|
Глава девятая
ВЛАЧА КРОВАВЫЙ СЛЕД Черные тучи с моря идут,
хотят прикрыть четыре солнца,
и в них трепещут синие молнии.
Быть грому великому!
<Слово о полку Игореве> 1 Не на сторожевой вышке, что внутри
росской слободы, а на высоком
берегу, где на холме стоит забытый бог забытых людей, запылал прозрачным
пламенем костер из сухого долготья. Не дали воли веселому огню, забросали
сучьями сырой ольхи, заложили травой. Со свистом, с шипением боролись вода
и огонь, текучее и твердое, сухое и жидкое.
Князь-старшина Колот-ведун положил руку на плечо Всеслава. На
волосатом запястье блестел бронзовый браслет в три пальца ширины, на
темных пальцах сверкнули перстни. Колот громко произнес слова, смыслом
своим понятные только Всеславу:
- Куда дерево рубят, туда и валится оно, князь-брат, - сказал Колот,
по ошибке будто бы дав Всеславу высокий титул.
Да, рубили дерево, срубили. Перед светом в слободу прискакал Мстиша,
передал, слова не изменив, сказанное ему для воеводы. Близятся хазары.
Упало дерево в сторону, избранную дровосеком Всеславом да его
подсказчиком, князь-старшиной Колотом.
Шепча заклинания одними губами, Колот бросал на костер травинки,
связанные наговорными узлами, следил, какую примету явят судороги
сгоравших былинок. Следили и другие, веря в гаданье. Верил и сам Колот.
Утро тихо, ветер спит, и серо-черный дым распускается исполинским
хвостом над вершинами росского леса. Еще и еще несут сухие дрова, еще и
еще гнетут пламя сырьем. Великому костру гореть до ночи; его заменят
смоляные факелы на сторожевой вышке.
К небесной тверди лезет зыбкая башня. Будто бы люди замыслили
построить небывалое. Внизу воздух по-прежнему недвижим, но там, в высоте,
видно, есть ветер. Башня оседает, опять вздымается. Вверху хлопья дыма
тают и, сделавшись нежно-прозрачными, исчезают в пустыне поднебесной
степи. Но снизу, от тлеющей громады, в небо, подобно нашествию, идут новые
и новые дымные орды. Само солнце застилается, и на землю ложатся тени.
Ныне никто в росской земле не сможет утешить себя сомнением, никто не
скажет, что либо смолокур запалил крытое дерном огнище из корней, сочных
смолой, либо кузнец задумал жечь в яме березу на уголь, чтобы сварить
железо из руды.
У россичей все готовы услышать злые вести, как вспаханная земля
готова принять семена. Не зря старался и карикинтийский пресвитер
Деметрий. Не мог он похвалиться обращением славян в истинно кафолическую
веру, обратно увез медные и серебряные крестики и иконки на шелковых
гайтанах, на серебряных цепочках и на льняных шнурках. Не привел он ко
Христу людей, зато хорошо посеял в сердцах не страх пусть, но ожидание
верной беды.
Для Деметрия жизнь была неизменна, от века однообразна; все живое
наделено печально-гибельным стремлением к греху. Путь земной жизни краток,
ничтожен перед вечностью страданий для многих или перед вечностью рая для
избранных.
Будто бы метко уличил Чамота злого проповедника. Будто бы доказал
умный князь-старшина, что не бог ромейский, а сами ромеи науськивают
Степь. Тем более помнились пророчества Деметрия:
- Что ж, надевайте ваши шлемы, облекайтесь в брони и точите копья. Вы
увидите, что совершится с вами. Отовсюду ужас. Не убежит быстроногий, не
спасется сильный, они споткнутся и упадут. Нет для вас спасенья, ваш вопль
наполнит леса и нивы, и степь покроется вашими телами, и ваша плоть
останется без погребения. Вы не послушались слова божия. Вы будете
истреблены, и дома ваши, и дети, и жены, и скот. И трупы ваши будут
брошены под дневной жар и на холод ночи.
Люби ближнего, как самого себя, не поднимай меча, будь кроток, прост
душой - мягкие увещевания Нового завета легко забывались проповедниками
Христа. Сам Христос сказал, что не мир он принес на землю, но меч, и
признал святыней преданья Израиля. И Деметрий с искренней верой повторял
грозные предсказанья древних свирепых пророков:
- Истинный бог говорит вам: я подниму на вас степных людей, жестоких,
необузданных, которые бродят по земле лишь с целью грабежа. Кости отцов
ваших выбросят из могил, раскидают под солнцем, луной и звездами, которым
вы поклоняетесь. А вас самих не уберут и не похоронят. И будете вы, как
навоз в огородной гряде. И если кто из вашего племени останется жив, то
сам смерть предпочтет жизни.
