Исторический материал. Святослав, Великий Князь Киевский, Полководец. Библиотека ПравоСлавие

 

 

Библиотека Кольца Неоправославие.

Неоправославие       Ведотерика       Росичи       Библиотека     Форум

Сайт обновляется ежемесячно. Читатели, присылайте материалы для размещения.

 Напишите мне: neopravoslavie(собачка)mail(точка)ru
Собиратель.

Разделы библиотеки:

Серия Славия

Цикл прозрение

Слово иудеям

Слово священникам

Книги христиан

Цикл познание

Цикл Русский Дух

Былины, сказки

Хорошие книги

Пишут читатели


Здесь русский дух. Здесь Русью пахнет.

ЦИКЛ РУССКИЙ ДУХ

Борис Полевой.

Повесть о настоящем человеке

Реальная история случившаяся в Великую Отечественную Войну, Русский летчик, Алексей Маресьев (в повести его фамилия изменена на Мересьев) был сбит над захваченной врагом территорией и восемнадцать суток по снегу с ранеными ногами выползал к линии фронта. Потом с ампутированными обеими ногами, упорно тренируясь на протезах, смог вернуться в истребительную авиацию и как летчик - истребитель, снова бить врага пришедшего покорить Русь.

0  1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17 18  19

20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34 

35  36  37  38  39  40  41  42  43  44  45 

46  47  48  49  50 51  52  53  54

Оглавление

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава 6

Ранним утром вереница военных автобусов выезжала со двора
санатория. Еще у подъезда майор Стручков, сидевший на подножке в одном
из них, завел свою любимую песню о рябине. Песня перекинулась в другие
машины, и прощальные приветствия, пожелания, остроты Бурназяна,
напутствия Зиночки, что-то кричавшей Алексею в автобусное окно, - все
потонуло в простых и многозначительных словах этой старинной песни,
много лет находившейся в забвении и снова воскресшей и овладевшей
сердцами в дни Великой Отечественной войны.
Так и уехали автобусы, увозя с собой дружные, густые аккорды
мелодии. Когда песня была допета, пассажиры стихли, и никто не сказал
ни слова, пока не замелькали за окнами первые заводы и поселки
столичного пригорода.
Майор Стручков, сидевший на подножке в расстегнутом кителе,
улыбаясь, смотрел на подмосковные пейзажи. Ему было весело. Он
двигался, переезжал, этот вечный военный странник, он чувствовал себя
в своей стихии. Он направлялся в какую-то, пока неизвестную ему,
летную часть, но все равно он ехал домой. Мересьев сидел молчаливый и
тревожный. Он чувствовал, что самое трудное впереди, и кто знает,
удастся ли ему преодолеть эти новые препятствия.
Прямо с автобуса, никуда не заходя, не позаботившись даже о
ночлеге, Мересьев пошел к Мировольскому.
И тут ждала его первая неудача. Его доброжелатель, которого он с
таким трудом расположил в свою пользу, оказалось, вылетел в срочную
командировку и вернется не скоро. Алексею предложили подать рапорт
общим порядком. Мересьев присел тут же в коридоре на подоконнике и
написал рапорт. Он отдал его командиру-интенданту, маленькому и
худому, с усталыми глазами. Тот обещал сделать все, что сможет, и
попросил зайти дня через два. Напрасно летчик просил, умолял, даже
грозил. Прижимая к груди костлявые кулачки, интендант говорил, что
таков общий порядок и нарушить его он не в силах. Должно быть, и в
самом деле он ничем не мог помочь. Мересьев махнул рукой и побрел
прочь.
Так начались его скитания по военным канцеляриям. Дело осложнялось
тем, что в госпиталь его доставили в спешке без вещевого,
продовольственного и денежного аттестатов, о возобновлении которых он
своевременно не позаботился. У него не было даже командировки. И хотя
ласковый и услужливый интендант обещал ему срочно запросить по
