|
Глава вторая
ЧТОБЫ ЖИЛО ПЛЕМЯ
Концом копья вскормлены.
<Слово о полку Игореве>
1
Не пошел Ратибор сам к матери. Просил друга-дружинника, чтобы тот
поскакал к граду, поклонился бы старой Анее и сказал, что сын по
материнской воле согласен взять в жены ту девушку, что ему назначена.
Смотреть же ее Ратибор не будет, для него любой выбор хорош, как мать
скажет. Привез брат ответ Ратибору, чтобы ему быть дома в назначенный
день.
В родах везде кончили жатву, свезли хлеб. Сварог дал и пшеницы, и
полбы, и ячменя, и овса, и проса с горохом.
В такую пору лета россичи мелют новинку, пекут пироги, сидят* пьяное
пиво из ячменя и свадьбы играют.
_______________
* С и д е т ь п и в о - старинное русское значение: варить пиво.
Россичи не брачились внутри своего рода. На такое зазорное дело не
согласятся отцы и матери, его запретят князь-старшины. За самовольный брак
из рода выгонят-изгоят. Изгой же - человек, лишенный рода, как ощипанная
птица, как трава на дороге, ему каждый ветер в мороз, его любая нога
потопчет. Так повелось издревле, от навьих. На гуннском побоище у пятерых
братьев-россичей гунны семейства погубили, младшие двое были еще холосты.
Братья отправились себе жен добывать и силой умыкнули девок. А чтобы девки
не убежали, чтобы их свои родовичи не отыскали, братья далеко ходили,
по-волчьи. Свой волк летом близ берлоги скотину брать никогда не будет.
Отсюда и слово <невеста> повелось. Невесть, не знает, без вести от своих
осталась. Дальше так и шло, по отцовскому примеру, только ныне девушек не
умыкали силой, а брали ведомо, по сговору из своих росских родов.
Конные и вооруженные чужие родовичи с Ратиборовой невестой привезли
еще троих. Каждая на своей телеге въехали невесты в ворота. И - будто
опять домой вернулись.
Кто видел один росский град, тот все видел. Такой же ров с тыном,
из-за которого крыши не видать, такая же улица, те же глухие ограды с
окнами-бойницами, грузные калитки, тяжелые ворота.
Невест встречали всем родом, все старые и малые - и посмотреть
любопытно, и честь оказать надо. Встречали с криком, с хохотом, с общим
весельем. Молодые парни тянули на веревке ручного медведя, потешно одетого
мужиком: вот жених, чем нехорош.
Кони в телегах попятились от медвежьего рева и запаха. Здоровенные
руки вцепились в оглобли: как бы не вывернулся свадебный поезд к
бесчестью. Встречающие впряглись в лямки, устроенные сбоку телег, чтобы в
трудном месте хозяин мог помочь коню, схватились за постромки, за
оголовья, потащили и телеги и лошадей.
Городские псы, потревоженные шумом и громом, прыгали на улицу через
дворовые ограды. Увидев, что народ не дерется, не слыша хозяйского зова на
бой, собаки сбились в глухой конец улицы и уселись мохнатыми глыбами, одни
во всем граде безразлично-спокойные. По очереди свадебный поезд
останавливался перед каждым домом, куда шла невеста. Из ворот выносили
договорный выкуп за девушку: ткани или кожи, одежду, оружие или что иное.
Выкуп вручался поезжанам открыто, при всех и по счету. Обеленную выкупом
девушку-невесту поезжане с рук на руки передавали отцу или матери жениха с
приговором о том, что <наше стало ваше, а мы в вашу часть вступаться не
будем>.
И невеста в длинной белой рубахе, в венке из полевых цветов вступала
в дом, где ей придется век вековать.
На улицу выносили столы и скамьи, тащили заготовленную снедь. Весь
град был одной семьей, происшедшей от одного корня, к свадьбам готовились
в каждом доме, не разбирая, в нем ли торжество или у соседей.
Пили, ели, кричали. Ребятишки покрупнее сновали у столов, наделяемые
сладкими кусками, прихлебывая из общих чаш пиво и ставленый мед. Малые
дети требовали своей доли, с кулачонками нападая на ноги пирующих.
Россичи умели подолгу обходиться без пищи, без воды. Охотники, уходя
на три, на четыре дня, не брали куска из дому, чтобы не обременять себя
ношей. Ленясь отрубить кусок мяса с добычи и испечь его в золе, ложились
спать на голую землю, с пустым животом. Зато дома себе не отказывали в
обильном столе.
Ели много и сочно. Мясо зверей и вольной птицы, мясо домашнего скота,
мед диких пчел, густое молоко сильных, мало раздоенных коров, сыр и масло,
лук, пшеничные, овсяные, гороховые каши, печеную брюкву, репу, морковь.
Детей старались кормить жирнее и сытнее. Летом малые детишки мерли, как
осенние мухи, трудно было ребенку перевалить через две первые весны. Зато
и были выжившие на диво сильны.
За свадебным пиром взрослый мужчина, в одиночку орудуя острым ножом,
приканчивал бараний окорочек на закуску. Передохнув, шарил несытыми
глазами и тянул к себе поближе корыто с печеными на раскаленных камнях
окунями, линями, язями и мягкой сомятиной, чтобы легкой пищей побаловать
зубы. Деревянной ложкой хлебал жидкую студенистую гороховую кашу, щедро
сдобренную цеженым медом. И тут, поди ж ты, в ноздри ударяло жгучим
соблазном свинины. Из чьего-то двора хозяева, сами впрягшись в телегу,
везли новую, с пылу горячую, только что доспевшую еду: свиные туши,
набитые луком, целиком запеченные в яме, обложенной камнем.
Весело трещали бубны с натянутой на обрез вязового или ивового дупла
желто-палевой скобленой кожей. Свистели-визжали сопелки - тростниковые
дудочки на пять и на семь дырок. И ухало-рычало кожаное било, великий
бубен. Его слышно верст на пять, в тихую погоду - на все десять. Это
липовая двухохватная бадья. Било есть в каждом граде, его гул созывает
родовичей в случае беды. А теперь, пользуясь праздничной вольностью,
любитель могучего рева натянутой кожи то давал деревянными колотушками
частую дробь, то гудел редко: ударит всей силой и прижмется ухом к бадье,
опьяняясь звуком, чудовищно преломленным костями собственного черепа.
Чествуя новобрачных, родовичи славили Ратибора, восхваляли слобожан.
Как же не возносить их! Таких стрелков да наездников нигде нет, и воины
они умные, и воевода у них вещий, сам во всем первый из первых, да живет
он два века!
Вдруг, как забытая в мотке шерсти игла, из добрых слов высунулось
жало: слобода-де на наших кормах обороняет же всю Рось-реку.
Вспомнилось незабываемое. Все знают, почему россичи бедней соседей. И
Павно, Ратиборов сосед по граду, буйно грозился во хмелю:
- Было при дедах, толкались мы с жадными илвичами-лежебоками за
пойменные угодья. Пора их так, так! - и Павно показывал, как взнуздывают
строптивого коня. - И каничей так, так!..
Вот и солнце опустилось вполдерева - кончался длинный день. Уже
утоптали сапогами и босыми пятками улицу. Не одна молодежь потешилась в
быстром плясе, и старшие порастрясли туго набитые животы так, что хоть
опять садись за столы. И садились, добирали остатки.
Солнца не стало. Всевидящее око Сварога сменилось миганием
звездочек-гвоздиков, набитых на небесную твердь. Людям пора к покою,
молодоженам - к честному делу.
Чинно, без шума разводят молодых к постелям. Вольный на язык, умеющий
навек прилепить ядреное прозвище, для насмешки не упускающий самого
мелкого повода, россич во многом и ограничен. Права рода, власть старших и
отцовско-материнская, предки, могилы, боги, женская честь, мужская
доблесть - с ними не шутят. Над брачным делом смеяться считают зазорным,
бесчестным. За глупое слово тут же накажут. И больно, не скоро забудешь.
Запирают ворота. За тын уже ушли двое очередных сторожей, вооруженных
мечами и копьями. Не в оружии сила охраны. С ними два десятка городских
псов росской породы, из которых пара берет медведя и останавливает тура.
Умные псы приучены немо бродить по окрестностям. Тревогу они поднимут не
зря, а по настоящей опасности, защитят сторожей, дадут им отойти к граду.
Так грады охраняются каждое лето, пока молчаливая осень не закроет степную
дорогу.
В дальних углах амбара заслонами засыпано зерно первых умолотов.
Мерцает глиняный светильник на дощечке над корчагой с водой.
Провожавшие невесту и жениха остались во дворе. Мать вошла с молодыми
в амбар. Шепча заклинания, Анея четырежды осыпала мужа и жену зернами
пшеницы. Иное пшеничное зерно одно дает три колоса, в каждом же колосе
десятки зерен.
Пятясь, Анея с порога бросила последнюю горсть. Заперла дверь, и
сразу сделалось тихо. Новые пары размещены.
Широкая постель устроена посередине амбара - ложись с любой стороны.
Снопы намолоченного хлеба уложены туго, вперевязку, в три ряда - почти на
высоту пояса. На них - Ратибор узнал по запаху - мать настелила добрых
трав. Их сухие пучки висели в клетях, томясь в тени и не теряя силы.
По снопам натянута ткань-ровнина, положено одеяло из спинок диких
коз. Коричневое при свете дня, оно сейчас казалось черным, увеличивая и
без того широкое брачное ложе. Смутно белели заячьи шубки, брошенные в
изголовье.
Между Ратибором и Млавой еще не было сказано слова. Они и не нужны на
брачном пиру, молчание молодых уместно как знак скромности и смущения.
Успеют наговориться, оставшись одни.
Ратибор сел, снопы зашуршали, сминаясь под тяжестью тела. Млава
подошла, опустилась на колени. Девушка знала обязанности жены, внушенные
ей перед свадьбой дотошными во всех мелочах старыми женщинами,
блюстительницами обычаев и правил рода.
Муж не воспрепятствовал жене стянуть с него мягкие сапоги. Он глядел
на голову, покрытую тонким платком. Еще дома родные расплели девичьи косы
и невеста оплакала свое вольное девичество. Млава пошла вымыть руки в
корчаге с водой под светильником. Она, боясь неизбежного, сообщенного ей
женщинами, таинственного, как все неиспытанное, медлила, плеща водой.
Слабенькое пламя светильника колебалось от дыхания и движений девушки. В
тенях взгляд Ратибора угадывал длинную женскую одежду, надетую впервые. На
девичьем теле должна быть длинная рубаха, которую каждой девушке шьют
перед браком, однажды в жизни. В ней же сжигают тело, когда женщина
свершит свою жизнь.
Млава повернулась - Ратибор вспомнил, что не знает ее лица. Он не
смотрел на невесту за пиром, не мог бы сказать, какого цвета у нее глаза.
Теперь, мельком взглянув, он успел заметить очень светлые волосы. И еще,
обладатель тонкого чутья, Ратибор уже знал, уже запомнил запах Млавы, ее
запах, иной, чем у других.
Глаза и волосы хазаринки были черные... Десятки дней минули, и
кончилось колдовское очарование мертвой. Уйдя в день вчерашний, чары
лишились власти, не жгли, не давили разум, не томили сердце. <Может быть,
- думал Ратибор, - так рука привыкнет к обручью, подбородок - к шлемному
ремню, а тело - к парной тяготе доспеха. И сердце - к утрате>. Утратить
же, никогда не имев, - колдовская тайна, непонятная уму.
Невидимая, Млава шагнула к постели и остановилась робея. И вдруг
решилась. Ратибор слышал, как девушка за его спиной разбиралась.
Зашуршали, шевельнулись снопы.
Было совсем темно, светильник едва мерцал, на нагоревшем угле фитиля
плясала синенькая стрелка. Ратибор проснулся, как от толчка, очнулся от
сна, как всегда, сразу, свежим, готовым к действию и зная, где он и что с
ним. Так собака успевает проснуться, телом услышав содрогание земли,
обонянием - запах дегтя и кожи и успевает отскочить, ощутив шерстью
прикосновение тележного колеса.
Ратибор сел. Будь не крыша, а открытое небо, он сразу узнал бы,
сколько времени осталось до рассвета. Сейчас он знал лишь, что ночь еще
длится.
Ночь еще длилась, и Ратибор очнулся не зря. Мать стояла перед ним. Ее
присутствие разбудило сына. Старуха подняла руку и ударила Ратибора по
темени, не сильно, сухим коротким ударом, как она его наказывала в
детстве. Она только рукой била сына.
Приподняв опущенную голову сына за подбородок, Анея другой рукой
указала за его спину, на Млаву.
- Я не могу. Не хочу, - сказал Ратибор. В соединении этих слов была
ложь, которую он почувствовал сам.
Схватив сына за плечо, Анея заставила его встать. Они вышли. В
темноте слышался храп; в соломе и сене, в распряженных телегах повсюду
спали люди, как кому пришлось лечь после пира.
<Откуда она узнала?> - думал Ратибор. Он был уверен, что Млава ничего
не могла сказать Анее. Анея узнала сама.
Со страстным упреком мать шептала сыну:
- Ты солгал мне, согласившись, ты опозоришь род. Ты знаешь, что ее
отвезут домой. Ты хотел посмеяться над нами?
Поблизости пропел петух, ему ответили другие. Петушья перекличка
прокатилась по деревянному граду, вернулась, сделала еще круг и смолкла.
- Ты слышишь? Последние, - сказала Анея.
Мать не спала всю ночь, понял Ратибор, всю ночь она зрила душой и вот
пришла, требует.
Ратибор был прав: Анея, добившись своего, ждала. Она ведала коварство
жизни. Сейчас она жалела, что не дала сыну любовного напитка. Это настойка
порошка высушенных телец жучков золотисто-зеленого цвета. В первую
половину лета их собирают по утрам с веток кустов перед восходом солнца.
Это напиток и смерти. Если дать выпить слишком много, человек умрет
мучительной смертью. Анея знала меру, она сберегла бы сына. Любовный
напиток будит желанье и придает силу даже слабому.
Когда женщины жаловались Анее на любовный холод мужей, их беде хорошо
помогал тайный напиток. А в своем доме Анея не сумела помочь.
На град облаком навалилась предрассветная тишина. В этот час ухо
человека не услышит ничего. Ночная тишина полна звуков, предутренняя -
глухая.
- Иди, сын, иди, - сказала Анея. В ее голосе не стало ни злобы, ни
приказа. Она будто бы ничего не требовала, даже не просила. А Ратибор
слышал: <Верши!> И вспомнил свое обещанье Всеславу.
Он пошел. Сзади мягко пристукнуло крошащееся дерево амбарных воротец.
Масло в открытой чашечке глиняного светильника почти выгорело. Огонек
отошел с длинного носика к чашке. Масло разогревалось, сейчас оно вспыхнет
сразу. Амбар на миг осветился. За стенкой по земляному полу тупо топталась
лошадь; что-то беспокоило и ее.
Огонек еще шагнул. Вот он перейдет в чашку, и масло даст пламя.
Пахнуло чадом от выгоревшего фитиля.
Ратибор помочил пальцы в корчаге и безжалостно убил трепещущую душу
огня.
Коснувшись в темноте коленом острых комлей снопа, Ратибор распустил
опояску и стянул с себя широкую рубаху с шитым косым воротом. Эту рубаху
по обычаю Млава прислала жениху после того, как совершился договор о
выкупе.
2
Видно, не только от гуннов сильно пострадали россичи. От отцов детям,
от дедов к внукам передавались сказания об иных разорителях. И сказывавшие
старые предания иной раз между собой спорили: будто бы и побоище, от
которого только семь братьев остались, не гунны совершили, а какие-то
другие степняки.
Гунны ли, другие ли, о разных ли набегах Степи говорили сказители иль
об одних и тех же, но начинали все одинаково.
Та зима была злая, снег в лесах медлил уйти. Новый месяц нарождался
красным, будто в страданиях покидая небесное лоно. Из степи волки
подступали невиданной силой, вой их людям казался странным, необычным.
Беда пришла в пору, когда молодая трава уже покрывает копыто коня до
путового сустава, в лучшую пору для степи. Корм сочен, налитые весенними
силами травы тучны и жизнетворны. Мошка, овод, комар только нарождаются и
не мучают. Дни долги, а жары еще нет, солнце не изнуряет коня и всадника.
Весенние воды сошли, броды доступны.
Тут-то и повалили с полудня туры по степной дороге. Стадами, быки
первыми, туры входили в реку, плыли тесно, и людям приходилось видеть, как
турихи толкали рогами туренков, поднимая детенышей над взбитою в пену
водой. Размесили туры берега и ушли. Куда? В припятские леса, где живут
пятнадцать больших рек, а рекам малым и ручьям счета нет. Столь обильно
воду рождает земля, что иной порой реки там останавливаются и вспять
подаются, как Рось в половодье.