Накаркал черный ромей в души славянских людей.
Ждали. С не случайной поспешностью поднялся дым над слободой илвичей.
Еще два дыма вскоре сделались заметны: на северо-востоке, где каничи, и на
севере, у россавичей.
Знали: тревога пошла в глубь земли людей росского языка, передаваясь
от слободы к слободе, от илвичей - к ростовичам, от тех - к славичам и
триполичам с хвастичами, далее - к бердичам, к здвижичам, житичам. Так до
самых припятских дебрей узнают о войне, которая движется в лес из степи.
Земли росского языка рассечены реками, речками, многими речушками,
ручьями, ручейками, ключами, подключиками. Затенены земли лесами,
ограждены болотами и трясинами. Чем далее к северу от Рось-реки, чем далее
от Днепра к западу солнца, тем труднее пробраться, тем легче
заплутаться-запутаться и без лукавой помощи лешего.
Здесь, не зная, не пролезешь. А кто знает, тот может за шесть дней
проехать верхом от Роси до Уж-реки через земли пяти племен: илвичей,
триполичей, ирпичей, здвижичей и иршичей. Некогда россичам бегать за
помощью к дальним соседям, ближние помогли бы. Всеслав не послал в дальние
земли. К ближайшим же поедут избранные послы, росские князь-старшины:
Дубун - к илвичам, Колот - к каничам, Чамота - к россавичам. Их дело
собрать роды на погостах и уговорить не ждать времени, когда заплачет
кровью росская земля, а вместе идти на Рось-реку и бить хазар на выходе из
степи.
В свои роды поскакали слобожане с копьями, на копьях хвосты вороных
коней; встречный россич без слов узнает весть по черной пряди.
Нынче в росской слободе почти две сотни слобожан. Никогда, даже с
Всеслава Старого, не скапливалось у росского воеводы столько воинов. В
хозяйстве готово все, но каждому нашлось дело. Разбирали стрелы из запаса
и, заворачивая в кожу, вязали снопами по четыре десятка. Так стрелы возят
в тороках* при седле для пополнения колчанов. Владевшие мастерством
продолжали готовить новые стрелы - в бою стрела в избытке не бывает.
Сухими клинышками подбивали насадку топоров и копий. На точильных кругах
острили мечи, ножи, сабли, секиры. Работали споро. О хазарах - ни слова.
Праздное слово ослабляет душу. Для боя род кормит слобожан, слобода
головами платит за корм. Так было и есть.
_______________
* Т о р о к и - мешки, сумы, подвешиваемые к седлам.
Воевода лгать не привык. Колоту же весело. Это он, бродя в поисках
налитых тайной силой трав, подметил в степи за Турьим урочищем хазарский
загон. Он же, передав весть Всеславу, хитро научил друга молчать. Но
совершить ложной вестью испытание общности росских племен надумали оба.
Ответ будет на одном Всеславе.
Солнце шло к полудню, когда к броду вырвался всадник. Замученный
долгой скачкой конь пал в воду. Не успел еще второй Ратиборов посланный
пешком доковылять до слободы, как Всеслав узнал Мужко и понял без слов. И
дурно подумал: накликали сами.
Мужко меньше чем на день отстал от первого посыльного. Увидев
собственными глазами хазарское нашествие, он гнал лошадей и себя без
пощады.
Еще день, два или три, но не более шести дней могут дымиться костры
над Поросьем. Более двух десятков сотен степных людей, жестоких,
необузданных, идут на Рось с единственной целью грабежа. Не придется ли
росским градам вновь рассыпаться золой? Не останутся ли от росского семени
редкие люди, как былки на выбитом пастбище?
Тусклы выцветшие глаза князь-старшины Велимудра: старческая вода
погасила ясность взора. Бурые пятна, будто осенние листья, налипли в
трещинах сухих морщин. Ничто не мило старику, его сердце закрылось для
движений любви, радости, жалости, сострадания к чужому горю. Велимудр
остался одиноким. В своем роду среди своих кровных он жил воспоминаниями и
правил родом привычкой к обряду правления. Себя же он держал в жизни силой
воли, единственной силой, которую не отняла дряхлость.
Выставив косым горбом спину, - как давно спина перестала гнуться и
когда нарос горб, князь-старшина не помнил, - он топтался на росском
погосте. Было неприбрано, пора бы велеть прополоть под богами. Да времени
нет - хазары из степи идут. Одеревеневшие ноги старика путались в стеблях
травы. Обеими руками Велимудр цеплялся за княжеский посох. Переступит,
вытащит увязший конец с железной, как у копья, насадкой, опять переступит.