телефону из полка необходимые документы, Мересьев знал, как все это
медленно делается, и понял, что ему предстоит жить некоторое время без
денег, без квартиры и без пайка в суровой военной Москве, где строго
считали каждый килограмм хлеба, каждый грамм сахара.
Он позвонил в госпиталь Анюте. Судя по голосу, она была чем-то
озабочена или занята, но очень обрадовалась ему и потребовала, чтобы
на эти дни он поселился в ее квартире, тем более что она сама
находится в госпитале на казарменном положении и он никого не стеснит.
Санаторий снабдил своих питомцев на дорогу пятидневным сухим
пайком, и Алексей, не раздумывая, бодро направился к знакомому ветхому
домику, ютившемуся в глубине двора за могучими спинами новых огромных
построек. Есть крыша, есть еда - теперь можно ждать. Он поднялся по
знакомой темной витой лесенке, опять пахнувшей на него запахом кошек,
керосиновой гари и сырого белья, нащупал дверь и крепко в нее
постучал.
Остренькое старушечье личико высунулось в щель приоткрытой двери,
придерживаемой двумя толстыми цепочками. Алексея долго рассматривали с
недоверием и любопытством, спросили, кто он, к кому и как его фамилия.
Только после этого загремели цепочки, и дверь открылась.
- Анны Даниловны нет, но она звонила о вас. Входите, я вас проведу
в ее комнату.
Старушка так и шарила выцветшими, тусклыми глазами по его лицу,
френчу, особенно по вещевому мешку.
- Вам, может, водички согреть? Вот на печке Анечкина керосинка, я
согрею...
Без всякой неловкости вошел Алексей в знакомую комнату. Должно
быть, способность солдата ощущать себя везде дома, столь развитая в
майоре Стручкове, стала сообщаться и ему. Почувствовав знакомый запах
старого дерева, пыли, нафталина, всех этих десятилетиями верой и
правдой прослуживших старых вещей, он даже заволновался, как будто
после долгих скитаний попал под родную крышу.
Старушка шла за ним по пятам и все говорила, говорила про очереди у
какой-то булочной, где, если повезет, по карточкам можно было получить
вместо черного хлеба сдобные плюшки, про то, что намедни в трамвае она
слышала от очень солидного военного, что немцам сильно досталось у
Сталинграда, что Гитлер будто даже от досады спятил с ума, посажен в
желтый дом, а в Германии действует его двойник, что соседка ее,
Алевтина Аркадьевна, совершенно напрасно получающая рабочую карточку,
взяла у нее и не отдает великолепный эмалированный бидон для молока,
что Анна Даниловна дочь очень достойных людей, находящихся сейчас в
эвакуации, - отличная девушка, смирная и строгая, что, не в пример
некоторым, она не шляется бог знает с кем и кавалеров к себе не водит.
- А вы что, жених ее будете? Герой Советского Союза, танкист?
- Нет, я простой летчик, - ответил Мересьев и чуть не засмеялся,
увидев, как при этом недоумение, обида, недоверие и гнев одновременно
отразились на подвижном лице старушки.
Она подобрала губы, сердито хлопнула дверью и уже из коридора, без
прежнего заботливого дружелюбия, ворчливо сказала:
- Так если вода теплая нужна, кипятите сами на синей керосинке.
Анюта была, должно быть, сильно занята у себя на эвакопункте.
Сегодня, в непогожий осенний день, квартира имела совершенно
заброшенный вид. На всем лежал толстый слой пыли; на окнах и на
тумбочках желтели и вяли давно не поливавшиеся цветы. На столе стоял
чайник, валялись корки, уже зазеленевшие по краям. Пианино тоже было
одето серым и мягким чехлом пыли. И, казалось, задыхаясь, в спертом,
тяжелом воздухе, уныло гудела большая, сильная муха, бившаяся о
тусклое, желтое стекло.
Мересьев распахнул окна. Они выходили на косогор, исчерченный
тесными полосками грядок. Свежий воздух рванулся в комнату, сдул