Походя туры травили хлеба, россичи же, пораженные множеством зверя,
не решались их гнать будто бы...
Бежали из степи козы, бежали лисы-огневки и малые собачки-корсаки.
Журавли летели на полночь, дрофы путались на лесных опушках. За ними
навалилось степное войско.
Далее сказители расходились в рассказе, споря между собой. У
некоторых получалось, что в те поры много славян жило по ту сторону Роси,
на Турьем урочище, и еще далее к югу. Одни бежали вслед турам в водяную
припятскую крепость и там поселились навеки. Другие остались биться за
могилы отцов. Из них не более семидесяти уцелело от побоища. Остались в
живых они лишь потому, что шли вместе, умели ударять сразу, будто одной
рукой, умели отбиться вместе, как одним щитом.
Что раньше случилось? С кем сражались россичи? Из десяти росских
родов семь считали себя происшедшими от семи братьев, а три называли себя
потомками Скифа, или скифами, хотя ни речью, ни обличьем, ни обычаем не
разнились от других. Ни у кого не спросишь, некому решать споры между
сказителями. Одно лишь видно, как солнце на небе: сила нужна, и не
простая, а откованная воинским умением и закаленная, как жесткое
уклад-железо.
У россичей за слободой на ровном месте устроены щиты из мягкой липы,
каждый высотой в сажень, длиной - в три. На щитах сажей, разведенной в
конопляном масле, нарисованы всадники.
Стрелку рука нужна. Чтобы была рука - не пропускай дня, не натянув
тетиву. Перед липовыми рисованными щитами много слез глотают подростки,
начиная слободскую жизнь. Вся трава вокруг стрельбищ вытоптана в поисках
потерянных стрел. Как рассветет - стреляй и стреляй. Меняются жильные
тетивы, снашиваются рукавички на левой руке, избитые ударами. По времени
привыкает рука, развивается глаз. Дальше, на третий рубеж, на три сотни
шагов отходят стрелки. Отсюда рисованные тела нужно так поразить, чтобы из
пяти стрел четыре шли в воздухе, когда впивается первая. Тогда ты
настоящий стрелок. Сам, гордясь мастерством, будешь стараться дня не
пропустить без стрелы.
Каждый славяно-росский подросток (девочки тоже возятся с луками)
самодельными стрелами бьет мелкого зверя и птицу. Каждый взрослый умеет
натянуть боевую тетиву. В руках слобожан лук становится страшным оружием
дальнего боя, а вблизи, шагов на сто, слобожанин пронижет козу, а в тура
или в тарпана - дикую лошадь - вгонит стрелу до пера.
На север от Рось-реки земля поделена между братскими родами: на юге,
за рекой, земля ничейная. Туда слобожане других родов отряжались ездить на
телегах ломать пчелиные борти, ловить по ручьям и речкам рыжих
бобров-плотиностроителей.
У илвичей-соседей тоже много охотились за зверем, копили припасы, для
товара выделывали шкуры и меха. Такие слободы были выгодны родовичам.
Росские слобожане не тянулись в дикое поле за бортями и шкурами. В
латах-доспехах, чешуйчатых от нашитых на толстую кожу конских копыт, с
мечом или секирой на перевязи, со щитом на левой руке, с копьем в правой,
колчан и лук за спиной, а нож за сапогом, они учились ходить стаей, не
разрываясь. Учились бегать одной стеной, поворачиваться, как один.
Остановившись по приказу воеводы, передние сразу метали копья, за ними
задние бросали свои. И, закрывшись щитами, обнажали мечи и бегом нападали
все разом, все сразу, будто катилось одно многоголовое, многожальное чудо.
В других слободах жизнь шла повольготнее.
Каждый, и мужчина, и женщина, умел ездить верхом, держаться в седле и
без седла, править уздой. Воин должен уметь править только ногами,
освободив руки для боя. Еще с Всеслава Старого в росской слободе повелось
искусство развивать силу ног. Дают камень с пуд, обшитый кожей. Его нужно
держать коленями стоя. Быстро устают ноги, камень падает. Подними и держи.
Больший и больший камень дают, доводят груз до четырех пудов. Зато
слобожане не нуждаются в поводьях, конь идет по одному приказу ног. Сожмет
слобожанин ноги, чтобы наказать коня, мутятся от муки конские глаза,
трещат ребра, и, коль не углядеть, конь валится на землю.
С коня, как с твердой земли, били стрелами, метали копье. Скакали
одним строем, колено с коленом, шли ниткой в затылок и сплошной лавой
лошадиных грудей и боевых щитов. Коней обучали ложиться и мертво лежать с
прижатой к земле головой.
Тяжела воинская наука для новичков. Их заставляют бегать с мешком на
спине: мешок на лямках, в мешке - песок. Груз камня между коленями, как и
груз песка на спине, доводят до четырех пудов. В реке плавают подолгу, не
считаясь со студеной веснами и осенью водой. Строптивых нет.
Воевода Всеслав опирался на кровных побратимов. Тайное побратимство
повелось будто бы еще до Всеслава Старого, предшественника Всеслава
нынешнего. В каждом роду можно найти мужчин со следом каленого железа в
тайном месте под мышкой. Когда весь род россичей, собравшись на погосте,
всем миром судит о делах, побратимы, сговорившись заранее, дружной
поддержкой могут добиться своего.
Деревянный град еще не очнулся после празднества. Заспались пастухи,
в хлевах мычала скотина. Ратибор не стал дожидаться утренних обрядов, не
захотел сесть за стол со всеми. С первым светом он вывел коня, слова не
сказал потянувшейся было к нему Млаве, не попрощался с матерью.
Загремели бревешки мостков через ров. И полетел всадник, не касаясь
поводьев, без узды - на коне было лишь конюшенное оголовье. Скакал, будто
единое тело мчалось. В пустой след посмеялись ночные сторожа мужу,
спешащему от молодой жены, как от осиного роя, и, пустив на волю собачьи
своры, сами бегом побежали к граду. Подгонял их не голод, не желание
скорее воспользоваться остатками сладкого пира, любопытство: не случилось
ли чего непригожего под крышей ведуньи Анеи в первую брачную ночь сына?
Пустое было любопытство: Млава и другие новобрачные вышли честными
перед мужьями и своим новым родом. А мужу сидеть ли пришитым к бабьей
сладкой рубахе, скакать ли по полям и лесам - то знать самому.
Стащив оголовье, Ратибор пустил коня в слободской табун и полез через
тын к себе домой, в родное, любимое место. А ведь пять или шесть весен
тому назад было иное. Суровость слобожан, жестокость воинского обучения,
насмешки, на которые подросток не умел и не смел ответить, - жизнь была
горька, как полынь. Клеткой была для него слобода, и в этой клетке он
ходил злой, будто хорек на цепи. Окрик, тягота, смертная истома к ночи. И
не хватало ночи, чтоб выспаться. Бывало, что иной подросток так и сгорал
без болезни, никем не замеченный, никем не пригретый.
Если теперь Ратибор и вспоминал трудные годы, то лишь с гордостью.
Родной дом - слобода, и другого не нужно.
В слободе, как всегда утром, пусто, все за делом. Дверь во Всеславову
избу была открыта. Ратибор заглянул и услышал дружественный окрик:
<Э-гей!>
Воевода сидел на широкой лавке, покрытой шкурой. Ратибор сел на
порог.
Всеслав рассматривал кривой хазарский меч. Клинок тускло осветился в
лучах солнца и бросил зарничку в темный угол. Голова воеводы была в тени,
со света Ратибор видел только ноги, обутые легко, в постолы-калиги. Кусок
кожи, выделанной мокрой дубкой, был обжат на колодке по форме ступни.
Четыре ремня, два спереди и два в заднике, удерживали калигу и, обвивая
ногу до колена, прижимали к голени широкую штанину.
Хотя Ратибор не видел лица воеводы, он знал, что тот смотрит, читает
в нем. Скрывать нечего, воля рода-племени, воля воеводы исполнена честно,
без обмана.
Всеслав прервал молчание:
- Пойдем позвеним-ка мечами.
Сняв рубахи, оба вышли во двор голые по пояс, каждый с двумя мечами.
Обоерукие воины. Не каждый владел этим искусством. Заметив в Ратиборе
хорошую способность к оружию, Всеслав сам обучил его.
Воевода был телом много мощнее, Ратибор еще не вошел в полную силу
мужчины.
В одну руку Всеслав взял росский меч, прямой, тяжелый, заточенный с
обеих сторон, длиной в полтора локтя, считая с рукоятью. В другую -
хазарский меч, кривую саблю, тонкую, на четверть длиннее меча. Ратибор
вышел с двумя хазарскими мечами.
Меряясь взорами, они встали на четыре шага грудь от груди. И оба всё
забыли для заманчиво-опасной игры. Первым Всеслав сделал шаг, прикрыв
грудь мечом и отведя саблю для удара.
Бросив тело вперед с саблей, Всеслав, казалось, пробьет Ратибора. Но
тот, отклонив левым мечом клинок, правым мелькнул над плечом Всеслава.
Отбитое железо плеснуло вверх. И тут же вновь и вновь лязгнуло, покрывая
обоих мельканием ломано-гнутых клинков.
Сторожевые на вышке забылись, глядя на красоту боя. Покажись у рва
хазары, и их не заметили бы. Сами воины, они затаив дыхание были готовы
увидеть, как сразу, оба иссеченные, изрубленные, пронзенные, падут
обоерукие бойцы. В метании тех и железа было притягательно-страшное, как
колдовство, заклинание силы.
Не расходясь, не отдыхая, по двору слободы клубом вертелось
четверорукое чудовище, сверкало, бренчало.
Раздался звонкий вскрик железа, и над вышкой что-то свистнуло.
Воевода и его излюбленный воин остановились. В правой руке Ратибора
осталась одна рукоять. Перешибленный отбивом меча хазарский клинок
сломался и отлетел, едва не поразив сторожевых.
Облитые потом, тела бойцов влажно блестели. На плече Всеслава
сочилась кровь из длинного пореза.
- Красно биться стал ты, красно, - одобрил воевода.
Ратибор подошел, высосал ранку. Кровь не выплюнул - братская кровь
святая.
Всеслав развел руки, оплетенные толстыми мышцами; темное, как земля,
тело вздулось узлами и буграми. Воевода глубоко вздохнул. Пот щипал ранку,
нужно приложить жеваных листьев болотной сушеницы. Ратибор рвал в избе
лекарство из заготовленных пучков.
Да, бьется парень, как муж. Круто ему пришлось с постылой свадьбой,
но не должна кончиться им одним такая сила, нужна она роду и братству.
Один из сторожевых сбежал с вышки, достал и принес отломленный
клинок. Отдать кузнецам, пусть сварят железо попрочнее.
Ратибор приложил листья сушеницы к порезу, ловко прикрепил их тонким
мочалом. Первый раз соревнуясь с воеводой в двоеруком бою, он отметил
противника. До сих пор бывало иначе. Он не знал, что Всеслав нарочно
поддался. У кого много нежности, у кого - мало. Каждый дает сколько может
и как сумеет.
Так минула короткая Ратиборова молодость. Да и детство у тех людей
было куда покороче, чем у их дальних потомков. Не у одного Ратибора годы
текли зло, исполненные суровости жизни. И других гнули много, били,
ковали. Под беспощадно-настойчивым боем тягучее железо твердело, глина же
разлеталась пыльной трухой.
3
Еще вчера на легких паутинках летали малые паучки, цепляясь за
подсохшие былки, за ветви, за усы, за брови, и, пробежав по лицу, пускали
новую нитку: чтобы дальше лететь...
Дождь принялся, как сказали сторожевые, с ранней ночи. Будто сеяли
его через мучное сито, наземь сыпались тонкие брызгочки-капельки. От них
сединой пробивало коричневую шерсть козьих плащей и внизу, с отреза, с
длинных косм текли струйки.
На утоптанном щебнем слободском дворе грязи нет. Вода, еще не успев
насытить хрящеватую почву, проходит внутрь кургана, как в губку. И в
глубоком колодце еще не помутнела вода, как мутнеет зимой. Перехватывая
одубелую, крепкую от воды веревку, слобожанин вытягивает бадью
хрустально-прозрачной влаги. Вода свежа, холодна, чуть пахнет пенькой.
Поставив бадью на закраину сруба, человек пьет и уступает место другому.
Хмурится день. Между небесной твердью и землей протянулся влажный пар
- оболока земли. Нынче сверху уже не увидишь, что творится внизу. И снизу
вверх тоже не видно. Слышишь, как тихо дышит земля, засыпая. В ее дыхании,
как и в человеческом, движется душа. Уснет - и дыхания почти не станет.
Ни в хмурое утро, ни в зимние ночи нет покоя человеку. Он несет в
себе колючий ком беспокойных желаний, не знает, даже после совершения
лучшего из задуманного, тихого покоя земли.
Ныне росский воевода одному отдался - иметь совершенное орудие своей
силы: воинов самых смелых, искусных, послушно ему преданных, как пальцы
руки.
Мелкий дождь сеется на длинные волосы Всеслава, мелкие капельки
копятся на длинных усах. Поднимая бадью, он пьет, держа на весу
двухпудовую тяжесть, как берестяной ковш.
Вволю напившись, слобожане артелями едят кашу из молодой крупы. Каша
крутая, холодная - варили вчера ввечеру, - и ложек не надо. Глотают
твердый сыр из вареного с телячьим желудком творога, режут ломтями мясо.
Насыщались быстро, как придется: кто сидя, кто и стоя.
Поспешая, выходили из изб вооруженные по-охотницки - копье, нож за
голенищем, колчан с двумя десятками стрел и лук. От дождя лук спрятан в
чехле из кожи, промасленной костяным жиром.
Полный капель воздух пахнул мокрой землей, жухлой травой, лошадью,
крепким мужским телом, дубленой и сыромятной кожей. Для Ратибора то был не
сравнимый ни с чем запах слободы - без прелости хлева, дымно-избяного чада
и смрада градских нечистот.
У некоторых слобожан были свои излюбленные лошади, больше же ловили и
брали, какая попадет под руку. Балуя и притворяясь, что пугает узда,
молодой жеребец захрапел, попятился, тесня других лошадей. Хотел взмахнуть
на дыбы, но опоздал: в ноздри клещами впилась рука. И, послушно скаля
зубы, жеребец принял железо уздечки, покосился на человека, лебедем
вывернув шею, выкатывая глаз в кровавых жилках на яблоке, но укусить не
посмел. Он живо помнил науку, помнил, сколько быстрой,
жестоко-повелительной силы скрывается в теле двуногого.
Снуя в ручном, но всегда взволнованном табуне, слобожане седлали
коней и верхом выезжали к Рось-реке. Лошади, скользя на будто салом
смазанном склоне берега, упирались на задние ноги. Вслед им неслось ржанье
- оставшиеся прощались со своими.
За лето река открыла брод-перекат. Всадники кучно вошли в воду,
которая едва достигала путового сустава лошади. Дно было сложено галькой с
намытым песком. Уши наполнились особенным плеском речных струй под
копытами. Рось влажно пахла рыбой, водорослями, со степной стороны дубовая
роща посылала аромат своих чар. Сила коня и твоя, братья кругом, и впереди
день охоты - всем было вольно и счастливо.
Вслед всадникам через Рось переправлялись шесть телег. Телеги
длинные, колеса высокие, почти в рост человека. На таких только и ездят по
лесным полянам, лугам, мелколесью и степи. Телеги шли за охотничьей
добычей.
От реки слобожане, разминая коней, пошли широким шагом, потом вскачь,
потом опять шагом. В ту пору лошади выезжались на шаг и на скачку, другого
хода у них не бывало. Всадники, как привыкли, ехали походно, по два в ряд,
и тесно, на хвосте. Чередуя шаг и скачку, добрались до Турьего урочища.
Здесь ныне нет дозора, пусты землянки. Набегов не жди, скоро зима, степные
люди сидьмя сидят, и россичи ездят в степь, невозбранно.
От Турьего урочища взяли правее, на закат. Местами были заметны следы
тележных колей. Они кончались у взлобка. Здесь были подкопы, виднелась
желтовато-серая, жирная под дождем земля. Сюда россичи и все их соседи
ездили за славной белой глиной для корчаг, горшков, блюд, тарелок,
бокалов, детских куколок и разных свистулек. По левому берегу Роси, в
лесу, нигде не бывало такой пригодной для гончарных дел глины. И
приходилось за ней ходить в дикую степь.