Ветхий старик ковылял по колено в траве у дубовых подножий
покровителей племени. Устал он, ох как же устал!.. Ему нужно вспомнить
нечто, самое важное, самое нужное. Вспомнить бы, более он не забудет. В
ушах свистит, будто близко что-то льется. Велимудру слышится звук: <Ти-ли,
ти-ли-ли, ли-ли, ти-ли...>
Знакомый звук, такой знакомый. Но - мешает, мешает. Сейчас Велимудру
нужно уйти в себя, поискать, вспомнить главное. Еще самая малость, и
вспомнится.
<Ти-ли-ли, ти-ли, ти-ли-ли-ли...> Липкой паутиной тянулась, вилась
без разрыва детская песенка пастушьей свирели. Деревянная дудочка мала и
тонка, ее голос чуть сильнее комариного свиста, но слышен далеко - как
птичий. Вблизи голосом легко заглушить свирель. Но вдали будет слышен не
голос, а свирельный перелив.
В траве, за спиной Велимудра, сидел беловолосый парнишка в холщовой
рубахе. Следя за пращуром, как бы тот не запнулся, не упал, парнишка пищал
в свирель.
Имен много, разве все удержишь в голове. Не стараясь запомнить,
князь-старшина звал кощея-прислужника Малом - от малого. Второе лето ходил
Мал за князем, силенка прибавилась. Велимудр же вовсе иссох. Мал его мог
поднести на руках, хоть головой доставал лишь до подбородка старца.
Для родовичей Велимудр - князь, для Мала - забота. Они всё вместе и
вместе, древнее смешалось с детским. Старик про себя нашепчет, Мал
по-своему поймет.
Под навесом для гостей на скамье лежали мешочки из холстины. В них
съестной припас: печеный хлеб, толченое просо, луковицы, сушеная рыба,
завяленное мясо, соль, вымененная у ромеев. В очаге допревал кусок мяса в
жидкой кашице. Перестав свистеть, Мал побежал к очагу поглядеть, не готово
ли варево. Помешал, попробовал - мягко ли? Зубов у Велимудра совсем нет.
Свирель умолкла, и князь-старшина вспомнил, что хотел. Всю жизнь он
прожил в страхе. Всегда в нем было два человека: один боялся, другой
прятал стыдное чувство. Никому не признавался, никому не признался бы, но
дни были отравлены. Привык, не давал воли страху, жил, как все. Думал, не
все ли боятся, не все ли прячут и от себя, и от других мысль о тщетности
жизни, которую завтра насильно отнимут. При вести о хазарах Велимудр
отказался от старшинства, чтобы не мешать роду своей беспомощной
дряхлостью. Пусть отбиваются, как умеют. Жизнь не мила, нужен покой, чтобы
в покое уйти. Самая страшная смерть - от зверя. Зверь будет тело трепать,
не даст умереть в покое. Нет страха, есть злоба на степных людей за то,
что не дали умереть в покое.
В горьком бессилии Велимудр поднял руку на Дажбога. Метил в лицо
покровителя славян острым посохом и шептал:
- Вот я тебе! Я тебя не боюсь...
Бросив ложку, Мал подбежал к старику.
- Опоздал бы я, ты бы, глядишь, и обломался! Угляди-ка за тобой,
старый ты, старый...
Велимудр ухватился за подножие бога, оттолкнул парнишку.
- Мешаешь ты! - и, как копьем, пырнул острой клюкой.
Мал присел шустрым волчонком. Железо, скользнув по плечу, до крови
поцарапало кожу. Едва не убил злой старик.
Не в первый раз парнишке увертываться от клюки. Он не обижался.
Двенадцатилетняя нянька при столетнем ребенке, мальчик считал себя
разумным за двоих. Как никто, он знал жалкую дряхлость князь-старшины,
привык с материнской небрезгливостью ходить за стариком, жалея его любовью
сильного к слабому. Мог бы Мал клюку отнять, дав Велимудру простую палку.
Вместо того парнишка ждал, готовясь увернуться от второго удара. Нет,
задохнувшись от усилия, Велимудр опустил посох. Голова затряслась, а
тусклые глаза прояснели.
- Пойдем, пойдем, - позвал князь.
Крепко обняв старика, Мал повел его к очагу. Будто ничего между ними
не случилось. Волоча клюку левой рукой, правой Велимудр гладил парнишку. В
неловких движениях сухих костей, обвитых дряблым мясом, была особая ласка.