улежавшуюся пыль так, что поднялся серый туман. Тут Алексею пришла в
голову веселая мысль: прибрать эту запущенную комнату, удивить и
порадовать Анюту, если она вечером вырвется повидаться с ним. Он
попросил у старушки ведро, тряпку, швабру и с жаром принялся за это
исстари презираемое мужчинами дело. Часа полтора он тер, обметал,
смахивал, мыл, радуясь нехитрой своей работе.
Вечером он пошел к мосту, где еще по пути сюда заметил девочек,
торговавших яркими тяжелыми осенними астрами. Купил несколько цветков,
поставил их в вазы на столе и на пианино и уселся в удобное зеленое
кресло, чувствуя во всем теле приятную усталость и жадно принюхиваясь
к запахам жаркого, которое старушка готовила на кухне из его припасов.
Но Анюта пришла такая усталая, что, едва поздоровавшись с ним,
сразу грохнулась на диван, даже не заметив, что вокруг нее все блестит
и сверкает. Только через несколько минут, отдышавшись, выпив воды, она
удивленно огляделась и, все поняв, устало улыбнулась и благодарно
пожала локоть Мересьева.
- Недаром, должно быть, Гриша в вас так влюблен, что я даже
немножко ревную. Алешенька, неужели это вы... все сами? Какой же вы
славный! А от Гриши ничего не имеете? Он там. Третьего дня пришло
письмо, коротенькое, два слова: он в Сталинграде и, чудак, пишет -
отращивает бороду. Вот затеял, нашел время!.. А там ведь очень опасно?
Ну скажите, Алеша, ну?.. Столько ужасного говорят про Сталинград!
- Там война.
Алексей вздохнул и нахмурился. Он завидовал всем, кто был там, на
Волге, где завязалось гигантское сражение, про которое теперь столько
говорили.
Они беседовали весь вечер, отлично, с аппетитом поужинали жарким из
тушенки и, так как вторая комната квартиры оказалась заколоченной,
по-братски разместились в одной: Анюта на кровати, а Алексей на
диване, и сразу заснули крепким молодым сном.
Когда Алексей открыл глаза и сейчас же вскочил с постели, пыльные
снопы солнечных лучей уже косо лежали на полу. Анюты не было. К спинке
его дивана была приколота записка: "Тороплюсь в госпиталь. Чай на
столе, хлеб в буфете, сахара нет. Раньше субботы не вырваться. А.".
Все эти дни Алексей почти не выходил из дому. От нечего делать он
перечинил старушке все примусы, керосинки, запаял кастрюли, поправил
выключатели и штепсели и даже отремонтировал по ее просьбе кофейную
меленку злодейке Алевтине Аркадьевне, так и не вернувшей, впрочем,
эмалированного бидона. Всем этим он снискал прочное благорасположение
старушки и ее мужа, работника стройтреста, активиста противовоздушной
обороны, тоже по суткам пропадавшего из дому. Супруги пришли к
заключению, что танкисты, конечно, хорошие люди, но и летчики им
нисколько не уступают и даже, если к ним приглядеться, несмотря на
свою воздушную профессию, - хозяйственный, семейный, серьезный народ.
Ночь накануне явки в отдел кадров за заключением Алексей пролежал
на диване с открытыми глазами. На рассвете встал, побрился, умылся и
точно в час открытия учреждения первым подошел к столу майора
административной службы, которому надлежало решить его судьбу. Майор
ему сразу не понравился. Будто не замечая Алексея, он долго возился у
стола, доставал и раскладывал перед собой папки с бумагами, кому-то
звонил по телефону и обстоятельно объяснялся с секретаршей по поводу
того, как надо нумеровать личные дела, потом куда-то вышел и не скоро
вернулся. К этому времени Алексей успел возненавидеть его
продолговатое длинноносое лицо с аккуратно выбритыми щеками,
яркогубое, с покатым лбом, переходившим незаметно в сверкающую лысину.
Наконец майор перевернул листок календаря и только после этого поднял
глаза на посетителя.
- Вы ко мне, товарищ старший лейтенант? - солидным, самоуверенным