Недалеко за белоглинными раскопами, в глубокой балке, густо заросшей
лесом, тек ручей Тикич. Всадники не стали ломиться в балку, а поехали
опушкой на полдень, имея Тикич на правой руке. Налево же развернулось
высокое, очень ровное место. До самого края были по степи разбросаны дубы,
редкие, кряжистые, корявые, каким бывает дерево, растущее в одиночку. Оно
тянет более вширь, чем вверх. Дубовая степь - будто кто здесь сеял дубы,
редко бросая желуди на волю степного ветра. В жаркую сушь с сухими грозами
Сварог молниями побил лес. Много здесь было бугров от пней, заросших
землей. Тут осенями любили пастись дикие быки и коровы. Никого не боится
степной тур - ни сотенных стай волков, ни лесного медведя. Осенью туры
уходили ближе к лесам, покидая выжженную, вытоптанную степь и опасаясь
единственного врага - гололедицы.
Россичи расчетливо и бережно брали туров, туры много давали
славянину. Из рогов делали луки, рукоятки оружия, гребни для волос, для
чесания пряжи и шерсти, вытачивали и вырезали застежки для рубах,
кафтанов, полушубков. Толстая шкура шла на подошвы, а хребтина была
незаменимо хороша для доспеха. Толщиной в полтора пальца, с нашитыми
копытами или железными бляхами, хребтинные доспехи отбивали и меч и
стрелу.
Из турьей кожи выгибали шлемы и подшлемные шапки, делали
кожанцы-калиги. Мясо солили и коптили впрок. Турьи мытые кишки набивали
вареным мясом с салом, сохраняя так пищу надолго. Туша убитого тура вся
шла для дела.
Ветер дул с севера и с полуночи. Слобожане сделали длинный объезд,
чтобы охватить туров с полудня. Среди турьих стад паслись дикие
лошади-тарпаны разных мастей, разных статей. Одни по виду ничем не
отличаются от росских, другие же с длинными седлистыми спинами, с головами
большими, тяжелыми, как коровьи. Считали, что тарпаны повелись от
одичавших, отбившихся лошадей. От века ходили по степям разных языков
люди, от века бились в степях и в предстепьях. И всегда разбегались кони,
потерявшие хозяев. Говорили же, что на Припять-реке, по островам средь
болот и озер живут дикие люди-сыроядцы, которые кутаются в невыделанные
шкуры и забыли, как добывают огонь. Тоже бежали когда-то от беды и
забились столь далеко, что не нашли назад дороги, одичав на безлюдье.
Тарпанов россичи охотно били для мяса: оно вкуснее, чем мясо дворовой
лошади.
Туры паслись и паслись, а тарпаны, подзрев всадников, забеспокоились.
Вот табунок голов в десять бросился по ветру в балку Тикича. И уже с той
стороны послышалось ржание жеребца-хозяина, собиравшего своих. Там и сям
убегали тарпаны, а туры, по своей силе не столь осторожные, глядели на
всадников и опять опускали головы, срывая траву.
Утренний серо-дымный полог небес прорисовывался летучими горами,
дождь иссякал, становилось яснее. Сделался виден матерый бык на холмике.
Он, уставившись на людей, равнодушно катал жвачку по горлу.
От места, где находились сейчас слобожане, до балки ручья Сладкого,
где побили хазаров, расстояние было верст восемь, если идти прямо на
восход солнца. Далее, отойдя верст на двенадцать, начиналась днепровская
пойма камышистыми болотами и топями да глубокими старицами от древних
русел Днепра.
За спиной слобожан Тикич поворачивал прямо на юг и верст через
шестьдесят вливался в Синь-реку. Между Тикичем и днепровской поймой по
сухим плоским гривам, размежевывающим безыменные балки безыменных ручьев,
лежали пути из степи на Рось. Туры, кони и люди с телегами - был ход всем
и всему. Оттуда летом тянуло бедой. Осенью же приходили дикие стада будто
выкупом за чинимое степью злосчастье.
Всадники ехали шагом среди турьих стад. Приближались люди - и коровы
с телятами неспешно отходили вправо, влево, куда придется. Быки косились и
тоже отступали. Не от страха. Присутствие чужого теснило вольного зверя.
Небо расчищалось, ветерок сушил степь. Слобожане растолкали туров.
Под молчаливым нажимом всадников голов до сорока туров отступили к северу,
к краю леса, где летом жил дозор.
Всадники двигались изогнутой линией, края шли быстрее, а середина
отставала, будто напряженная тетива. Туры перестали кормиться, телята
жались к маткам. Быки, их было шестеро, начали сердиться. Двое уставились
на всадников, будто в первый раз их заметили. Задний, поменьше, опустил
голову и негромко взревел. Другой молча и медленно шел на людей. Вдруг он
заревел еще громче, мощнее, чем первый. Несколько турих с телятами
скачками прибежали на зов.
Горяча себя, быки били копытами землю. Потом, наклонив головы, грозя
рогами в полтора локтя, быки поскакали на всадников. Коровы спешили
следом.
Слобожане бросились в стороны, открывая в своей цепи широкий проход.
Туры уже разогнались до скорости, с которой умеет соперничать не каждая
лошадь. Они не искали боя, шли прямо, стрелой.
Пропустив их, всадники замкнули цепь. А туры, прорвавшись, замедлили
скок. Быки теперь шли сзади, охраняя коров.
Между лесом и охотниками оставались четыре быка, с десяток коров,
голов пятнадцать молодняка.
Думая за зверя, Ратибор понимал, что и зверь набирается мудрости от
житейского опыта, судит сам по себе. Чего-чего не встретится стаду,
которое бродит в степи от Теплого моря до самых чащ приросских лесов! А
эти, видно, еще никогда не встречали человека вплотную. Может, только в их
крови, как и в крови Ратибора, живет голос воспоминаний, переданных от
предков. Ничто не поможет диким быкам.
В полуверсте от опушки звери остановились. У быков заклокотало в
стесненных гортанях, длинные хвосты с темными метелками шерсти на концах
били по ребрам. Молодняк жался к старшим.
Как воины, выстроились быки, и было видно, ни один не отступит больше
назад. Пришел час выкупа за власть над самкой, над стадом, за мощь тела,
похожего на глыбу дикого камня, за веру в себя. Пора платить собой,
расставаясь с вольностью жизни, с былыми волнениями любви, со степным
простором. Было, было все, и нет ничего, кроме битвы.
Всадники приближались. Понимая самое легкое давление ноги, незаметный
для глаза наклон тела всадника, кони переступали шаг за шагом, спокойные,
послушные, усмиренные однажды, но всегда помнящие силу колен человека,
удар его кулака между ушей и полосу жгучей боли от плети.
Сближаясь со Всеславом, Ратибор о чем-то попросил, и воевода
закричал:
- Не бить заднего!
Самый большой бык ждал боя чуть сзади трех других.
Толчком одной ноги всадник поворачивает лошадь, другой ногой
удерживает. На сжатых коленях человек приподнимается над седлом, чтобы
дать свободу нижнему усу лука. Сообразив силу ветра и откуда он тянет,
стрелок растягивает тетиву до уха и метит в левый пах быка. Оттянутая
средним и указательным пальцами, тетива срывается будто сама и щелкает по
кожаной рукавичке, защищающей левую руку.
От звяка тетивы, от шмелиного гуда уходящей стрелы конь вздергивает
голову. Может быть, он умеет увидеть в полете прорезь стрелы в кресте
оперенья?
Конь стоит, подобрав задние ноги под круп, собравшись, готовый
ответить новому приказу всадника. Нет приказа, и конь продолжает глядеть.
Стрелок должен знать, как ветер снесет стрелу. Он целил в пах, но
стрела уходит под левую лопатку тура. Издали оснащенный накрест серо-белым
гусиным пером конец стрелы кажется маленькой птичкой, куличком-воробьем,
прилепившимся к турьему боку.
От укола бык взбрасывает тяжелый перед, прыгает и падает. Да пошлют
Сварог, навьи и роданицы, что заботятся о человеке, каждому воину такую
смерть. Не гнить в гнусной старости, не валяться в поле без ног с
перебитой спиной, не чахнуть на рабской цепи, исходя бессильной злобой под
палкой надсмотрщика. Укол в сердце - добрый укол.
Летели стрелы слобожан, приученных попадать в бычий глаз или в
середину груди человека на три сотни шагов. Не прошло времени, нужного
хорошему бегуну, чтобы пробежать эти сотни, как на ногах остались лишь
пять-шесть молодых и старый тур, пощаженный по приказу воеводы.
Несколько слобожан гнались за крупным телком, годовалым бычком. Он
побежал было, потом, опомнившись, храбро наставил уже заметные рога, чтобы
побиться, как играл в стаде со сверстниками.
Слобожане не играть собрались. Два аркана взяли шею храброго бычка,
дернули: он упал, вывалив длинный, широкий в конце язык. Его оттащили к
лесу, чтобы крепко привязать к дереву, а потом, когда приедут свои, к
задку телеги.
Не гулять ему в степи, но быком он будет. Опилят страшные рога, в
ноздри продернут, чтобы смирялся от руки человека, железное кольцо. Будет
он реветь, пугая и неробких страшным зыком, и кругом будут ходить с
поднятой щетиной громадные росские псы, готовясь прийти на помощь пастуху,
если бык сорвется.
Стодвадцатипудовый зверь с подгрудком чуть не до земли отдаст хитрому
человеку самое дорогое, что в нем есть, - свое племя. Потому-то так и
сильны серо-бурые росские волы, так молочны и мясисты коровы, что хозяин
не дает им мельчать, плодясь между собой, а умеет влить в свои стада
вольную кровь, не изнеженную готовым кормом и теплым хлевом.
С гиком и свистом закружились слобожане перед оставленным в живых
быком. Зверь тяжко метался, мечтая подцепить докучливых противников на
острый рог. Всадники увертывались, уводя быка от бойни, соблазняя надеждой
нанести удар.
Гнев лишает разума равно человека и зверя, учили старшие. Взбешенный
тур уже без расчета бросался за всадником. Измучившись, он остановился.
Бока вздымались, черные от пота. Раздутые ноздри впивали запах недоступных
врагов. Ратибор видел, как катались карие яблоки глаз, слепые от ярости.
Спешившись, Ратибор бросил повод товарищу и побежал к быку. С разных
сторон спешили туда же еще пять-шесть слобожан. Превращение высоких
преследователей в короткие двуногие фигурки удивило тура. Ему и вправду не
доводилось видеть пеших людей. Сегодня для него вид и запах человека
сопутствовали лошади, а с лошадьми он никогда не враждовал. И эти
маленькие существа казались ему не страшнее волков, которых он никогда не
боялся.
Всеслав опередил Ратибора. Подбежав к быку почти вплотную, воевода
свистнул и хлопнул в ладоши. Тур ответил точным и смертным ударом рогов.
Но Всеслав успел высоко прыгнуть. Мелькнув над рогами, воевода хватил быка
кулаком по гулкому боку. Тур хотел повернуться. Всеслав, опередив, схватил
его за заднюю ногу, дернул. Грузная туша мускулов и костей рухнула наземь.
Перекатившись на спину, тур бешено ударил задними ногами. Всеслав
отскочил, внимательный и спокойный. Бык перевалился на брюхо, оперся,
прянул. С сизых губ текла слюна. Тур ревел не так, как до сих пор.
Оскорбленный, он кричал об убийстве. Услышав такой рев и далеко в поле,
каждый невольно оглядывался, выбирая убежище.
Двуногий опять перед ним! Обидчик или другой, тур не различал более.
Нагнув голову, он ударил не целясь. Достать рогом или каменным лбом - все
равно.
Ратибор не уклонился от удара. Он обеими руками уперся в лоб и,
помогая себе размахом турьей головы, перевернулся над спиной быка и встал
на ноги сзади.
Пусто перед туром. Все изменило от гнева: и нюх, и глаза, и быстрая
сила. И опять перед ним двуногие, опять он бьет - все напрасно.
Коноводы, зная, что пешие товарищи не пустят к ним быка, с восторгом
следили за игрой.
Товарищи кажутся им тонкими и хлипкими рядом с быком. Бык мечется,
мечутся люди. Тур ищет, кого ударить, люди не ждут, рога бьют мимо, мимо,
опять мимо! Вот достанет? Нет, Всеслав ловит быка за хвост, рвет назад,
вбок.
Ратибор повторяет свой прыжок, но иначе. С разбегу ударив ногой в
бычий бок, он летит через него, как камень из пращи. Всеслав пригнулся.
Ратибор пролетел над ним, а воевода прыгнул верхом на тура, оседлав, сжал
ногами. Бык заметался под непонятным грузом.
Лошадь, если волк вскочит ей на спину, умеет упасть, подмять зверя.
Тур не знал лошадиной науки. Он прыгал, взбрасывая перед, подкидывая зад.
Слабые, неумелые попытки избавиться от человека, который может сжатием ног
сломать лошадиные ребра. Чувствуя страшное давление, тур остановился и
закинул голову, пробуя достать рогом спину. На него набросились со всех
сторон, тянули за хвост, хватали за рога. Могучим движением шеи тур
освободил голову. Сейчас он наконец-то ударит, убьет!
И вдруг все кончилось. Новый слобожанин, держа в обеих руках гибкие
прутья, вмешался в игру. Он сечет быка по глазам. Тур сжимает веки,
отмахивается вслепую, но прутья бьют, бьют. Бык пятится, издавая уже
жалобный рев. Он забыл о человеке, оседлавшем его, не чувствует, что тянут
за хвост. Он ослеп.
Так никогда не бывало. В густом мраке ночной степи, в кромешной мгле
лесных пущ глаза все же видят. Под градом мелких ударов тур еще сильнее
сжимает веки. Хочет открыть глаза и не может. Впервые его ноздри полны
запаха человека, впервые уши слышат голос человека, а навсегда этот запах
и эти звуки будут соединены с воспоминаниями о слепоте.
Бык отступал, побежденный. Так мальчишка-пастушонок смиряет
взбесившегося домашнего быка, так смирился и тур. В его реве звучала
жалоба на бедствие тьмы, вызванное всемогуществом двуногих. Как человек,
так и тур не знал своего часа, не знал, что решалось: жить ему или пасть.
Крук захотел не игры, а боя. Один на один, и меч против рогов. Другие
возражали: тур заплатил свое игрой, он устал. Воевода решил, что мяса ныне
взяли довольно.
Коноводы подали лошадей спешившимся товарищам. Последним прыгнул в
седло слобожанин, бросивший наземь измочаленные прутья.
Тур открыл глаза. Вон там стоит кучка всадников. Если он бросится,
через полсотни прыжков он сможет напасть.
Росские верили: Сварог заботится о живых и о мертвых, навьи помогают
своим, роданицы голубят новорожденных, но свой путь и свою долю выбирает
человек сам, своей волей. Так пусть и тур выбирает. Нападет - его встретит
меч в честном единоборстве. Уйдет - пусть идет с миром. Боевая игра
сблизила людей и зверя. Он казался не таким, как остальные туры.
Он стоял, думал, свесив тяжелую голову. Широколобый - между рогами
добрых две с половиной пяди - можно сесть. Тяжелый подгрудок доставал до
низкой травы. Спина казалась горбатой, так круто падал острый хребет к
узкому крупу. От горячего тела быка шел пар.
Нет, ему довольно. Будто не видя людей, тур повернул на полудень, где
верстах в десяти, может быть и ближе, среди редких дубов и бугров, паслись
его родовичи. Они ничего не знали, не испытывали ужаса ослепления. Тур
пошел к ним.
Вслед ему слобожане погнали нескольких телят, малых, пощаженных в
бойне. Тур не обернулся на людской свист и гиканье. Увидев быка, телята
сами припустились к нему. Похожий на матку, окруженную приплодом, тур,
перевалив через гриву, исчез.
Добычу разделывали на месте, сдирая теплую шкуру. Туши грузились на
телеги, к запасным постромкам припрягали верховых лошадей. Иначе не
увезешь добычу по гладкому, как избяной пол, лугу.
4
И лето давно умерло, и осень ушла незаметно. Со дней осеннего
солнцестояния идет третья луна, и Морёна-зима легла во всей своей стылой
мертвости. То снег, то дождь ледяной упадет еще холоднее снега.
Голы буки, вязы, липы, осокори, ольха. Кустарники торчат метлистыми
прутьями. По черной коре сочатся токи холодной воды. Возьмется мороз, и
деревья одеваются льдом, в хрупких ветках разбойно свистит полуночный
ветер.
А потянет с полудня, и, как из бани, закрывая небо от края до края,
паром накатываются низкие облака, цепляются за деревья, сползают на землю.
Становится тихо, и голос глохнет в тумане. В слободском дворе стоишь будто
в поле, близких изб не видать, не видно и сторожевой вышки.
Зимой вышка бесполезна и служит случайным притоном для вороватых
ворон и обнаглевших сорок. Если кто и заберется наверх, цепляясь озябшими
пальцами за осклизлые ступени лестницы, что он увидит сверху! Разве
придется заметить ему невеселое зимнее диво, как наползает по росской
низине низкое облако, гонимое ленивым ветром. Оно движется, утопляя
деревья, наполняя овраги. Застелив всю округу, облако подплывет к слободе,
перельется через тын. Утонули крыши низких изб, нет ничего. Подобие воды,
слабо и мягко волнуясь, затопило весь мир. Остался ты на вышке один.
