких окон. В таком вот
домике и жила Анюта. Они поднялись по узкой, тесной лесенке, на
которой пахло кошками и керосином, на второй этаж. Девушка открыла
ключом дверь. Перешагнув через стоящие меж дверьми, на холодке, сумки
с провизией, миски и котелки, они вошли в темную и пустую кухню, через
нее - в коридорчик, заставленный и завешанный, и оказались у небольшой
двери. Худенькая старушка высунулась из двери напротив.
- Анна Даниловна, там вам письмо, - сказала она и, проводив молодых
людей любопытным взором, скрылась.
Отец Анюты был преподавателем. Вместе с институтом эвакуировались в
тыл и родители Анюты. Две маленькие комнаты, тесно, как мебельный
магазин, заставленные старинной мебелью в полотняных чехлах, остались
на попечении девушки. От мебели, от старых шерстяных портьер и
пожелтевших занавесей, картин, олеографий, от статуэток и вазочек,
стоявших на пианино, тянуло духом сырости и запустения.
- Вы извините, я на казарменном положении: из госпиталя хожу прямо
в институт, а сюда так, наведываюсь, - сказала Анюта, краснея, и
поспешно вместе со скатертью стянула со стола всяческий мусор.
Она вышла, вернулась, постелила скатерть и аккуратно одернула края.
- А если домой вырвешься, так устанешь, что еле дойдешь до дивана и
спишь не раздеваясь. Уж где тут убираться!
Через несколько минут уже пел электрический чайник. На столе
сверкали старые, с вытертыми боками фасонистые чашки. На фаянсовой
доске лежал нарезанный лепестками черный хлеб, в вазе на самом донышке
виднелся мелко-мелко накрошенный сахар. Под вязаным, тоже прошлого
века, чехлом с шерстяными помпонами вызревал чай, источая приятный
аромат, напоминающий о довоенных временах, а посреди стола сверкала
голубизной непочатая бутылка под конвоем двух тоненьких рюмок.
Мересьев был усажен в глубокое бархатное кресло. Из зеленой
бархатной обивки вылезло столько мочала, что ее не в силах были скрыть
вышитые шерстью дорожки, аккуратно приколотые к сиденью и спинке. Но
было оно таким уютным, так ловко и ласково обнимало оно человека со
всех сторон, что Алексей тотчас же развалился в нем, блаженно вытянув
затекшие, горящие ноги.
Анюта села возле него на маленькую скамеечку и, глядя снизу вверх,
как девочка, снова начала расспрашивать его о Гвоздеве. Потом вдруг
спохватилась, ругнула себя, захлопотала, потащила Алексея к столу.
- Может быть, выпьете, а? Гриша говорил, что танкисты, ну, конечно,
и летчики...
Она придвинула к нему рюмку. Водка голубовато сверкала в ярких
солнечных лучах, пересекавших комнату. Запах спирта напоминал далекий
лесной аэродром, командирскую столовку, веселый гул, сопровождавший
выдачу за обедом "нормы горючего". Заметив, что вторая рюмка пуста, он
спросил:
- А вы?
- Я не пью, - сказала Анюта просто.
- А если за него, за Гришу?
Девушка улыбнулась, молча налила себе рюмку; держа ее за тонкую
талию, задумчиво чокнулась с Алексеем.
- За его удачу! - решительно сказала она, лихо опрокинула рюмку в
рот, но тотчас же поперхнулась, закашлялась, покраснела и еле
отдышалась.
Мересьев почувствовал, как с непривычки водка ударила ему в голову,
разлилась по телу теплом и покоем. Он налил еще. Анюта решительно
затрясла головой.
- Нет-нет, я не пью, вы же видели.
- А за мою удачу? - сказал Алексей. - Анюта, если бы вы знали, как
мне нужна удача!
Как-то очень серьезно посмотрев на него, девушка подняла рюмку,
ласково кивнула ему головой, тихо пожала ему руку у локтя и снова
выпила. Задохнувшись, она еле откашлялась.
- Что я делаю? После круглосуточного дежурства? Это только за вас,
Алеша. Вы же... мне Гриша много о вас писал... Я очень, очень хочу вам
удачи! И у вас удача будет, обязательно, слышите - обязательно! - Она
рассмеялась звонким, рассыпчатым смехом. - Что же вы не кушаете?
Кушайте хлеб. Не стесняйтесь, у меня еще есть. Это вчерашний, а
сегодняшний я еще не получала. - Улыбаясь, она придвинула ему
фаянсовую дощечку с тоненькими лепестками хлеба, нарезанного, как сыр.
- Да кушайте, кушайте, чудак, а то охмелеете, что с вами будет?
Алексей отодвинул от себя дощечку с лепестками хлеба, глянул Анюте
прямо в зеленоватые ее глаза и на ее маленький, пухлый, с яркими
губами рот.
- А что бы вы сделали, если бы я вас сейчас поцеловал? - спросил он
глухим голосом.
Она испуганно глянула на него, сразу, должно быть, отрезвев, даже
не гневно, нет, а изучающе и разочарованно, как человек смотрит на
осколок битого стекла, который минуту назад издали сверкал и мнился
ему драгоценным камнем.
- Вероятно, выгнала бы вас и написала бы Грише, что он плохо
разбирается в людях, - холодно сказала она, вновь настойчиво подвигая
ему хлеб. - Закусите, вы пьяны.
Мересьев просиял:
- Вот это правильно, вот за это спасибо вам, умница! От всей
Красной Армии спасибо! Я напишу Грише, что он хорошо, он здорово
разбирается в людях.
Они проболтали часов до трех, пока пыльные сверкающие столбы,
пронизавшие комнату наискосок, не стали забираться на стену. Пора было
на поезд. С какой-то грустью Алексей встал с удобного зеленого кресла,
унося на френче обрывок мочала. Анюта пошла его провожать. Они шли под