баском спросил он.
Мересьев объяснил свое дело. Майор запросил у секретарши его бумаги
и в ожидании их сидел, вытянув ноги, сосредоточенно ковыряя во рту
зубочисткой, которую он при этом вежливо прикрывал ладонью левой руки.
Когда бумаги принесли, он вытер зубочистку платком, завернул ее в
бумажку, сунул в карман кителя и принялся читать "личное дело". Должно
быть, дойдя до ампутированных ног, он торопливо показал Алексею на
стул: дескать, садитесь, чего ж вы стоите, - и снова углубился в
бумаги. Дочитав последний листок, он спросил:
- Ну, и что вы, собственно, хотите?
- Хочу получить назначение в истребительный полк.
Майор откинулся на спинку стула, удивленно уставился на летчика,
все еще стоявшего перед ним, и сам придвинул ему стул. Широкие брови
еще выше всползли на гладкий и жирноватый лоб.
- Но вы же летать не можете?
- Могу, буду. Направьте меня в тренировочную школу на пробу. -
Мересьев почти кричал, и столько было в его тоне неукротимого желания,
что военные, сидевшие за соседними столами, подняли головы, стараясь
узнать, чего так настойчиво требует этот смуглый красивый парень.
- Но слушайте, как это можно летать без ног? Смешно... Этого нигде
не видано. И кто вам разрешит? - Майор понял, что перед ним какой-то
фанатик, может быть, сумасшедший.
Косясь на сердитое лицо Алексея, на его горячие, "шалые" глаза, он
старался говорить как можно мягче.
- Этого нигде не видано, но это увидят! - упрямо твердил Мересьев;
он вынул из записной книжки завернутую в целлофан журнальную вырезку и
положил ее на стол перед майором.
Военные за соседними столами уже бросили работать и с интересом
прислушивались к разговору. Один, будто за делом, подошел к майору,
спросил спички и заглянул в лицо Мересьеву. Майор пробежал глазами
статейку.
- Это для нас не документ. У нас есть инструкция. Там точно
определены все степени годности в авиацию. Я не могу вас допустить к
управлению машиной, даже если бы у вас не хватало двух пальцев, а не
обеих ног. Забирайте ваш журнал - это не доказательство. Я уважаю ваше
стремление, но...
Чувствуя, как все в нем закипает, что еще мгновение - и он запустит
чернильницей в этот сверкающий голый лоб, Мересьев глухо выдавил из
себя:
- А это?
Он положил на стол последний свой аргумент - бумажку за подписью
военврача первого ранга.
Майор с сомнением взял записку. Она была надлежащим образом
оформлена, со штампом отдела медико-санитарной службы, с печатью; под
ней стояла подпись уважаемого в авиации врача. Майор прочел ее и стал
более любезным. Нет, перед ним не сумасшедший. Действительно, этот
необыкновенный парень собирается летать без ног. Он даже как-то
ухитрился убедить военврача, серьезного, авторитетного человека.
- И все-таки, при всем желании, не могу, - вздохнул майор,
отодвигая "дело" Мересьева. - Военврач первого ранга может писать, что
ему угодно, у нас же инструкция ясная и определенная, не допускающая
отклонений... Если я ее нарушу, в ответе кто будет: военврач?
Мересьев с ненавистью посмотрел на этого сытого, самодовольного
человека, такого самоуверенного, спокойного, вежливого, на чистенький
подворотничок его аккуратного кителя, на его волосатые руки с
тщательно подстриженными большими и некрасивыми ногтями. Ну как ему
объяснишь? Разве он поймет? Разве он знает, что такое воздушный бой?
Он, может быть, выстрела не слыхал в своей жизни. Сдерживаясь изо всех
сил, он глухо спросил:
- А как же мне быть?
- Если непременно хотите, могу направить на комиссию в отдел
формирования. - Майор пожал плечами. - Только предупреждаю: напрасно
будете трудиться.
- А, черт возьми, пишите на комиссию! - прохрипел Мересьев, тяжело
рухнув на стул.