Вправо еще струится сквозь дым острая голова каменного бога. И она
нырнула. Лишь вдали черными островами маячит на буграх верха сосновых рощ.
Утомленный неизвестно чем слобожанин лезет вниз.
В дубравах упрямые дубы никак не хотят полностью расстаться с летней
одеждой. Здесь ветру отвечает железный шорох коричневых листьев. Внизу
роются кабаньи стада, кормясь желудями, лакомясь корешками, сочными и
зимой.
А образ Сварога смотрит не отрываясь в степь. Неизменный Сварог зимой
виден яснее, пока в мороз не покроется его лик ледяной личиной.
В заводях Рось-реки, в озерах и в болотинах, полувысохших за лето,
прибывает вода от дождей и талых снегов. Повсюду в мертвых желто-серых
камышах проломаны кабаньи тропы, везде натоптано острыми копытами. Белые
корки камышей сладки не только для зверя, но и для человека.
В слободе подростки ворочают мечами тупыми, чтобы по первой
неловкости не порубить товарища до увечья. Спрятав левую руку под щит,
машут тяжелыми еще для них клинками. Еще и еще. Удар, отбив... Удар,
отбив... Стучат щиты, лязгает железо. На теле синяки, темные пятна от
побоин. Пусть. Молодые меньше будут бояться железа.
Светлеет день - идут стрелять. В безопасное от набегов зимнее время
легкая шестовая лестница заменена наклонными пластинами с тесовыми
ступенями.
Вперемежку бегают с заплечными мешками, набитыми песком. Земля
скользкая, снег или грязь. Беги! Чем труднее, тем лучше обучится воин.
Мечут копья и в одиночку и рядами. Каждый должен попасть в свою цель.
Кидают арканы, ловят петлей друг дружку, развивают силу ног камнем. Летом
молодой слобожанин, сев верхом, дивится своей новой, великой силе. Зимой
верхом почти не ездят, сберегая коней. Слободской табун велик - в нем
более четырехсот голов без жеребят. Все живое тощает зимой на скудном
подножном корму. В табуне овес и ячмень задают только жеребым маткам.
Вечерами, теснясь у закопченных очагов, слобожане едят жадно и много.
С насыщеньем приходит истома. На низких полатях, на мягких медвежьих,
козьих, овечьих, лисьих, волчьих шкурах тепло и вольготно. Продух над
очагом закрыт на ночь для тепла, пахнет дымом, жареным и вареным мясом,
мокрой шерстью от одежды, навешанной для просушки. Снаружи слышен ветер,
дождь шумит на пологой крыше. Кто-либо из старших, из умелых в речах,
начинает рассказ. Передает, что сам слышал, добавит, если сам видел. Уже
темно, зги не видать, слова льются и льются.
- Отсюдова идти челном вниз по Рось-реке, так до устья, где наша река
в Днепр втекает, будет верст за шестьдесят. На груженом даже челне да
ладье можно за день проплыть. Назад же, против течения, плыть будет
дольше, и грести нужно сильно и шестами толкаться.
Сама Рось не прямо течет. Вскоре от нас она дает колено верст на
двадцать длиной и все на север да на север. А от конца того колена и до
Днепра рукой подать. Против нашей реки на Днепре большой остров песчаный
да высокий, его полая вода никогда не топит. Звать его Торжок-остров, на
нем-то и стоит издавна весенний торг с купцами.
Кто же того не знает! А слушать хорошо. Слушают.
- В Рось-реке вода прозрачная, черноватая. В Днепр-реке вода мутная,
желтоватая. Приняв Рось-реку, Днепр-река течет будто бы верст триста между
востоком и полуднем. Островов много. И что ниже, то больше воды в Днепре.
Он слева в себя принимает много рек. Главные из них будут Супой, Сула,
Ворскла да Орель. И все-то реки большие, каждая больше Рось-реки. А по
правой стороне, по нашей, рек нет и нет на все триста верст. Потому -
степь воду плохо родит, в ней рощи, да ручьи, да ручьишки... По левому же
берегу леса и леса. Чем далее к востоку и северу, тем они гуще. Дорог там
нет никаких посуху, по воде лишь. И левый берег Днепра низкий, по берегу
поймы заливные в болотах и озерах. Ни пешему, ни конному там нет никакого
пути. Мягким берегом - топь, твердым - крепь лесная...
Вот и ходят степные люди правым берегом к нам на Рось-реку, другой из
степи к нашей земле нет дороги...
Этот Днепр-река, который течет на триста верст меж востоком и
севером, кончается большим озером-разливом. Верст на двадцать пять то
озеро-ильмень разливается, чтобы Днепр сошелся с многоводной Самарь-рекой.
От Самарьского ильменя Днепр поворачивает прямо на полудень. Верст
через семьдесят набегает на остров лесистый. И тут его спирают каменные
берега. Со дна торчат большие, величиной с избу и более, камни, и поперек
стоят каменные стены-заборы. Течение такое, что ни один пловец не одолеет,
ни одни гребцы не пошлют челн против него. Весной камни-пороги покрываются
водой, в узости можно пройти. И подняться и спуститься можно. А летом да
осенью челны вытаскивают на землю и волокут волоком десять верст. Здесь-то
степняки и нападают на проезжих.
После узости Днепр еще шире становится, на нем остров большой,
лесистый Хортица, а по левому берегу заводь верст на сорок, в заводи
камыши, как лес. То устье Конь-реки разделяется несчитанными руслами, как
в болоте. Место дурное, им не идут ночью, а только днем и держатся правого
берега. Отсюда Днепр течет на закат. И между закатом и полуднем верст на
шестьдесят. Правый берег низкий, острова большие, и Базавлук-река тут
впадает через большие болота. После еще верст сто тридцать плыть до устья
Ингулец-реки. Днепр здесь широкий, и пять и шесть верст, и островов много.
А дна не то что шестом, не достанешь и камнем на длинном аркане. Между
островами дорогу нужно знать, струя путь не покажет. Тут Днепр идет тихо.
После - Днепр-Конец. То разлив перед Морем, шириной верст на пятнадцать, и
там справа Буг-река входит. От нее верст через двадцать Конец сужается
верст до семи. И уже Море видно. Что за Море? В Конце вода сладкая, пить
можно. Ближе к Морю вода горчает. В Море вода горькая. Пить нельзя. Жажды
не утолишь, а ума лишишься.
Там есть каменный город с каменными же стенами. Ромейский город,
зовут его Карикинтия. Есть там еще город Ольвия. Ромеи живут по берегу
моря, по-ихнему Море - Понт Евксинос. Много ромеев живет в крепких городах
по Морю, есть там Корсунь-город, Пантикапея, Фанагория. Обитают они только
по Морю да по речным устьям, далеко внутрь земли никуда не уходят. Кто в
тех городах живет, тот ромейского закона слушается. А около городов живут
разных языков разные люди...
...А на восток да на север от Рось-реки и Днепра живут люди нашего
языка - вятичи. А по сю сторону Днепра живут тоже люди нашего языка.
Зовутся по своим родам они каничи, илвичи, россавичи, ростовичи, хвастичи,
ирпичи и много-много других...
Все мы люди одного языка славянского, Дажбожьи внуки, пошли от
древнейших родных братьев Славена, Скифа, от Росса, вечно мы здесь жили, и
здесь мы зародились от века...
Гаснет голос рассказчика. Далекий вой нарушает покой ночи. Оборотень
ли бродит? Или души своих или чужих, чьи тела остались без погребенья,
печалятся своей жалкой доле?
Со стоном и свистом рвется с холодных небесных полей злой ветер,
бьется о мерзлую землю. Спит слобода.
Дни похожи один на другой. Вечером вновь журчит рассказ:
- Воин-ромей в бой идет с грудью, с ногами в чешуе кованой, в
железных или медных латах-доспехах. Колчан носит на правом боку, меч - на
левом. Ромейский меч короче росского, зато прочен, на конце широк, к
рукояти уже, чтобы удар тяжелее был, колет он или рубит, все одно. Копья у
ромеев короткие, в рост человека, мечут хорошо. Стрелки же плохие и тетиву
не могут тянуть туго.
Женщин ромеи не чтят, и ходят те, как заморенные лошади: в работе они
безысходной. Идет куда, на спине тащит ребенка, или хворост, или другой
груз, руки же заняты: вяжет. Но есть и красавицы, стройные, как кленок
молодой, волосом разные, русые, красноволосые. Есть и черные, глаза -
угли, тело же белое, как лебедя пух... Много, много у ромеев ярого золота,
серебра звонкого, меди красной и желтой. Вина их сладкие из
винограда-ягоды. Не сочтешь камней-самоцветов, одежды красивой, оружия,
утвари. Кто ромеев бил, тот добычи унести не мог...
В низких приморских степях еще есть хунны, силы в них былой уже нет
совсем. Хазары же живут и ходят со стадами на восток от Днепра. Их земля
степная на много дней пути будет. За ними к югу живут аланы, ясы, косоги.
От них на восток и на полудень стоят горы крутые, высокие. Горы поросли
непролазным колючим лесом и подходят прямо к морю. Такие там обрывы, что
если человек упадет, умрет в воздухе ранее, чем разобьется о морской
бережок. По горам есть тайные тропы. Кто их не знает, тот, забредя в горы,
навек остается. Ромеи по морю ходят, в горы не поднимаются. Пути через
горы сто дней и еще сто дней. Кто из слобожан видал горы? Нет таких. Как
урок, повторяет рассказчик науку о мире, заученную с голоса других таких
же.
- За горами живут персы. Молятся они огню неугасимому да двум богам,
черному и белому, ночному и дневному. У их богов равная сила. Белый -
добрый к человеку, черный - злой. Мертвых они не сжигают, а бросают тела в
высокие пустые башни на растерзание хищным птицам. У персов нет князей, а
есть один князь-хан великий, им он бывает от отца к сыну или кто сам
власть захватит силой через войско. От века персы воюют с ромеями и ромеи
- с персами. Не те ромеи, что живут у Днепра по Морю, другие. Ромейская
земля лежит за Морем. Поморские ромеи оттуда выходцы. Если от Днепра-Конца
идти на запад берегом Моря, через верст двести будет большая река Днестр,
оттуда берег Моря поворачивает на юг, и через триста верст будет
Дунай-река, больше всех рек, какие есть на свете, больше Днепра. По краю
Моря Конец Дунайский на двести верст. По берегу нет пути, болота и многие
устья. Нужно обойти на твердую землю верст на двести тоже и переправиться
через Прут-реку. От нее на полудень же будет Серет-река. От той реки еще
верст более трехсот идут на юг и тогда лишь переплывают Дунай. И по
Днестру и после живут владельцы уголичи, тиверцы, вязунтичи с речью для
россичей понятной. За Дунаем же все языки во власти ромеев. После Дуная
берег Моря поворачивает на восток. Там длинная стена каменная, ее охраняет
войско. На один день пути от стены стоит великий град Византия. Там живет
князь всех ромеев, он зовется базилевс - император романорум. Ромеи богаче
всех языков. Если на войне не могут победить, то откупятся золотом и
дорогими товарами. Войско они посылают большое: и двадцать тысяч воинов, и
сто тысяч. Служат у них воины за жалованье и за добычу. В земле ромеев
много каменных городов.
Все было понятно, и пути по земле, и воинская сила, и разные языки.
Но как передать, чтобы слобожане узрели стены, сложенные из тесаного камня
во много локтей высоты! Никто из россичей не видал иных строений, кроме
бревенчатых изб и тына, не видал иных строений, и рассказчик, но,
увлеченный невиданным, продолжает:
- Дома из белого камня у ромеев. Внутри двор, камнем мощенный,
тенистый. Там вода бьет струей вверх и освежает дневной зной. Высокие
храмы, согласнозвучное пенье. Площади, яркие ткани и вещи, которые
неизвестно зачем сделаны. Сосуды из прозрачного, как вода, стекла. И
статуи, мужчины, женщины, каменно-твердые, а видом такие живые, что тело
богини вводит в соблазн...
Утомляется внимание. Необычная работа ума действует, будто снотворное
снадобье.
Сон наполняется видениями. Спящий пробуждается не то с криком испуга,
не то желания. Он сам не знает.
В утренних просонках слобожанин помнит, как его душа, вспорхнув,
поднялась над землею. И он, такой же, как въявь, летел высоко. Без
крыльев, скрестив руки, сжав ноги, он одной волей мчал себя быстрее
ястреба, который преследует голубя в невидимой громаде воздушных волн.
Внизу, далеко, ему виделось сверканье рек на зелени степей.
Невыразимо, как стена, возвышалось лазоревое чудо Теплых морей, не давая
прохода в белокаменный город. Теснилась грудь, и он видел себя будто со
стороны и боялся: упадет. И не падал. И более не страшился полета.
Поднимался выше, восхищенный видением безбрежности света. Он за
Морем. Пора опуститься и овладеть великим городом. Но тянет и тянет
невидимая ниточка, привязанная к оставленному телу. Он скользит вниз.
Движения замедленны, он тяжелеет. И вдруг - страшное падение с высокой
горы, беспамятство. Удар! Он слышит голоса товарищей. В открытую дверь
льется мороз. Пора вставать и браться за воинскую науку. А вечером снова:
- Скажи, что за люди ромеи?
Поняв смысл вопроса, рассказчик собирает слова. С трудом.
- Из людей всех жесточе они: таковы по породе и от ихнего бога... Не
сами, а рабами купленными да взятыми с боя землю пашут... Ремесленничают
не сами, а рабами же. В наказание своих и рабов терзают железом, огнем
жгут до смерти... Речью лживы: не один язык у ромея - десять... Почему
такие? Жадны они, несытые от века. От жадности и богаты: себя не любя, все
по золоту томятся.
Не верится, нет, поверить нельзя. Спрашивают.
- Чего ж рабы не убегут? Чего ж сами ромеи не разбегутся?
Того и рассказчик не понимает. И отвечает попросту:
- Некуда им убегать...
5
В первой половине мглистого дня четверо всадников пробирались округ
полян на север от Рось-реки. После зимнего солнцеворота миновала вторая
луна. Постылая всему живому Морёна-зима дотягивала последние скупые
деньки.
Кончалась зима, обычная для приросских мест, с нечастыми морозными
днями, со снежными бурями, вдруг сменявшими пасмурную хмурость дымных
туманов и серых дождей. В лесах еще лежали низенькие кучи ноздреватого
снега, грязного от опавших чешуек коры, до земли пробитого тропками
звериных следов. На распаханных полянах мертвые корни стерни и слабые
корешки озимых ничуть не держали разбухшую землю, казавшуюся
угольно-черной. Нога глубоко вязла в земле. Так и пробирались всадники -
кружась по дерновым опушкам.
Росские угодья повсюду прерывались сплошным лесом, сбереженным от
порубок. Лес сводили с умной опаской: не продолжить бы степную дорогу.
Дикий, пугающий вид имели грозные валы лесных засек, непроходимые и для
человека, не только что для степного коня. Деревья валились с расчетом,
вершины ершились во все стороны - сразу не растащишь, не прорубишь.
Четверо всадников делали объезды, колесили, чтоб добраться до скрытых
мест, где в засеках находились хитрые проходы. Через лазейки можно было
пробраться, спешившись, ведя коня в поводу. Только привычка укладывать в
голове паутины кривых путей, привычка помнить мельчайшие приметы родных
мест позволяла россичам находить нужную дорогу. Чужак же, сколько ему ни
рассказывай, безнадежно бился бы, как муха в паутине, об извилистые
засеки, блуждал бы среди деревьев и вязнул в ручьях, закрытых зарослями
малинника, калины, смородины, орешника, колючей боярки.
Всадники встречали стада, пасшиеся на скудных остатках мертвых трав
по опушкам лесов и в самих лесах. К концу зимнего времени пилой
заострились хребты, обручами вылезли ребра. Быки, укрощенные голодом,
стали смирны, как волы. В росских стадах много турьей крови - в зимнюю
бескормицу домашняя скотина, обрастая клочьями сизой шерсти, принимает
дикий, тревожный вид. При виде всадников медлительно поворачивались
большерогие серые головы, осмысленно смотрели прекрасные глаза. Будто бы
помощь дадут новые люди...
Приедено сено в стожках, ставленных в зиму. Избранных стельных коров
взяли в хлева. Быки, волы, холостой молодняк пусть пробавляются сами.
Сильный телом и умом выживет, слабый да тугоумный пропадет.
Пешие, в шапках мехом вверх, в длинных плащах, вывернутых от дождя,
пастухи сами были похожи на сильных и страшных зверей. Луки, колчаны и
мечи растопыривали плащи, копья торчали, будто длинные бивни единорогов.
При виде всадников пастухи поворачивались еще медленнее, чем коровы. Иной
лениво махнет рукой: у слободских-то кони еще ходят под верхом.