руку, и, отдохнув, ступал он так уверенно, что девушке подумалось:
полно, так ли, не шутил ли Гриша, говоря, что у приятеля нет ног?
Анюта рассказывала Алексею об эвакуационном госпитале, где она вместе
с другими медичками работала теперь по сортировке раненых, о том, как
им сейчас трудно, потому что с юга каждый день прибывает по нескольку
эшелонов, и о том, какие эти раненые чудесные люди, как стойко
переносят они страдания. Вдруг на полуфразе она перебила себя и
спросила:
- А вы серьезно сказали, что Гриша отращивает бороду? - Она
помолчала, задумалась, потом тихо прибавила: - Я все поняла. Скажу вам
честно, как папе: ведь действительно сначала тяжело смотреть на эти
его шрамы. Нет, не тяжело - это не то слово, а немножко страшно, что
ли... нет, и не страшно, это тоже не то... Я не знаю, как сказать. Вы
меня поняли? Это, может быть, нехорошо... Что сделаешь! Но бежать,
бежать от меня - чудак, господи, какой страшный чудак! Если будете ему
писать, напишите, что он меня очень, ну, очень этим обидел.
Огромное помещение вокзала было почти пусто. Наполняли его военные,
то деловито спешившие, то молча сидевшие у стен на скамейках, на своих
мешках, на корточках и на полу, озабоченные, хмурые, точно занятые
какой-то одной общей мыслью. Когда-то по этой дороге осуществлялась
основная связь с Западной Европой. Теперь путь на Запад был перерублен
врагом километрах в восьмидесяти от Москвы, и по слепому короткому
отростку шло пригородное сообщение. Ходили только фронтовые составы,
на которых военные люди часа за два добирались из столицы прямо до
вторых эшелонов своих дивизий, державших здесь оборону, да из поездов
электрички каждые полчаса высыпали на платформу толпы рабочих, живших
в пригородах, крестьянок с молоком, ягодами, грибами и овощами. Их
шумная волна на мгновение заливала вокзальное помещение, но сейчас же
выплескивалась на площадь, и вновь на вокзале оставались одни
фронтовики.
В центральном зале висела большая, до самого потолка, карта
советско-германского фронта. Девушка в военном, толстощекая и румяная,
стоя на лесенке-стремянке, держа в руке газету со свежей сводкой
Совинформбюро, перекалывала на карте булавками шнурок, отмечающий
линию фронта.
В нижней части карты шнурок резко, углом перемещался вправо. Немцы
наступали на юге. Они прорвались в изюм-барвенковские ворота. Фронт их
шестой армии, тупым клином вдававшийся в глубь страны, уже тянулся к
голубой жиле донской излучины. Девушка переколола шнурок вплотную к
Дону. Совсем рядом толстой артерией извивалась Волга с крупным кружком
Сталинграда и маленькой точкой Камышина над ним. Было ясно, что
вражеский клин, прилипший к Дону, тянется к этой основной водной
артерии и уже близок от нее и от исторического города. Большая толпа,
над которой возвышалась девушка на стремянке, в подавленном молчании
смотрела на ее пухлые руки, перекалывающие булавки.
- Прет, собака... Гляди, как прет! - сокрушенно подумал вслух
молодой солдат, обливавшийся потом в еще не обмявшейся новенькой
шинели, угловато коробившейся на нем.
Худой седоусый железнодорожник в замасленной форменной фуражке
хмуро посмотрел на бойца с высоты своего роста.
- Прет? А ты чего пускаешь? Известно, прет, коли ты от него
пятишься. Вояки! Вон куда - аж на самую матушку Волгу пустили! - В
тоне его слышались боль и скорбь, точно сына корил он за большой,
непростительный промах.
Боец виновато огляделся и, вздернув на плечах новенькую свою
шинельку, стал выдираться из толпы.
- Да, провоевали изрядно, - вздохнул кто-то и горько покачал
головой. - Э-эх!
- За что его ругать?.. Чем он виноват? Мало их, что ли, полегло?
Силища-то какая прет, почитай, вся Европа на танках. Удержи-ка ее
сразу, - заступился за бойца старый человек в брезентовом пыльнике, с
виду не то сельский учитель, не то фельдшер. - Коли подумать как
следует, должны мы с вами этому бойцу в ножки поклониться, что живые
да свободные по Москве ходим. Какие страны немец за недели танками
затаптывал! А мы год с лишним воюем - и ничего, и бьем, и сколько уже
его набили. Ему вон, бойцу-то, весь мир должен в ножки кланяться, а вы
- "пятишься"!
- Да знаю, знаю, не агитируй меня! Ум-то знает, а
сердце-то болит, душа-то разрывается, - хмуро отозвался
железнодорожник. - Ведь по нашей земле фашист идет, наши дома
терзает...
- A он там? - спросила Анюта, показывая рукой на юг.
- Там. И она там, - отвечал Алексей.
У самой голубой петли Волги, повыше Сталинграда, он видел маленький
кружочек с надписью "Камышин". Для него это была не просто
географическая точка. Зеленый городок, заросшие травой окраинные
улицы, тополя, шелестящие глянцевитыми пыльными листьями, запах пыли,
укропа, петрушки из-за огородных плетней, полосатые шары арбузов,
словно разбросанные на черной и сухой глине бахчи в высохшей ботве,
остро пахнущие полынью степные ветры, необозримая сверкающая гладь
реки и девушка, стройная, сероглазая, загорелая, и мать, седая,
суетливо-беспомощная...
- И они там, - сказал он еще раз.

 

Предыдущая - Следующая

Главная

Rambler's Top100 Рейтинг@Mail.ru be number one Яндекс цитирования