Так начались его скитания по учреждениям. Усталые, по горло
заваленные делами люди слушали его, удивлялись, сочувствовали,
поражались и разводили руками. И действительно, что они могли сделать?
Существовала инструкция, совершенно правильная инструкция,
утвержденная командованием, существовали освещенные многими годами
традиции, и как было нарушить их, да еще в таком не вызывающем
сомнений случае! Всем было искренне жаль неугомонного инвалида,
мечтавшего о боевой работе, ни у кого не поворачивался язык решительно
сказать ему "нет", и его направляли из отдела кадров в отдел
формирования, от стола к столу, ему сочувствовали и отсылали его на
комиссии.
Мересьева больше уже не выводили из себя ни отказы, ни поучающий
тон, ни унизительное сочувствие и снисхождение, против чего бунтовала
вся его гордая душа. Он научился держать себя в руках, усвоил тон
просителя и, хотя в день получал иной раз по два-три отказа, не хотел
терять надежду. Страничка из журнала и заключение военврача первого
ранга настолько истрепались от частого доставания из кармана, что
разлезлись на сгибах, и ему пришлось оклеить их промасленной бумагой.
Тяготы скитаний осложнялись тем, что ответа из полка еще не пришло,
и он по-прежнему жил без аттестатов. Запасы, выданные в санатории, уже
иссякли. Правда, супруги-соседи, с которыми он подружился, видя, что
он перестал варить себе еду, усиленно зазывали его обедать. Но он
знал, как бьются эти старые люди на своем крохотном огородишке, на
косогоре под окнами, где были заранее учтены каждое перышко лука,
каждая морковина, знал, как по-братски, с детской тщательностью делят
они по утрам свой хлебный рацион, - знал и отказался, бодро заявив,
что во избежание канители с готовкой он обедает теперь в командирской
столовой.
Настала суббота, день, когда должна была освободиться Анюта, с
которой ежевечерне он подолгу болтал по телефону, докладывая ей о
невеселом ходе своих дел. И он решился. В вещевом мешке хранился у
него старый серебряный отцовский портсигар с лихо несущейся тройкой,
нанесенной на крышку изящной чернью, и с надписью: "От друзей в день
серебряной свадьбы". Алексей не курил, но мать, провожая на фронт
своего любимца, для чего-то сунула ему в карман тщательно сберегаемую
в семье отцовскую реликвию, и так и возил он с собой эту массивную,
неуклюжую вещь, кладя ее в карман "на счастье" при вылетах. Он отыскал
в вещевом мешке портсигар и пошел с ним в "комиссионку".
Худая, пропахшая нафталином женщина повертела портсигар в руках,
костлявым пальцем показала на надпись и заявила, что именных вещей на
комиссию не принимают.
- Да я же недорого, по вашей цене.
- Нет-нет! К тому же, гражданин военный, мне кажется, что вам еще
рановато принимать подарки по случаю серебряной свадьбы, - ядовито
заметила нафталиновая дама, посмотрев на Алексея своими недружелюбными
бесцветными глазами.
Густо покраснев, летчик схватил портсигар со стойки и бросился к
выходу. Кто-то остановил его за рукав, дохнув в ухо густым винным
перегаром.
- Занятная вещица. И недорого? - осведомилась заросшая щетиной
синеватая морда, обладатель которой протягивал к портсигару жилистую
дрожащую руку. - Массивный. Из уважения к герою Отечественной войны
пять серых дам.
Алексей, не торгуясь, схватил пять сотенных и выбежал на свежий
воздух из этого царства старой вонючей рухляди. На ближайшем рынке
купил он кусочек мяса, сала, буханку хлеба, картошки, луку. Не забыл
даже несколько хвостиков петрушки. Нагруженный явился "домой", как
говорил он теперь сам себе, жуя по дороге кусочек сала.
- Решил опять пайком: погано готовят, - соврал он старушке,
выкладывая на кухонный стол свою добычу.