На опушке небольшой распаханной поляны слобожане остановились. За
жердевой оградой стоял рубленый домишко, из сеней которого, коротко
взлаяв, как по зверю, выскочили два пса росской породы. Косматые
защитники, грозно ощетинив хребты, уставились на чужих. За псами из
темных, как жерло очага, сеней выставились руки, державшие туго
напруженный лук. Потом показался и лучник, готовый спустить тетиву. Увидев
людей, человек ослабил тетиву и ловко подхватил тяжелую стрелу. Одет он
был в узкую рубаху из выделанной кожи, шитую хазарским покроем, и в
хазарские штаны. Шагая босыми ногами по шишкам застылой земли, как по
ровному полу, хозяин подошел к ограде.
- Здравствуй, князь, - назвал он Всеслава не принадлежащим воеводе
титулом. - Обознался я, будто зверь подошел. Они, - пошутил человек,
кивнув на псов, - на тебя голос дали, как на медведя. То к добру. Удача
тебе будет.
Прискучив теснотой градской жизни под началом князь-старшин, иной
россич, илвич, канич уходил на вольную жизнь. Трещину стала давать крепкая
жизнь в крепких родах. Земель хватало. Забрав своих, выходец устраивался
на свободном угодье. В отличие от изгнанников за преступление закона
добровольно покидавшие род назывались извергами от родовичей. Извергу
приходится только на себя рассчитывать, слабому легче за род держаться. Из
сильных был и Неугода, у дома которого остановился Всеслав. Умелый
добытчик руды из болот и знатный кузнец, Неугода доводился родовичем
воеводе. Из рода он ушел весен пятнадцать тому назад, по ссоре с Горобоем.
- Готово ли? - спросил воевода мастера.
- У меня готово всегда, - ответил Неугода. - Сейчас возьмешь или
пришлешь?
Неугода по сравнению с другими росскими умельцами отлично умел
выделывать жесткое уклад-железо. Полагаясь на искусство слобожан в
стрельбе, Всеслав копил и копил стрелы. Лучшими насадками считались
изготовленные Неугодой. За работу слобода расплачивалась по условию.
Давались крупы, зерно, которое воевода отрывал из получаемых на кормление
слобожан. Взяв на побитых хазарах много мягкой рухляди, Всеслав снабдил
Неугоду одеждой.
Изверги держались слободы. Теснимый каким-либо князем, изверг решался
просить заступы у воеводы. Как и родовичи, изверги посылали сыновей в
слободу. Всеслав принимал.
- Погостить едешь? К богам да старшим собрался? - спросил Неугода.
Всеслав кивнул. Изверг положил на колено всадника черную от угля и
железа не руку - лапу медвежью и, глядя снизу, сказал:
- Меч ты наточил, стрелы наострил. Чего ж тебе! Перун за тебя.
Дерзай, князь!
Одолев последнюю несчитанную засеку, всадники выбрались на круглую
поляну. Деревья обрамляли место ровной стеной, сразу обличая руку
человека. Поперечник поляны был шагов в триста. Травы здесь росли сильно,
как в местах, где не косят и не пасут скот.
На западном краю поляны поднимался холм, круто и полумесяцем
срезанный с восточной своей стороны, открытой к поляне. К срезу холма был
пристроен неширокий навес, опиравшийся спереди на бревенчатые столбы.
Дерновая кровля, продолжая темя холма, срослась с ним, и засохшие стебли
трав свешивались с нее, как мертвые волосы. Внутри стояли низкие скамьи и
были устроены очаги. Кое-где лежали небольшие поленницы сухих дров,
заготовленных с осени последними посетителями погоста.
Этот особенный дом, без передней стены, узкий и длинный, изогнутый,
как бы ушедший под холм, годился людям только как временный приют, ибо
люди здесь не хозяева, а лишь гости. Потому-то и назывались священные
места славян, устроенные у всех племен по одному образцу, погостами.
Хозяева же и владыки здесь - боги, общие всем людям славянского языка на
Роси и к северу от нее, по всему Днепру.
Повелители славянской небесной тверди стояли полукружием, спиной к
холму и лицом на восток. Они не хотят тесноты, им не нужны крыши, они
любят вольный воздух. В середине - Сварог-Дажбог высотой в три сажени,
рядом с ним - Хорс. По правой их руке - семь навьих - пращуров славянских,
по левой - семь женщин - прабабок. То радуницы-роданицы, боги-души воды,
лесов, легкого воздуха.
Все боги глядят на восход солнца, и все они добрые, злых среди них
нет и не бывало. Не только глазами - россич видит каждый образ своих богов
внутренним оком. Боги россичей добры и дивно-прекрасны. Мастера, творившие
видимый облик богов, умели найти тайну красоты, свойственную одним
россичам.
Слобожане спешились, каждый поклонился богам, как кланялся отцу,
матери, князю, - низко-низко, доставая пальцами правой руки матушку-землю,
которая знает правду человеческого сердца.
Из уважения к погосту воины тихим шагом провели коней краем, к
нижнему концу навеса, где была коновязь. Конь - чист, его гощенье на
погосте вместе с людьми не противно богам.
Зимами россичи навещали погост лишь по особым, как сегодня, случаям.
Зимний солнцеворот праздновался каждым родом отдельно в своем граде. Бури
намели снег, который, подбившись в затишные места, лежал зернистыми
полосами там, куда не доставало солнце. В черных, голых вершинах буков,
вязов и лип свистел ветер и, завихряясь на поляне, гнул высокие былья.
Всеславу боги были немыми, но внимательными друзьями. Он знал: ни
Сварог, ни Хорс, ни навьи не могли сказать ему слова, не могли сдвинуться
с места. Да и не нужно это было. Обитатели погоста зримо обозначали душу
славянского языка. Они, говоря с совестью росского воеводы, связывали его
душу с его делом и были ему нужны, как впоследствии знамя стало нужным
бойцу.
Не мешая задумавшемуся воеводе, его провожатые устроили в ближнем
очаге костерок, вырубили огня. Дым, помедлив, метнулся вправо, влево, как
человек, не знающий выхода. Потом потянул под кровлю, заструился наружу и
вверх, срываемый ветром с края дерновой крыши.
Пахнуло родным запахом дома. Очаг с его запахом, с теплом, с верхом,
черным от копоти, был священен для россича, в нем совершалась добрая тайна
огня. Когда очаг накалится, а внизу накопятся пылкие уголья, хорошо жарить
вкусное мясо. Любо слышать ворчанье котла с варевом. Лепешки и хлебы
испечет умелая рука в золе. А потом под пеплом дремлющий огонь будет ждать
всю долгую ночь, пока на рассвете его не растормошит дыхание меха в руках
хозяйки.
Ратибор лег перед очагом. Хорошо лежать перед огненным челом печи,
любуясь изменчиво-дивным трепетаньем огней. Скоро голова Ратибора
опустилась на руки. Побежали, поскакали человечки, пешие и конные.
Запрыгали маленькие огненные зверьки. И текли и вились живой речкой по
ведовскому челу очага. Знакомо все. Так в детстве совершались огненные
чудеса, так вершатся они и сейчас равно и для тяжелого, могучего телом,
твердого душой Крука, и для не менее мощного телом и тонкого душой
Ратибора. А поймать бы человечков, наловить бы зверьков или лучше
пуститься вместе с ними светлыми тропами огней, полететь, не чувствуя
тела. И уже совершается такое легкое, такое простое усилие рук, ног -
происходит само. Не забыть бы, как летают... И рвется завеса между сном и
явью, нет ни огня, ни живущих в нем человечков.
Щерб набрал охапку сырого былья, бросил в очаг. Сгустился и почернел
дым. Напрасный труд, казалось бы. Ветер прибьет и развеет дым, едва он
дойдет до верхушек деревьев. Обычай же тверд: первый, кто прибыл на
погост, обязан пустить дым, чтобы знали - в святилище есть люди.
Растянувшись, Щерб сразу заснул рядом с товарищами.
Кони понуро дремали на привязи, забыв погрызть жердь коновязи.
Всеслав сидел на брошенном близ очага седле. Скрестив ноги, воевода
смотрел, не видя, на черные от дождя спины богов.
<Одной речью говорят все славяне, - думал Всеслав, - живет одним
обычаем весь славянский язык от Роси до Припяти и далее - до самого
Холодного моря. Что же тогда есть род, в чем же тогда родовая особливость,
к чему она? Среди россичей семь родов ведут себя от семи братьев, а три,
будучи во всем россичи, своим предком называют Скифа. Живут же вместе с
россичами, не с каничами, хотя каничи все называют себя скифами. А есть ли
между россичами и каничами, между всеми разнозваными племенами Поросья
хоть в чем малая разница? Нет. Так для чего одни от других отделяются?
Повсеместно уходят изверги, разрывая родство. Роды же между собой ссорятся
за покосы в общей для всего племени пойме Роси. У кого много девок, хотят
к себе зятей брать. У кого мало девок - просят большой выкуп. В чем залог
росской общности?> - спрашивал себя Всеслав, укрепляя разум к встрече с
князь-старшинами. И отвечал: <В слободе лишь. Лишь в братстве мужчин всех
десяти родов. Из слободы идет связь через старых побратимов, давших клятву
Черному Перуну росских воинов...>
Истлела дымная трава в очаге, от громады рдеющих углей дышит жар.
Темное лицо князя кажется железным. Спящие слобожане грезят, как малые
дети. Молодым все известно, все просто.
Блюдя честь-достоинство рода, каждый князь-старшина не первым хотел
прибыть на погост для суждения о деле общем, обдуманно медлил против
условного часа. Но день-то один для всех, еще ночи дождешься. Так все
сочли свои пути, что к погосту вышли чуть ли не все десять сразу.
Все же первым приехал друг Всеслава, Колот, - верхом и один. Конными
и тоже без провожатых явились Дубун и Чамота. И тот и другой
князь-старшины возраста хоть и зрелого, лет под пятьдесят, но свежи,
сильны. И эти - друзья. Будучи слобожанами, они перед Черным Перуном
скрепляли побратимство. Всеслав знает их мысли, они ведают желания
воеводы.
Отдавая предпочтение опыту долгой жизни, россичи не всегда избирали
стариков для управления родом. Будет все ладно, и Колот, как Дубун с
Чамотой, состарятся не в ряду, а в княжестве.
Прибывали к погосту и старцы. Утомленного старика Келагаста
провожатые сняли с коня и под руки провели к месту. Отец Всеслава,
Горобой, сам слез с коня, но пошел, раскорячив натруженные ездой ноги. На
телегах бы ездить старцам, но по зимнему бездорожью нет хода на колесах.
Поэтому зло глядел Велимудр, все кости которого ныли. Беляй и Могута
скрывали досаду, а Тиудемир ворчал, жалуясь на беспокойство: подождать не
могли, пока не подсохнет земля, долго ли ждать-то?.. Плавик же досадливо
щурился, пряча глаза под седыми кустами бровей.
Старики... Они уже преодолели боязнь земного, быстротечного бытия.
Любовь к жизни гасла: жила вызванная этой любовью вера в бессмертие духа.
<А ведь ни один не уступит княжество младшему, сильному телом,
бодрому духом, - думал Всеслав. - Много знаний у старости, кто ж оспорит
право старейшего? Разума много, но разум тот сух, как подсеченное дерево.
Обычаем, памятью держится росское племя. Новому же нет места в обычае>.
Князь-старшины подходили, кланялись друг другу в пояс. Каждый брался
обеими руками за горячий свод очага в знак почтения к огню-сварожичу. Все
вместе князья приблизились к богам. Перед Сварогом положили на землю
оружие: княжеские секиры-чеканы на роговых рукоятках, насеченных золотом и
серебром. Провожатые стеснились сзади князей. Келагаст, чей род считался
от старшего из семи братьев, прочел молитву к Сварогу. Без клятв, без
словесных украшений, не обижая бога возвеличиванием, не оскорбляя себя
уничижением, Келагаст говорил Сварогу о вечной дружбе тверди земной и
тверди небесной. Напомнил о душах предков, общающихся с богами на росском
небе.
По праву стариков, которым уже видна граница земного бытия, Келагаст
говорил Сварогу о скорой с ним встрече в заоблачной жизни. Просил же
Сварога лишь об одном: чтобы он вместе с другими богами побыл на погосте,
где нынче собрались князья в заботе о росском племени.
Едва Келагаст кончил, как его провожатые прибежали с головнями из
очага. Келагасту подали белого петуха, ноги и крылья которого были связаны
мочалом. Острым ножом Келагаст снес голову замершей птице. Окропив
петушиной кровью ноги Сварога, старик бросил в огонь жертву. Затаив
дыхание все вслушались. И Колот уверенно сказал:
- Я слышу, слышу!
И другим послышался в шуме ветра новый звук, будто вдали громыхнуло.
Сварог принял жертву.
Князья расселись вблизи очага по старшинству родов. Выше всех, то
есть против чела печи, дали место Келагасту, справа от него - Горобою, род
которого считался от второго брата. Третьим сел Велимудр. Тиудемир, Чамота
и Могута оказались в конце - их роды вышли от Скифа. По левой руке
Келагаста сидел Всеслав, в знак подчинения слободы общей воле всех десяти
князь-старшин.
Местами на погосте и больше ничем не считались между собой росские
роды. Собраться же для общего дела племени не на погосте не согласился бы
ни один.
<Власть...> - думал Всеслав. Трое его слобожан наблюдали издали.
Нельзя спать при старейших во время совета. И Крук, и Щерб, и Ратибор
равно знают намерения своего князь-воеводы.
Князь-старшины величественно-спокойны. Лица стариков темно-коричневые
и зимой: старая кожа навечно выделана солнцем и ветром. Усы цвета мокрого
снега опускаются на грудь. Волосы на голове подрезаны прямо, и под концами
прядей видны шеи, худые, иссеченные оврагами морщин. Пальцы как корни.
<Кого боги любят, тот умирает молодым>, - вспоминает Всеслав
присловье ромеев. Не о долгих годах жизни лукавоумные ромеи сложили
присловье. Ветхость души, сумерки разума, темнота сердца - вот настоящая
старость.
Взор Келагаста светел, разумен. Всеслав знает, что и Горобой поймет
воеводу не одной привязанностью отца к сыну.
6
Молодым не положено судить о больших делах, молодые ждут поодаль, не
слышат речей старшин. Тленные образы нетленных богов-покровителей
терпеливо стоят на погосте.
- Вся на нас да на нас ложится тягота из Степи. Думайте, князья! Не
удержит слобода, погибель будет россичам. А задних, гляди-ка, насытившись
нами, степняк и не тронет.
Всеслав бередит, твердит свое. Для того и слобода, чтобы не пускать
степняков. Ведь не изменишь ничего. Так было, так будет. Не бросать же
изначальные вотчины да лезть на глухой левый берег Днепра. Верно, там
степные не ходят. Там от разлива-озера днепровского, от Конского луга
дремучие леса, в лесах большие реки, во много раз полноводнее Роси. От
Конского луга - Самарь, через полдня - Ворскла, через день - Псел, потом
Сула, Супой. А между реками топи, болота, калуги мочливые. Хода там нет.
Путь с юга на север идет между Ингульцом и Ингулом. Здесь ручьи с хорошими
бродами помогают водопоями, лесных чащоб нет, тут можно проехать телегами
на высоких колесах. Дорога из степи выходит прямиком к россичам, на
слободу.
На княжеских съездах не принято перебивать. Говори сколько хочешь.
Зато и не жалуйся, коль неудачное слово твое тебе же прямо в окно вернут,
как стрелу. Терпеливы слушатели Всеслава. Не зря, думать надо, ныне
воевода напоминает общеизвестное. Куда привести хочет он?
Левее россичей живут каничи. Их поляны с юга граничатся Росью, с
востока - Днепром, с запада - землей россавичей. Людьми каничи почти вдвое
слабее россичей. Правее по Роси до реки Ростовицы живут илвичи. Они числом
сильны, в их племени двадцать три рода против росских десяти. Воинского же
порядка у илвичей мало, слобода у них слабая. Не к чему им держать много
слобожан. Против илвичей Рось течет болотисто, тот берег густо лесом
зарос, в лесу овраги, горы, кручи. Там ход только охотнику, да и тот
измучается. Ведя коня под вьюком в руках, он едва продерется от полянки к
полянке. Там ручьи в ставленых бобрами запрудах и летом пухнут в разливах.
Илвичи живут, как за стеной. Для них степняки станут опасны, лишь
когда сомнут россичей, не ранее. О задних же племенах росского языка и
говорить нечего. До самой Припяти они слободки держат скорее для раздоров,
чем для общей обороны от Степи.