Слабый просил прощения у сильного. Мал думал: <Горяч ты еще, а угоди ты
мне в сердце, кто б за тобой глядел? Пропал бы ты, как куренок>.
Кашица хорошо разопрела. Велимудр тер еду пустыми деснами, и его лицо
становилось странно-широким, а седая в прозелень борода дыбилась к вислому
носу. Мал вытащил мясо, отделив мякоть, мелко ее искрошил, натер луком,
подсолил.
Князь-старшина ждал терпеливо. Не ворчал, как всегда: <Сам я себе,
сам я все, что я тебе, малый, что ль!> Парнишка понимал, что пращур
смягчился, жалея об ударе клюкой. Он ведь такой - гневлив, да отходчив. В
бане как? Дерется, толкается. Сам! Сам! Потом устанет и будто не замечает,
что его моют. Они, древние, уж такие.
Накормив Велимудра досыта, Мал выгладил ложкой горшок, чтоб не
пропало зря крошки. Мешочки с припасом убрал со скамьи и подвесил повыше
на деревянный гвоздь, не то мыши источат.
- Ты поди, сюда поди ты, - позвал пращур. Обняв Мала, он начал речь.
Едва, едва, с одного слова на пятое, понимал Мал, будто и не по-росски
говорил древний.
Велимудр жаловался на извергов, которые от лета к лету все более
плодятся, а льнут они все к Всеславу. Хазары пришли, побьют россичей.
Всеслав хазар побьет, слобода власть заберет. Рода ослабли ныне. Не будет
вольности градов.
Ничтожно мало из слов Велимудра дошло до Мала - все плохо, и только.
Цепляясь за парнишку, старец заключал свои речи.
- Ты понимай, помышляй, - твердил Велимудр, - ты уходи тотчас, уходи.
Один. Не путайся меж хазар и наших. На Припять ступай. Нашего языка там
люди. Тебя примут в род. На Рось не помысли вернуться.
- Без тебя куда мне? Ты ж и по ровному еле бредешь, ты через лес не
пролезешь. Ты и на коне-то сидишь, когда тебя с обеих сторон держат, -
безжалостно уличал старца Мал.
Рука Велимудра нашла ухо непослушного. Не обижаясь, Мал отвел
скрюченные, холодные пальцы и сурово пригрозил:
- Будешь щипаться, я отсяду, чтоб не дотянуться тебе.
- Ладно, не стану, - смирился Велимудр. - Гордый ты. Я тебе говорю:
уходи. Не понимаешь ты... - Пращур признался: - Коль не было б никого, и я
хорошо бы помер. Все вы, живые, меня тянете, умереть не даете. Буду один -
и покой. Лес шумит, нет живых, нет ни страха, ни заботы нет...
Сумерки пали на лес. Велимудр начал совсем непонятно сбиваться в
словах. Соскучившись, Мал приподнялся; старик поймал его за ногу:
- Ты, ты куда? Спать будем, я с тобой буду спать.
Вместе с ночью к Велимудру приходил последний страх. Древний старик
боялся сна, ужасаясь, что в сновидении разорвется нить опостылевшего бытия
и душа уйдет незаметно, обманув спящее тело. Ночами мальчик грел
коченевшую спину пращура. Дремля, Велимудр тосковал, пугался и щупал за
собой: не удрал ли ненавистный и любимый парнишка?
Мал грезил, что живет в слободе, скачет на злых конях, сечет хазар
острой саблей. И виделся ему воевода Всеслав, великий и прекрасный, как
живой образ Сварога, что смотрит на степь из священного дуба. 2
В зеленой чаще векового осокоря затрещали завитые ветки. Упал сухой
сук. Ратибор грузно валился вниз. Сверху еще сыпались листья, а Ратибор
был уже в седле.
Четвертый день идет, как хазары гонятся за росским дозором. Четвертый
день идет, как слобожане отходят, не давая загонщикам обойти себя и взять
в петлю облавы. Россичи могли бы уйти, оторваться, но Ратибор не хочет.
Хазарские конники опасаются слишком далеко опередить свою главную силу, а
главная сила не может бросить обоз. Все Ратибору понятно. Понимает он: и
хазары знают ведь, что россичи в силах уйти. Не уходят, стало быть, нечто
задумано.
Так играли, так играют в степях старые игры. Без закона, без правил,
без уговора. Выживает тот, в ком быстрее мысль и чье тело послушнее воле.
Россичи знают, что хазары, достигнув горы, опознали следы.
Многодневный привал - не подбитое сухой травой и пухом куропаточье или
стрепетиное гнездышко, которое прячется в мелкой ямке. По следам на
привале легко счесть и людей и коней.