Вечером Анюту ждал роскошный ужин: картофельный суп на мясном
бульоне, в янтаре которого плавали зеленые кудряшки петрушки,
зажаренное с луком мясо и даже клюквенный кисель - старушка сварила
его на крахмальном отваре, добытом из картофельных очисток. Девушка
пришла усталая, бледная. С видимым усилием заставила она себя умыться
и переодеться. Торопливо съев первое и второе, она растянулась в
волшебном старом кресле, которое, казалось, обнимало усталого человека
добрыми плюшевыми лапами и нашептывало ему на ухо хороший сон. Так она
и задремала, не дождавшись, пока под краном в бидоне остудится
изготовленный по всем правилам кисель.
Когда после короткого сна она открыла глаза, серые сумерки уже
сгущались в маленькой и снова чистенькой комнате, загроможденной
старыми уютными вещами. У обеденного стола под матовым абажуром старой
лампы увидела она Алексея. Он сидел, охватив голову обеими руками и
сжав ее так, точно хотел раздавить меж ладонями. Лица его не было
видно, но во всей этой позе было такое тяжелое отчаяние, что жалость к
этому сильному, упрямому человеку теплой волной подкатила к горлу
девушки. Она тихо встала, подошла к нему, обняла большую его голову и
стала гладить, пропуская меж пальцев жестковатые пряди его волос. Он
поймал ее руку и поцеловал в ладонь, потом вдруг вскочил, веселый и
улыбающийся.
- А кисель? Вот так раз! Я старался, надрывался, доводил его под
краном до должной температуры - и пожалуйте, она заснула. Каково это
повару переживать!
Они весело съели по тарелке этого "образцового" - уксусно-кислого
киселя, поболтали, словно по уговору не касаясь двух тем: о Гвоздеве и
о его, Мересьева, делах. Потом стали устраивать постели, каждый на
своем ложе. Анюта вышла в коридор, подождала, пока об пол не стукнули
протезы Алексея, потом, потушив лампу, разделась и улеглась. Было
темно, они молчали, но по тому, как иногда шелестели простыни и
скрипели пружины, она догадывалась, что он не спит.
- Алеша, не спите? - не выдержала наконец Анюта.
- Не сплю.
- Думаете?
- Думаю. А вы?
- Тоже думаю.
Помолчали. За окном проскрежетал на повороте трамвай. Синяя вспышка
над его дугой на миг осветила комнату, и каждый из них на мгновение
увидел лицо другого. Оба лежали с открытыми глазами.
...Алексей в этот день не сказал Анюте ни слова о результатах своих
хождений, и она поняла, что дела его плохи и, может быть, уже гаснет
надежда в этой неукротимой душе. Женским своим чутьем она угадывала,
как тяжело должно быть сейчас этому человеку, и поняла также, что, как
ни лихо ему в эту минуту, высказанное участие только разбередит его
боль, а сочувствие оскорбит.
Он же, лежа на спине, на заломленных за голову руках, думал о том,
что вот в трех шагах от него на кровати в темноте лежит хорошенькая
девушка, невеста друга, славный, добрый товарищ. До нее ему сделать
два-три шага по темной комнате, но никогда, ни за что на свете не
сделал бы он эти три шага, точно малознакомая, приютившая его девушка
была его собственной сестрой. Он думал, что майор Стручков, вероятно,
обругал бы его, может быть, даже не поверил бы ему. А впрочем, кто
знает, может быть, теперь именно он-то и смог бы понять его больше,
чем кто бы то ни было... А какая она славная, Анюта, и как, бедная,
устает, и как вместе с этим увлекается своей тяжелой работой в
эвакогоспитале!
- Алеша! - тихо позвала Анюта.
С дивана Мересьева слышалось ровное дыхание. Летчик спал. Девушка
поднялась с постели, осторожно ступая босыми ногами, подошла к нему и,
точно маленькому, поправила ему подушку и подоткнула вокруг него
одеяло.

 

Предыдущая - Следующая

Главная

Rambler's Top100 Рейтинг@Mail.ru be number one Яндекс цитирования