Слова воеводы будят тревогу. Велимудр поправляется на месте, чешет
усы когтистыми пальцами. В памяти шевелятся образы, будят желания, такие
же неясные, как образы. Будто бы он сам когда-то о чем-то мечтал. Как
женщина, которая ищет конец запутанной нити, старик ловит непослушную
мысль. Ветер не достает под навес, в затишке пахнет горячими камнями
очага. Келагаст внимательно слушает, забывая усталость, накопленную
долгими годами. Давно уж он без страха и сожаления думает о дне, когда
проснется в иной жизни. Старику хочется покоя. Но пока человек жив, он
должен трудиться.
Не полагаясь на память, Всеслав разворачивает узкий свиточек
кожи-пергамента и читает: взрослых мужчин у илвичей двенадцать сотен и
сорок три человека, у каничей же - пять сотен и семьдесят восемь человек.
<Смотри-ка, - соображают князья, - всех счел воевода. Посылал считать,
думать надо...>
Князь-старшина Дубун сказал:
- Стало быть, илвичи будут сильнее числом и нас и каничей.
- Зато у них слобода мала, у них и слободские не так обучены
стрелять, мечом биться, - ответил Колот.
Встрепенувшись, Келагаст спросил:
- Что? Свару с илвичами хотите затеять? Обид от них не было нам, или
я не знаю?
В пору Келагастовой юности случилась у россичей ссора с илвичами.
Дрались, кости ломали, пуская кровь одни другим, жгли спелые посевы.
Будто зная, что за Рось-рекой беспорядок, налетел из степи малый
загон каких-то до той поры невиданных людей и наделал много беды и
россичам и ивличам. Несчастье помогло - закончили драку между собой, чтобы
прогнать степняков.
- Прошу я, князья, - говорил Келагаст, - доколе живем, не позволим
быть ссорам-злосчастью между росским языком.
- Не к раздору я зову, - возразил Всеслав, - другое у меня на уме.
Доколе будет владеть нами несправедливый уклад?! Из всего росского языка
наибольшее бремя несут россичи. Первый удар - нам. Наибольшую дружину в
слободе держать кому? Нам. Прошлым летом на кого крались хазары? Нынешним
летом на кого нацелятся? Виноваты, что ли, россичи, что живут на меже
росского языка!
- Кому-то и на кону жить приходится, - сказал Колот. - Твоя слобода,
воевода, стоит на самом краю, за то тебя племя и кормит. Зато и больше
всех прочих слобод у тебя живет слобожан...
- Мы, россичи, украйние, - поспешил продолжить Дубун, чтобы никто из
других князей не успел уцепиться за лукавое по внешности слово Колота. -
Внутри себя несем мы бремя кормления слободы и тщимся послать воеводе
людей поболее. Для задних же и для соседей наших - все племя росское будто
слобода ихняя. Однако ж они нам кормления не дают, и мы обо всем должны
сами промышлять, - закончил Дубун речи, о которых было заранее условлено
между ним, Всеславом и Колотом.
Перевалив на вторую половину, день холодел. Небо светлело, стали
видны низкие облака, грязные, рваные. Прозрачные звери воздуха, которые
невидимо живут между твердью земной и твердью небесной, не любя зимних
вихрей, поднялись повыше, поближе к солнцу. Из-за полуночи вылезала
тяжелая туча, серо-синяя, как остывающее железо. Летом в таких облаках
скрывается громкокипящий Перун, зимой - рождается снег. В предчувствии
ныли кости старческих ног, не помогали меховые сапоги.
На коновязи взволновались озябшие кони. Зверя ли почуяли в лесу, или
боги, внимая людям, что-либо сказали?
- Договор нам нужно совершить с илвичами по всей справедливости,
облегчить себя, - говорил воевода. - Пусть бы илвичи в нашу слободу дали
десятков пятнадцать или двадцать, мы легче себя охраним. Себя охраним - их
избавим от разорения. Ту же речь обратим к каничам. Потом будем думать о
других росского языка родах-племенах. Знаю, дело большое. Большое же дело
долгое, оттого и начинать нужно немедля.
Всеслав замыслил неслыханное. Никогда племена, жившие по Роси, не
смешивали слобод. Бывало, сообща оборонялись, но слободы и в бой ходили
под началом своих воевод.
- А кто будет кормить слобожан из чужаков? - спросил Велимудр.
Росские роды давали в свою слободу хлеба, считая слобожан по головам,
в месяц по пуду, крупы - половину пуда, меда - ведро, огородных овощей -
по возможности. Обувь и одежду давали по надобности. Обидно будет кормить
пришлых.
Начав с мелкого, Велимудр нашел нить мыслей, потерянную им:
- Главное оно вот что. Рука выше головы не считается, воевода не
князь. Набрав много парней от илвичей да от каничей, не мечтаешь ли ты,
воевода, волю взять большую? От войска большего не мнишь ли ты встать выше
родов, выше нас, князей? Знаем мы, ты с извергами дружишь! Ты за них перед
нами, князьями, заступаешься напрасно. А родовичи наши, у тебя в слободе
побывав, больше тебя слушают, нежели князей. Ратибор голоусый вышел из
воли князя Беляя. Ты же ему повелел - и он взял жену...
- Нет, князь Велимудр, - возразил воевода. - Нигде не вижу того, что
тебе видится. Нет! - Всеслав указал на богов, зрящих на Рось из священных
образов. - Они видят мою душу. Для себя я ничего не ищу. Хочу, чтобы Роси
нашей кровью не краситься. Не кожа на моем теле - бронь живая для языка
нашего. Вы, князья-старшины, веры в меня не имеете? Я в воле вашей.
Скажете - буду слобожанином. Воинов пусть поведет, кто вам милее, я его
буду слушаться. И еще слово об извергах скажу: они же россичи, не хазары,
не ромеи, не гунны. Изверги своими сынами прибавляют нашу силу.
Молчали князь-старшины, отягощенные думами, как зимнее небо - тучами.
Никто не искал взгляда соседа. Наконец старый Беляй, казалось обиженный
воеводой, заговорил так, будто бы не было ни злой речи Велимудра, ни
горького ответа Всеслава.
Тихим голосом Беляй как бы себе объяснял, что надобно, ой надобно же
помочь слободе, или себе, все одно ведь - для Роси... Худа же не случится,
нет, не случится, когда еще более будет жить в слободе воинов, свои же
они, свои. Пусть же учатся делу военному под умной волей Всеслава. Добрый
воевода Всеслав. Нет ему равного ни у каничей, ни у илвичей, нет такого у
россавичей, у ростовичей нет такого. Потому и подобен воевода Всеслав для
князей сыну единому, сыну любимому...
Слушая плавную, будто вода течет, речь Беляя, Велимудр томился
бессилием. Словно он не человек был, а дерево, невластное уйти с берега,
хоть и видит оно урочный, неизбежный подъем реки. Роет поток, обнажаются
корни, и не жить более дереву. Угасая, Велимудр чувствовал, что своей
вольностью могут расплатиться россичи за боевую мощь. Князь-старшины
управляли родами, не имея сил понуждения, кроме ухищрений ума и общей воли
родовичей. Изверги уходят, некем их удержать. Разве что прижмешь такого,
когда он придет просить ссуду - купу семян. Нет счастья в обиде, чинимой
извергу, только злобу потешишь. Прав воевода. Чем спокойнее были лета, тем
ближе злое лето. Некуда идти - Степь нависает. Будет не чужое ярмо - все
ярмо. Хорошо, что не жить Велимудру в те, грядущие лета.
Потому-то и молчал самый старый из князь-старшин, когда остальные
согласились просить помощи у соседей. Не возражая общему решению, Велимудр
сказал лишь, что перестарился он, чтобы выбираться к соседям за кон своего
племени да кланяться.
<Так-то, - думал Всеслав, - яснее солнца показал князь-старшина
Беляй, что единственно общим страхом перед Степью держится нынешний
воевода россичей. Ведь прав был Велимудр в своих подозреньях>, - и этого
Всеслав не скрывал перед своей совестью. Однако же и он, Всеслав, возражая
старейшему из князей, не солгал против чести. Для себя-то ничего не нужно
Всеславу: ни почета, ни сладкой жизни, какой живет сосед, илвичский
воевода Мужило. Ничто Всеславу поклоны, ничто мягкое ложе и ласки женщины.
Воля людям нужна? Воля, чтобы сменить ее на хазарскую неволю? А все ж, не
будь страха перед Степью, сегодня же князья сделали бы Всеслава простым
слобожанином. Из десяти князей лишь трое могли дать ему помощь: побратимы
по Перуну - Дубун, Чамота и Колот. Горобой стал бы грудью, но слаб голос
отца, когда в таком деле он за сына.
Да и чем закончил бы Колот, коли бы князья всей крутостью повернулись
против Всеслава? Колот мог захотеть сам стать воеводой. И Всеслав служил
бы ему, чтобы хоть этим послужить роду. И служил бы так, как Колот, - за
слободскую силу.
Черная туча в багровых подсветах позднего заката валилась с
поднебесья на землю. Поминая худыми словами упрямство Морёны-зимы,
князь-старшины спешили с погоста по домам. Всеслав позвал гостей в
слободу, с ним поехали Колот, Чамота и Дубун.
Торопились, но не успели уйти. На последней засеке буря сбросила
густой снег, оделась мраком, с воем ринулась наземь.
В такую пору лес спасает человека. Как и степного, лес не пускает
небесного кочевника - ветра.
Только на открытом месте под самой слободой, на высоком берегу реки,
поздняя вьюга ударила полной силой своих полков.
Сладкое Лето легко, лениво уступает жаркому Лету. Усталое Лето,
пресытясь, в дремоте отдается Осени. Робкая Осень, пугаясь первых угроз
Морёны-зимы, бежит к полудню и потом лишь украдкой, когда отвернется Зима,
дарит хладеющей земле свои ущербные ласки. Зима же никогда не уступит без
битвы. Так накидывается старое на молодое, спеша удушить, пока в юном теле
еще мало силы, в старом не истратилась злобная мощь.
Россичи вели в поводу коней, испуганных колдовской войной. В
полуверсте от слободы в укрытии пастухи спрятали от вьюг слободской табун.
Пустив коней в табун, хозяева и гости наконец-то добрались до слободы.
В воеводской избе Всеслав вырубил огня и зажег фитили, утопленные в
светильниках из обожженной глины. Огненные цветки, широкие в середине, на
концах острые как стрелы, распустились над длинными носиками.
Дверь в избу запиралась плотно, стена и кровля были надежны.
От дыхания шел пар. Во впадинах всю зиму не мазанного глиноземного
пола зеркальцами сверкал лед. Всеслав уселся на своей широкой постели,
рядом с ним на шкурах развалились князь-старшины, молодые слобожане
собирали угощение.
Только свободная передняя часть воеводской избы, где стояли постель,
скамьи и стол, была освещена. Дальше уходило несоразмерное с шириной и
высотой избы темное помещение, будто пещера. Лари из ровного теса, сбитые
в шип и сколоченные деревянными гвоздями, высокие и низкие корзины,
лубяные и берестяные короба оставляли узкие проходы. Слабый свет не
проникал в них, и норы в слободском богатстве казались бесконечными. Под
крышей, толстая матица которой была утыкана гвоздями, висели тюки запасной
одежды, связка клинков для прямых мечей и кривых сабель, пуки стрел,
круглые и длинные щиты.
Воевода скинул высокую шапку, шитую из рысьего меха и отороченную
бобром. Голова с длинной прядью на темени была давно не брита, отросшие
пальца на три волосы, примятые шапкой, казались светло-русым мхом. С
плечей сам сполз мягкий плащ из козьего меха. Рубаха узловатой тканины,
толстая, грубая, была слабо завязана у ворота шнурком. В разрезе виднелась
грудь, молочно-белая по сравнению с темной шеей и коричневато-красным
лицом.
Воеводе тесно в слободе. Медленно течет время. Горечь и недовольство
опустили углы рта, кривили губы, сводили брови в глубокой складке.
Исполненное желание вызывало новую жажду. Слишком много застылого покоя
привычно жило в делах россичей.
Поправляя усы, Всеслав коснулся ямки на щеке, памяти о хазарской
стреле. Прошлое не утешает даже старика... Недовольство разъедало душу
Всеслава, точило червем, давило, как камень, попавший в сапог. Он прошел
пору страстных увлечений воинским делом. Мальчиком он завидовал взрослым,
умению рук, силе тела. Потом он преклонялся перед решимостью суровых
мужчин, их знанием тайн жизни. Взрослые, образцом которых служил для
Всеслава отец, были всеведущими, всемогущими. Он подражал настойчиво,
упрямо, учась беспощадно требовать от себя. Руки Всеслава носили следы
ожогов каленым железом - он в одиночестве испытывал свою волю.
Посланный в слободу, Всеслав нашел там образец, еще более
совершенный, чем Горобой. Не было испытаний, которых Всеслав не искал бы.
У него едва пробивалась борода, а он уже мог заставить коня лечь от муки,
причиненной сжатием колен всадника. Только в самые сильные холода молодой
слобожанин накидывал меховой плащ. Плавать он мог весь день, не нуждаясь в
отдыхе, и спускался вниз по Роси на тридцать верст. В уменье владеть
луком, мечом и копьем Всеслав быстро сравнялся с сильнейшими слобожанами.
От Всеслава Старого он научился молчать. Сам от себя он требовал, не
зная отказа, и научился угадывать мысли других, ломать незаметно
сопротивление чужого ума, чужих желаний.
Всеслав не захотел вернуться в род и сумел убедить отца. Жениться он
согласился холодно, по обязанности перед родом.
Десять весен тому назад умер Всеслав Старый. Его преемник не имел
соперников, решение князь-старшин по завещанию Всеслава Старого было
принято всеми, как нечто столь же очевидное, как свет дня. И жизнь
Всеслава остановилась, нечего было желать.
Его детские представления разрушались: зрелость не наделяла мужчин
мудростью и могуществом. Он наблюдал неразумие проступков, случайность
решений, упорство в ошибке, непоследовательность желаний, слабость. Почти
все, кого знал Всеслав, были для него переросшими детьми. Хуже, чем дети:
от взрослых нечего было ждать. Их нужно вести, ими нужно управлять.
7
- А что, воевода, - говорил Колот будто от нечего делать, - думаю,
поначалу мы возьмем да приманим илвичских парней, а потом раскинем умом,
как взять дань. Поначалу - помалу... Помалу, да быть бы началу, с чего бы
нога ни начинала, да лишь бы ступала, на месте не стояла, шагала да
шагала, землицу попирала. Все ведь дело в начале... Они невод как начнут
чалить да чалить, ну и быть сому у причала, а потом опять бы начать
сначала, много можно началить. Хе-хе, вот и эге...
Ведун князь Колот - умелец вить слово. Всеслав не откликнулся на
простую, да с непростой хитринкой речь. Замысел Всеслава был виден Колоту
- прямая речь не скажет яснее, чем речь с затейливой поговоркой. Колот
глядит дальше других.
Не отвечая Колоту, Всеслав безразлично глядел, как Ратибор поднес
стол для угощения. Молодые слобожане несли копченый окорок вепря, липовую
долбленку со сладким медом, другую - со ставленым, вязки вяленной на
солнце и копченной в холодном дыму рыбины, пшеничные лепешки, печенные в
золе, похожие на плоские речные камни.
Пчелиный мед, разведенный водой, сброженный хлебной закваской с
хмелем, доспел в самую меру. Мутноватый, с частичками вощины и хлопьями
закваски, пьяный напиток пахнул, как дыня, от собственной зрелости,
лопнувшая под солнцем, - и сладко и остро. По кругу пошел ковш с ручкой,
сделанный под лебединую голову. Всеслав длинным ножом пластал двухпудовый
окорок. Вепрятина выдерживалась в рассоле вместе с гадючьим луком,
полынью, донником, смородинным листом, коптилась в дыму ольховых, ореховых
веток и дубового прелого листа, вялилась на солнце и была остра вкусом,
сочна и мягка на зуб, как вареная дичина. Спинки стерлядей и севрюжек
просвечивали на огонь. Лепешки, заделанные на молоке, масле и меду,
плотные и тяжелые, обманывали - весом будто камень, а кусни - и
рассыпается во рту.
От просыхающей на горячих телах одежды, от дыхания в избе туман
стоит, тускнеют языки светильников.
Отвалившись от стола, Чамота и Дубун зарылись в шкуры, как в сено, и
нет их. Меховое ложе устроили и Колоту. Уходя из воеводской избы, молодые
слобожане распахнули дверь. Ударило вьюжным ветром, светильники мигнули, и
огоньки отлетели во мглу.
- Ты силу наберешь, брат, когда илвичей накопишь. Сильную
силушку-силу. Старики наши, дубовы головы, не понимают, никто не понимает.
Велимудр было понял, но стар, - вдруг опроверг себя Колот и добавил: -
Беляй понимает, да Степи боится...
Всеслав лежал на медвежьей шкуре, постланной на липовые доски
постели. Он ощущал теплую влажность ног в широких сапогах, упругость и
кисловатый запах овечьих шкур, которыми укрылся от ночной стужи. Пусть
Колот говорит.
Наружи еще злее Морёна бросалась на Весну, свистела, шипела, а Колот
нашептывал:
- Илвичей наберешь. Наши привыкли. Не ты начал, еще до Старого
началось. Нашим ярмо-то холку не бьет, затвердела. Те - неученые. Круто
скрутишь - побегут от тебя. Повадку лежебочничать дашь, свои от них
испортятся. Об этом думай, брат, я тебе буду верный помощник. Хочешь, от
княжества откажусь, к тебе рукой приду правой?
Всеслав молчал. Не добиваясь ответа, зная, что ни одно слово не
пропадет, Колот плел сетку:
- Малый камень, кстати попав под телегу, большое колесо изломает.
Наибольшой помехой нам - воевода соседский. Сытый пес, поигравши, кость
бросит, другому ж не даст. Так и воевода илвичский, жадный Мужило. А
камень большой, то хазары. Коль они нынешним летом не придут? Думай, брат
воевода...
Дубун и Чамота спят под теплым мехом спина со спиной, как подобает
побратимам. Колот шепчет в ухо Всеславу. И с тайной опаской воевода
внимает князю-брату.
Тело насытить легко, не душу. Душа была полна, когда Всеслав,
невиданно властвуя над собой, тянул стрелу, пробившую голову. Он не отдаст
памятного часа. Гордился он от великой силы, побеждая смерть, зажавшую
горло. Счастье живет в гневном борении. Колот верно размыслил: илвичских
придется парить и гнуть железной лапой в меховой рукавице. А Мужило будет
мешать. Умный возница убирает камень, чтобы сберечь колесо. Когда коня
ведут через засеку, умный всадник ищет, где сбить мертвый сук, прежде чем
он пропорет лошадиный бок. Что же случится, если летом не будет хазаров?..
Перед светом вызвездило. Почуяв мороз, Всеслав проснулся. Дверь
пришлось отворить плечом, снаружи снег подбился избяной завалиной. Зайдя в
третью избу, Всеслав разбудил Щерба с Ратибором. Первая стежка на чистом
снегу легла от их ног. Они скользнули вниз по затынной лестнице, как рыси,
прыгнули и понеслись к табуну. Молодость тешила нетронутую силушку.
Колот лежал на спине с открытым лицом. Дыханья не было слышно, за
ночь на усах намерз лед. Кто знает, где бродила его ведовская душа. Быть
может, она, пользуясь последней мглой и следя воеводу, сейчас невидимо
летела за Щербом и Ратибором.
Ночью табун стоял на конном дворе. Ограждая малую лесную поляну, меж
деревьев с одного на другое положены частые жерди, наглухо заделанные
плетнями, чтобы волк не прошел. К середине зимы стаи отощавших волков
лезут из степи ближе к человеческому жилью и к домашней скотине. Темными
ночами они могут наделать много беды. Кони, тесно сбившись от холода,
грезили о весне. Табунщики спали в избушке у околицы.
Посланные отобрали шесть сильных коней, выпоили из обмерзлой бадьи.
Задали ячменя. Жеребцы, прижав уши, с неистовой злобой, жадно хватали
зерно, а люди стояли, отхлопывая плетьми. Иначе навалится весь голодный
табун, и несколько сот лошадей, озверев, затеют смертную драку. С помощью
табунщиков трудно седлали рвущихся, взвизгивающих коней.
Заискрился снег под розовой зорькой, над лесом поднимались вороны и
вороны, сороки пошли трепещущим лётом. Ратибор и Щерб выскочили в ворота,
каждый вел в поводу по два заводных коня. За ними, напирая на воротные
столбы, будто вода в узком русле, надавил весь табун. Гикая, щелкая
длинными бичами, не жалея приложить жгучий конец, просекающий шкуру,
конные табунщики сбили лошадей со следа верховых и погнали к реке. Туда же
потянули вороны, сорочья стая сторожко пошла за табуном. Стервятники ждали
не одного тощего навоза, могли покормиться и падалью.
Оторвавшись от табуна, слобожане перевели коней со скачки на шаг.
Путь лежал вдоль Рось-реки, которая в этом месте давала колено на север. У
нового поворота всадники спешились, сменили коней. Еще верст через пять
скачки встретился им высокий холм-могила. На нем маячил Конь-камень -
плита в рост человека, поставленная дыбом. Это была древняя могила
предков, хранящая кон-границу между россичами и илвичами. К северу кон
продолжался по засеке, которая шла на Матку-звезду. Засеку рубили илвичи -
россичам она не нужна, - через илвичей степняки не пойдут, пусть же те
сами заботятся ограждать свой кон. Илвичи, как видно, больше надеялись на
россичей. Граница содержалась плохо, деревья были повалены давно - Ратибор
всегда помнил засеку такой. Стволы навалились на сгнившие ветки, сучья,
изъеденные червем, обломались. Заросшая мхами и грибами, засека обветшала,
тянулась к земле, растворяясь в кустарниках. Кабаны продрали ходы. А там,
где один кабан пролезет, другие за ним расчистят и улицы.
Близкая илвичская слобода закрывалась с одной стороны каменным
оврагом, с другой - ручьем, прорывшим глубокое ложе перед впадением в
Рось. С третьей стороны илвичи отсекли себя рвом и тыном, за которыми
спрятали четыре избы. По сравнению с росской илвичская слободка казалась
низкой, худо укрытой. Только сторожевой помост был куда выше: место
низменное, кругом лес.
Воевода Мужило коротал предвесенние дни не более чем с десятком
слобожан из голоусых, неженатых парней да со своим другом-наперсником
Дубком.
Илвичские слобожане славились мастерством ставить силки, бобровать,
выделывать шкурки и шкуры, дубить кожи. Зато оружием и конем они не умели
владеть, как россичи. Одной рукой два дела сразу не делают. Мужило был
жаден, копил. Одно его точило: не мог он сам ездить на весенний торг с
ромеями - по обычаю, с самой весны воеводы сидят в слободах. Посылая на
торг друга Дубка, Мужило в нарушение общности старался доставать для себя
красивые изделия ромеев.
Гости застали Мужилу за делом - он пересматривал меха, отбирая
головку для торга. Слобожане поклонились:
- Воевода Всеслав да князь-старшины Чамота, Дубун и Колот с ним
просят, пожаловал бы ты на мед, на знатную снедь. А там бы и побаловался
гоньбою-охотой. За Росью туры ходят, козы много, кабанов много. Зверь
присмирел, мы же давно его не гоняли.
Мужило любил сладко есть, крепко пить. Немногим старше Всеслава,
илвичский воевода отяжелел, обрюзг. Услышав о предстоящей гульбе, он
встряхнулся. У Всеслава гостят трое князей, будет знатный пир.
Сапоги красной кожи с желтыми разводами проделали длинный путь из
нижнеднепровской Карикинтии, если не из самой Византии, чтобы попасть на
ноги илвичского воеводы. Красная шелковая рубаха под легкой шубкой из
нежного меха козы расшита золотыми шнурками, плащ скроен из тонкого сукна.
Только бобровая шапка с собольей оторочкой была своего, росского дела.
Таким вышел Мужило, изготовившись в своей избе. Сам роста высокого, князь
князем, а не воевода только.
Конь попятился, натянув узду. Усмиренный окриком, он вытянул морду,
обнюхал всадника. Думая о дурной, по поверью, примете, Ратибор придержал
стремя. Тяжело ухнув в седло, Мужило разобрал поводья.
Откинувшись в седлах, почти доставая головами до крупа, всадники
спустились в овраг. Привычные кони сами выбирали, где поставить ногу.
Прихватив гривку, уткнувшись в шеи коней, люди позволили вынести себя на
ровное место. Мужило поднял коня вскачь и гнал до засеки. Там ему
переменили коня, и опять илвичский воевода скакал будто в погоню. Чего
щадить жеребца - не свой. Загонишь - другой идет в поводу у провожатых.
Хотел Ратибор спросить воеводу, для чего не подновят его илвичи засеку, да
за скачкой не стало времени.
Ночная буря, как черная корова белого теленка, родила чистый денек.
От скачки людям было жарко. Пригретый солнцем, мокро падал наземь ночной
снег с ветвей. Пичуги порхали парочками, черные птицы-вороны, поверя в
весну, кружили над полянами в хороводах.
Росские князья встретили гостя объятиями, день провели в бражничанье.
Самым нежным другом Мужиле смотрел князь-старшина Колот.
Ночной морозец вспучил звенящий ледок в лужах, под хрупким стеклом
застоялись белые пузыри. Голые ветки оледенели. Но хлынуло светлое тепло
Сварога - родился первый весенний день.
В ледяных закраинах лениво текла черная Рось. Река обмелела за зиму,
на броде открывались обточенные водой камни. В подводных пещерах на
постелях из водяного льна еще дремали водяные и водяницы. В зеленом
сумраке покоились красные лалы, прозрачные алабандины, низки жемчугов,
обманно-золотые запястья, ожерелья, будто из серебра. Над спящими звенели
радужными перьями чудесные рыбки. На страже в стылой воде висели
сомы-исполины и гигантские щуки, обросшие мхом, седые от древности. Едва
струясь по поверхности, река еще спала.
Князья и воеводы гуляли, играли песни и сушили ковши до поздней
ночной стражи. Утром опохмелялись, опаздывая с выездом.
Загонщики-слобожане соскучились, стоя в окладе.
Охоте быть за Росью. Умные кони осторожно несли людей через брод.
Мужило был хмелен и весел. Запел бы, но помнил - на охоту идут без крика.
Воевода горячил коня, бил каблуками, дергал повод. Конь оступился. Едва
Мужило не выкупался в студеной купели, мог и голову себе раскроить о
камень. Но конь справился, вышел на берег.
До болота недалеко. К осени, покрывшись молодым камышом и в два и в
три раза выше человеческого роста, оно почти иссыхает. Такие места
излюблены вепрями, есть корм - сладкие корни тростника, есть удобные,
теплые лежки. Утром вепри уходят из болот, вечером возвращаются домой.
Настоящая охота на вепря пешком, с рогатиной, с топором за поясом, с
тяжелым ножным мечом за сапогом.
Пора торопиться, скоро загонщики стронут зверя из степи. От их шума и
крика, от зова рогов вепри пойдут в болота, как люди, которые в тревоге
бегут за тын родного града.
Охотники разобрались в мертвых камышах, около кабаньих ходов,
примерились, чтобы вепрь не заметил. Глазки у него малые, видят же хорошо.
Еще лучше чует этот зверь. Дело охотничье так гнать облаву, чтобы вепрь
шел с ветром.
Скоро придут, побегут в глубь болота. Охотнику нужно выбирать на
проходе, кого колоть: самца-секача или нежную мясом молодую свинью. Чем
больше кабан, тем грубее мясо. Но после охоты туши вытащат конями, положат
рядом, смеряют от конца ноздристого рыла до начала короткого хвоста. Чья
добыча длиннее, тому и слава. Вот и выбирай: охотник ты иль охотнишко.
Ветерок шелестит бурыми языками мертвых листьев на сухих палках
тростника. Порхнув, птица повисла на стебле, качается. Поторопился
длиннохвостый дрозд прилететь на гнездовья, ан пусто все, нет кормов на
земле. Умная птица знает, как много червячков и яичек найдется на первое
голодное время в метелках камыша. Внизу заморозки, наверху тепло,
волосатые метелки кишат живой пищей.
Гостю первый ковш всего, что пьют за столом, гостю лучший кусок,
гостю и лучшее место на охоте. Первым Всеслав поставил Мужилу, за ним три
лучших места разобрали три князь-старшины. Вместо жеребья копались на
рогатине. Чья рука покрыла, тот первым выбирал, чья под ним - вторым,
третий взял остальное место.
Слышны дальние крики рогов, загонщики стронули зверя. Мужило знал:
ему-то выставят хорошо, выбирай только. <Другие же, наверное, горячатся>,
- думал Мужило. И без добычи плохо, но достанется отощавшая свинья - не
оберешься насмешек, что напрасно марал железо, утруждал древко.
Мужило прислушивался. Свежий воздух повыветрил хмель из головушки,
илвичский воевода бодр, сила по жилкам живчиком переливается. Зверь не
идет. Жди тут...
Трубят, трубят. Мужило будто видит: загонщики, охватив стадо длинной
цепью, отжимают вепря к болоту. Приблизились рога. <Эге, стадо подалось,
пошло ходом! Ну, молодцы, напирай, напирай же! Мне бы выставили вы
кабанчика-старичка со щетиной по хребту хоть в две ладони да с клыками в
две пяди, возьму!>
Колот выбрал для гостя рогатину, подходящую к большому весу охотника,
к немалой его силе. Ясеневое древко толщиной в запястье руки, насадка
длиной в три пяди, жало четырехгранное, лезвие шириной в ладонь. На кабана
ли, на медведя, на тура - на всех отлично годится. Немало крови выпило
прикладистое железо. Из-за голенища у Мужилы торчит рукоять турьего рога -
его собственный ножной меч.
Всеслав велел Ратибору остаться с гостем, чтобы на случай чего подать
запасную рогатину. Бывает так, что со старшим стоит на засаде младший.
Мужило не заметил бы заботы, не скажи Колот напутствие Ратибору:
- Ты ж гляди, ты ж береги дорогого гостя. С тебя будет спрос - не
шутка, опозориться можешь навек, коль просмотришь.
Не сразу дошло до Мужилы. Пошли уже было, когда обида кольнула сердце
илвичского воеводы. Он грубо прогнал непрошеного защитника:
- Я не голоусый, не баба, сам за собой угляжу, брал кабанов нет
числа. Ступай, не мешай!
Воткнув запасную рогатину в землю, Мужило, наблюдая за голосами
рогов, забыл обиду.
Вот у соседа полоснул острый взвизг и - тихо. Там, шагах в
полутораста, стоял Колот. Взял, будь неладен, первого зверя. Эх, неужто
посмеются над гостем? По крику судя, Колот взял свинью. Ладно, мы тебе
ответим вепрем...
Мужило услышал шорох, хруст тростника. Зачавкали острокопытные ноги в
размякшей к полудню грязи. Храп и сопенье ближе, ближе. К илвичскому
воеводе по узкой тропе катило охотницкое счастье, к его коню шел матерый
вепрь.
Первым через камыш пробился Колот. Увидел и позвал в рог, трубил
протяжно, низким по звуку воем, держа рог в землю. Так не зовут на веселую
сходку ко взятой дорогой добыче.
Собрались охотники. Чего и гадать, не выдержало древко рогатины,
повдоль расщепившись, сломалось у самой насадки. Видно, воевода ударил в
кость. В кость - ничего, бывает. Не так пошло лезвие рогатины, не ребром
по ходу зверя, а плашмя. Жало уперлось в кость, вепрь повернул. Будь
лезвие краем повдоль, зверь сам себе распорол бы мясо, а железо сошло бы с
кости. Тут бы вепрю сразу и кончиться. Нет, древко лопнуло от страшной
силы, и насадку выбросило из раны.
Видно, что Мужило успел схватить запасную рогатину, но повернуть ее
не было времени. Вепрь, не умея задирать голову, первый удар дает в ноги.
Мужило лежал на спине, затоптаны в грязь и красные сапоги, и шелковая
рубаха ромейской работы, и козья щегольская шубка. Сбив, секач прошелся по
телу, роясь в нем кривыми клыками, вырывая ребра, подобно лемеху плуга,
который крушит корни и тащит их наружу. Нету Мужилы. Тело можно узнать
лишь по клочьям одежды. Нехорошо и глядеть. Смотрели, ходили около,
узнавая, как случилась беда, и поспешно накинули плащ на человечьи
останки.
На древки для копий, рогатин, стрел выбирают прямой, чистый ясень или
клен. Первый год хранят неошкуренные бревна подвешенными под крышу, но не
в избе, а в амбаре. От верхнего избяного жара свежее дерево дает трещины
даже в коре. На второй год бревно ошкуряют - не завелся бы червь, - смолят
и подвешивают в избе. Закоптившись в дыму, древесина твердеет. На третий
год бревно колют колышками, а не распускают пилой. Выбирают бруски ровные,
без заплывших сучков, на которых может случиться излом, строгают стругами,
чистят камнем. Такому древку можно довериться. Был бы верен глаз, тверда
рука, а росское дерево не выдаст.
Не нарушила росская слобода гостеприимства. Доброе было древко. С
убийцы же надо взять выкуп смертью.
Темной кровью вепрь покропил дорожку, оставил меты на камыше. По
горячему следу пошел Всеслав, за ним как свидетели - Дубун и Ратибор.
В зарослях сплетшихся кустов по руслам ручьев, речек, оврагов все
Поросье, все Поднепровье дало приют вепрям. Низкий, толстошкурый вепрь
пройдет там, где нет ходу другому крупному зверю. Сам проделает дорогу,
раздвигая колючки острой мордой, которая не боится даже укуса змеи. Ход
вепря в непролазных кустах как нора. Туда может пройти лишь волк, но волки
боятся вепрей. Вепрь любит болота. Чуткий, осторожный, он никогда не
вступит на чарусу - болотное окно, обойдет омут-окно, оставленное для
глупых хитрой топью.
У секача-победителя рана горела, сердце злобилось. Ему мало одного
человека, он не ушел, не забился в камышах, как сделал бы всякий другой
зверь. Отойдя от места схватки, он повернул и лег на свой след, мордой к
ходу. Не придет ли кто еще под клыки? Вепрь слышал человеческие голоса,
ложась боком, студил холодной землей рану. Ветер шелестел камышом.
Потрескивают сухие стебли, ломаются острые пеньки камышей. Это не ветер. В
тростнике, в мертвых осоках сочится дыхание воздуха, течет над снежком, не
сошедшим в затененных прогалах, несет человеческий запах.
Вепрь встает. Маленькие глазки под белыми ресницами внимательны. Он
бесшумно несет многопудовую тушу навстречу преследователю или
преследователям, ему все равно. Не он выбирал, он мог бы выждать около
первого тела, напасть на людей. Он ушел. Они хотят еще?
У коленца тропы вепрь остановился, поднял рыло как мог, раздул
глубокие ноздри, поставил лопушистые уши. Человек близко...
Вепрь, готовясь, чуть скривил шею. Он ударит, как всегда, правым
клыком и - как всегда бьет вся порода вепрей - снизу вверх. Задние ноги
подошли под брюхо.
Направляя левой рукой, Всеслав правой ударил рогатиной навстречу
черной глыбе. Железо вошло в зверя.
Честь послала Всеслава на поединок с убийцей гостя. Но нет у россича
к зверю злобы или презрения. Разум воеводы холоден, он знает: вепрь тянет
пудов восемнадцать, человек же только семь. Вепрь - боец от природы, иначе
другие давно погубили бы веприное племя. Человек тоже воин. Разве не боем
отстоял он свое место? Но в отличие от зверя человек сам учил себя биться,
сам учил свое тело быть послушным, как крыло слушается птицы.
Ноги росского воеводы ушли в мягкую землю до полуколена, но он сумел
остановить вепря. Стараясь избавиться от рогатины, вепрь нажал в сторону.
Всеслав не дал себя обмануть. Вепрь встретил не Мужилу, отяжелевшего от
сладкой снеди, разменявшего на стяжание силу разума.
Необычно для охотника вставать прямо перед вепрем. Стараются бить
сбоку, метят под левую лопатку. Что-то заставило Всеслава предложить
убийце Мужилы равное состязание, будто равному сопернику в одиночном бою
перед войском.
Как в пень уперся вепрь. Зверь попятился, желая вырваться от
рогатины, отойти для разбега. Всеслав не пустил. Осев на задние ноги,
вепрь дернул тугой шеей, чтобы достать, срезать клыком древко. Поздно
было. Он сидел не в болоте, а в озере собственной крови. Дрожь-озноб
потрясла тело, помутились глаза, из ноздрей пошла кровь. Насытилась местью
отомщенная душа Мужилы.
Шли мгновения. Странно глядел Всеслав на мертвого вепря. Потом позвал
своих, на их глазах срубил голову вепря и легко поднял за кривой клык
трехпудовый обрубок.
Свою ношу Всеслав бросил у тела Мужилы, чтобы совсем утешилась душа
илвичского воеводы.
Сняв шапку, князь-старшина Колот рукавом отер пот. Ему одному стало
жарко, хоть он ждал, как другие, и, как все, одет был легко, по-охотничьи.
Встретившись взглядом с воеводой, Колот отвернулся, как женщина, которая
боится выдать тайную мысль.
Останки Мужилы закутали в плащи, обвязали арканом. Обняв тело,
Ратибор по приказу Всеслава повез его в слободу.
В слободе сделают длинные носилки из жердей, навесят на пару лошадей.
Шагом, со скорбной осторожностью повезут к илвичам тело воеводы, который
погиб не в бою, а от своей неразумной смелости. Отказался взять товарища,
один встал на кабанью тропу и сгиб понапрасну.
Сам погиб... Не Судьбою погублен. Люди росского языка не верили в
неведомо-мощную, унижающую волю человека Судьбу - предначертанье от
великих богов. На погостах в деревянных обличьях разные боги. Но не было
ни одного, подобного тем, кто у других выражал безграничную силу Рока,
Фатума, Предопределения. Добрые роданицы-рожаницы, напутствуя
новорожденного россича, клали в его колыбель приданое добрых пожеланий.
Что он с тем добром сделает - воля его... Буди разумен!
Сам себя загубил неразумный Мужило.
Колот и Всеслав возвращались в хвосте конных и пеших. У брода, на
правом берегу Роси, они остались последними. Будто уже позабыв свое
волнение, Колот с усмешкой, как любил, сказал:
- Эк ведь ко времени треснуло древко! Скажи, Всеслав-брат, сон был ли
у тебя? Стало быть, в руку...
Всеслав не спешил с ответом. Колот ему верный друг и помощник, общие
мысли у них. Не быть бы лучшему россичу, не точи сердце Колота черная
зависть. Всеслав знает - в бою, телом своим Колот закроет брата, жизни
своей не пожалев. И другое знает Всеслав: убей ныне вепрь его самого вслед
Мужиле, Колот скоро утешился бы счастьем стать росским воеводой.
Как из камня лицо росского воеводы, глаза - темная вода речная:
- Не мой сон - твой. Для того ты и отвел Ратибора, Колот-брат, что
твой сон был, не мой, - и Всеслав послал коня в реку. А на другом берегу,
дождавшись Колота, обнял брата, и, поняв, князь-старшина улыбнулся: легче
нести разделенную ношу.
8
Илвичи сожгли тело своего воеводы. На страве-поминках съели и
вепря-убийцу. Нового холма-могилища не насыпали. Собрали они остатки
костей и оружия, которых не в силе оказался унести огонь, и скрыли в
старом холме, в могиле, стоявшей на кону-границе между илвичами и
россичами. Для воеводы хорошее место. Погребенный Мужило мог бы сказать
про себя: <И после смерти есмь я межа-граница моего племени>.
Росские князь-старшины, покинув на время роды, гостили у илвичских
собратьев, уговаривая, чтобы те своих людей не отказали послать в росскую
слободу: <Братья мы, единокровные, одного мы языка росского, все мы
славянские люди, кто живет, кормясь хлебом, от Рось-реки и до Припяти, от
Припяти во всех лесах до Холодного моря>.
Уговаривали, а сами спешили: весна пришла. От солнечной ласки пар
валил над черными пашнями. Густо, сочно пахла кислая земля, щедро
напившись воды. Бухли, лопались почки. Ожила старая трава. Под еще голыми
от листьев кустами клубеньки чистяка выбросили стрелки, гнали листки,
полные едкого сока, открывали желтые звездочки скромных, но милых глазу
цветов. Зажелтел и лютик, малый, но люто-горького вкуса первоцвет.
Нежнейшая белая ветреница, которая от малейшего дуновения качается, цвела
девственно-белая, опирая слабые стебли на могучее корневище. Она - как
женщина, слабая видом, сильная душой, которая у цветка живет в корне. И
баранчик спешил развернуть на гладком цветоносе кисть длинных цветочков,
тянулась к свету фиалка - все оживало в теплой земле.
Гусь, лебедь пришли стаями, утка плескалась в каждой луже, пищали
кулики. Над мочажинами в лугах, будто по мертвым деточкам, жалобно стонали
чибисы-пивики. Любовь у них горькая, думать надо, вот и плачут заранее.
Такая уж скучная птица...
Набухали ручьи, Рось-река прошла первым подъемом, опала на час и
пошла опять лезть на берега выше, выше. Течение заметно замедлилось. Вкус
воды стал земляной - из лесов полилась густая вода, земляная, а выходу
Роси не стало, Днепр подпер Рось, как, думать надо, и все прочие реки. Уже
и сейчас было видно по медленности течения перед слободой, что Днепр сумел
остановить Рось от устья и до самого входа в большое колено. Как по
стоячей воде, по Роси стелется серая грязь-паутина, едва движется
унесенный валежник, рваная с корнем сухая трава. Ветер гонит грязь,
собирает ее в морщины под берегом, где движения вод нет совсем.
Тут, там вдруг будто вскипит река, взмоет потревоженная на отдыхе
станица гусей, пухлых гаг, закрякают утки, зашипит храбрый селезень,
удирая от страшного места. Во все стороны, как брызги, метнутся острые
спины рыб. То понизу идет острорылая белуга, длиною в хороший челн,
распугивает круглого лосося, крепкого судака, плоского леща, широкотелого
сазана. А может быть, и шипастый осетр щупает дно грудным пером. Или
многопудовая щука, мучаясь от напора икры, ищет местечко с мелкой водой да
обильное травами. За нею, как телята за коровой, идут два самца ростом
раза в два короче. Найдет щука место, встанет, будет давить из себя живое
просо, а самцы, заботясь о роде, польют икру молоком.
Стеснившись весенним безумием, рыба набила устья всех ручьев, почти
что на берег идет. Россичи рыбу еще не ловят, так, берут дети понемногу,
на общую потребу. В градах вынимают свежую икру, чуть присолят и едят,
пока не надоест. Соль берегут, весенняя рыба слабая. Солнца еще мало,
чтобы вялить. Летом рыба будет садиться в верши-вентери, идти в сети -
только бери.
Собаки, с охотки понабив брюхо, разжирев за несколько дней, уже
воротят от рыбы морды. Вороны наконец-то набрали несытые зобы. Белохвостый
орел лениво хватает легкую добычу. Сытый мир живущих, на сухой земле
безразличен к весенней рыбьей сутолоке. Холодная речная живность
невозбранно творит свои дела.
К каничам - через Россаву - не пройти, не проехать без челна. К
илвичам еще можно добраться конями, да длинны обходы-объезды разливов и
озер, которые поделались на низинках, где летом только мочажины-калуги, а
осенью сухо совсем.
И все же вести, ходившие по россичам, перелетали к соседям:
наступающим летом ждите из степи беды.
Убеждая князь-старшину илвичей Сыта, старый Келагаст одевал многими
словами мысль, как одевается дерево листьями. Смысл же был один, простой,
против него не поспоришь: единство. Давно, из веков идет призыв быть
вместе; сколько раз повторенный, он оставался без ответа. Видно, дело
простое, очевидное - труднее всего. Однако же легче куль зерна поднять
двоим, чем одному; легче бревно нести вшестером, чем вдвоем.
Вместе наши и ваши слобожане сдержат хазаров, быть нам живыми, именью
- целым. Порознь не одолеем. Разольются они через Рось, нас и вас побьют,
угонят в рабы.
Сыт угощает Келагаста. Сухо старое горло, не лезет еда. Речь же
обильна. И те из росских князь-старшин, кто вяло соглашался со Всеславом и
на погосте не спорил, лишь чтоб не противодействовать большинству,
разгорелись, убеждая. От необычного дела, затеянного россичами, от вещих
видений Всеслава и Колота нынешнюю весну омрачило видение будущих
бедствий. Кабы степь никогда не просыхала, да реки никогда не опадали!..
Для всех весна хороша, и всем она мила, но - не живущим на Рось-реке.
Весна лишает покоя, покой приходит лишь осенью.
Поляны уж сохнут. Сохнет и степь. Скоро половодье начнет убывать. В
поймах первыми откроются седла между холмами, потом выйдут гривы,
разделяющие затопленные озера и болота. Зверье, спасавшееся от наводнения
на высотках, попятнает осевший речной ил. Черный в первый день, жирный
покров посереет, растрескается, в трещинах прорежутся бледно-зеленые
ростки лопушника, щавеля, лебеды. Вода спадет, степь покроется травой по
колено. И придут каждый год ожидаемые хазары. В это лето, наверное,
придут.
Не получилось согласия между илвичами. Из страха перед Степью
двенадцать родов решили послать к россичам людей из своих слободских.
Правильно рассчитали-размыслили князь-старшины со своими родами: <Будут
наши отбивать хазаров на росских полянах - нашим убытка не будет. Будут у
нас отбиваться - нам убыток>. Так решили в ближних к росским родах. Другие
одиннадцать илвичских родов тоже правильно решили: <Лучше ныне же укрепить
засеку между собою и россичами, ждать за нею. Росская слобода сильная. А
мы изготовимся, когда хазары придут. Глядишь - наша сила хазаров доконает,
добыча с хазарских тел и с обоза тоже наша>.
Еще одно лежало в душе тех князь-старшин, которые согласились слить
силы слобод, - после смерти Мужилы не стало у илвичей настоящего воина.
Дубка они поставили в воеводы потому лишь, что лучшего не находилось. Но в
этом из гордости никто не признался бы.
Так и сделалось дело - наполовину. Князь-старшины спешили домой. По
приметам - пора пахать, сеять. Чем раньше семя умрет в земле, тем хлеба
будет больше. Ранним посевам не страшна засуха. Степь от солнца горит, на
лесных полянах колос наливается. Князь-старшина должен указать, где
начинать, куда да кому из пахарей переходить. Семена надо прощупать,
обнюхать, попробовать на вкус, чтобы понять, жива ли душа в зерне, спит ли
зародыш великого делания или умер.
Пора! Пора! Россичи ходят по своим полянам за дубовым брусом, на
брусе кованое острие с отводом - лемех. Сзади два правила, чтоб держать
плуг в борозде, спереди ременные лямки для воловьего ярма или для
лошадиной упряжки. Заняты руки у пахаря. Он кричит-орет на скотину.
Понимает бессловесный вол, понимает и молчальница-лошадь. Знает, где
право, где лево, остановится по голосу, повернет. Проорют поляну повдоль,
проорют поперек. Борозды должны быть глубоки и ровны, плуг держи прямо. Из
огрехов дикая птица выклюнет зерно, дикие травы заглушат добрый всход
раньше прополки.
За пахарями идут сеятели с лукошками. Это работа стариковская,
большой силы не требует, умение нужно. Зерно сыплется, как осенний дождик,
ровно, без плешин, но и не густо, чтобы одно не мешало другому. Побросай -
и поймешь...
Главные сеятели - сами князья. Келагаст лишь вторую весну перестал
ходить по пашне, а Велимудр еще топчется, и вот - диво дивное! - под руки
водят, едва не несут князь-старшину, но в роду с ним никто не может
сравниться по чистоте, по ровности сева. Горобой, отец Всеслава, не отдает
сеялку-лукошко, Тиудемир и Беляй натужно бродят по полянам. Будто бы
умереть они все хотят за святым делом. Старцы не осилят поднять в лукошке
полную меру, за ними подростки несут запасные короба и горстями подбавляют
зерно, смешанное с сухой сеяной землицей. За сеятелями тащат бороны с
зубьями из твердого вяза. Бороны запрягают в одну лошадь, парнишка стоит
на бороне, закрывает семена влажной землей.
Округ полей на каждом дереве ждут грачи и вороны, в воздухе с писком
носятся чайки. Брали бы за пахарем червей, никто слова не скажет. Нет,
крадут и семя. Пока не встанут всходы, дети с луками и пращами стерегут
поля от зари до зари. Когда же поднимутся всходы, ночью взрослые берегут
их от потравы дикими зверями. На больших старых полянах жирная земля
чиста, плуг режет свободно. На малых полянах и на новых чищах, где был
лес, плуг не пригоден. Зацепившись за корень, плуг рвет упряжь, мучает
лошадь. Перетащишь через корень - плуг скользит, не пашет. Здесь землю
режут сохой. Похожа она на перевернутую козью голову. Пахарь несет соху на
весу, не давая глубоко врезаться загнутым вперед рогам-лемехам. Вольные
пахари на своих малых полянках больше сохами пашут: из-за корней.
Этой весной, как и всегда, сначала опахали кругом грады, выпуская на
волю земляную силу. Несмышленыши да девки радовались весне. Старшие не
хмурились, но можно было видеть пахаря, остановившегося на повороте:
думает он о чем-то, пока сами не влягут в ярмо соскучившиеся волы.
Придут хазары или не придут, паши да сей. Кто-то убирать будет! Не
человек пашет - надежда. Святое, великое свойство души - верить в лучшее,
ждать не смерти, а жизни. Без надежды давно запустели бы поляны, а
владельцы сбились бы под защиту припятских топей и вырождались там от
бесхлебья, от злой лихорадки, никому не ведомы и всеми забыты. Россич
гордился силой тела, умением пустить стрелу, биться мечом. Гордился
урожаем хлебов, конями, скотом, удачливой охотой. Но велик был он другим -
неугасимой Надеждой храброго сердца.
|
Напишите мне: neopravoslavie(собачка)mail(точка)ru