В первую же ночь хазары пробовали опередить слобожан. Ратибор
обманул, сокращая время ночлега. А утром хазары оказались невдалеке, и
слобожане дали им поглядеть на себя. Игра затянулась. И хазарам и россичам
приходилось давать отдых коням.
Изволоки, увалы, излоги да взлобки* - степная дорога не ровная. Лето
стояло в полной силе, короткие ночи были теплы, днем степь дышала зноем,
как очаг с живыми углями под пеплом. От пота гнедой конь выглядел вороным.
С удил падала белая пена. На всадниках одежда волгла и размокали ремни.
_______________
* В з л о б о к - одно из красочных названий, даваемых нашим
народом крутоватому подъему.
В балках-овражках крепко-полынный аромат степи перебивался запахом
травяной гари, как жгучее солнце палило скаты лощин. Безостановочным
стрекотом зеленые и бурые кобылки-кузнечики славили жар распаленной земли,
ночью сверчки поднимали слитный гомон.
На остановках с брюха коней тек струйкой пот, прозрачный, как слезы.
Выпаивали лошадей только на ходу, давая опустить губы в ручей на броде. И
тотчас же гнали дальше. Если горячему коню после водопоя дать отдых, конь
остудится, а всаднику без коня не уйти от гибели.
На третий день слобожане сообразили, что хазарские охотники далеко
ушли от своих. Были видны две стайки погони. На высоких местах, доступных
глазу издали, Ратибор сдерживал своих, маня хазар видом возможной потехи.
Ныне, на четвертый день, дозор уходил, дерзко показываясь раз за разом.
Хазары прибавляли ходу. С осокоря Ратибор видел, что за ним гналась одна
стая. Те, у кого кони были послабее, остались далеко позади.
Уже шли знакомые места. Степная дорога бежала по лысой гриве, горб
которой питал два речных истока: ингулецкий и ингульский. До Рось-реки
отсюда остается верст сто сорок. Не жалея коней, можно за день поспеть к
Турьему урочищу.
Справа и слева подбегали лесные опушки, обещая укрытие слабому, а
степь, свободная от доброй защиты деревьев, языком изгибалась. Гнись,
гнись, змея-дорога, а ведешь ты всех, кто захочет, прямо на Рось!
Ратибор придерживал своих коней, и слобожане послушно равнялись по
старшему. Хазары поспевали, в их стайке уже различались отдельные
всадники. Выступ леса ненадолго закрыл обзор. И когда дорога вышла опять
на прямую, сделалось очень заметно, как догоняли степняки. Сейчас их можно
счесть всех без ошибки, не путая верховых лошадей с заводными. Ратибор
приказал:
- Стой, меняй коня!
Переседлывали коней на виду у хазар, и с места тронулись шагом.
Верстах в двух спешила стая загонщиков, не по следу, а назрячь*. Махали
плетями, спешили. Видели хазары, как слобожане, переменив коней, не смогли
оторваться даже на свежих.
_______________
* Н а з р я ч ь - видя.
Близился верхний исток Ингула, первый, если считать от Роси. Дубовые
рощи стеснили степную дорогу до узкого прогала - знакомого россичам горла
змеиного пути. Скоро будет узость, где от леса до леса не более четырех
сотен шагов.
Степные люди сбивались в кучу для удара. Задние подтягивались,
передние придерживали, помня об осторожности. И слобожане дали волю
лошадям.
Свежие кони взвились, и тонкие травы не успевают согнуться. Будто в
былинках родились великие силы и бросают всадников все вперед и вперед.
Уже не скачут, летят над степью чудесные всадники.
Поворот и еще поворот. Ветер хватает топот, и, как из пращи, назад
уносятся твердые камни ударов. Вот и нужное место! Ратибор закричал,
указывая влево. Слобожане птицами порхнули к опушке, твердо удерживая
поводья и сжимая колени, чтобы кони не побились о деревья. С полуслова
поняв волю старшего, каждый закрепил оголовья заводных лошадей за дерево.
И взор уже в поле, и стрела уже на тетиве. Ждать, видно, недолго.
Жаркий пот струится по лошадиному телу, лошадь не шевельнется. Конь
ждет, зная чудесной общностью с всадником, что задумано дело и дело должно
совершиться. Медленно впивается жало овода в тело притихшей лошади,
медленно наполняется кровью серое брюшко злобного мучителя. Ему нет дела
до людей, он хочет насытиться и отложить яички, чтобы продлить свой род
неизвестно зачем.
Мгновения неподвижны, как вода в речной заводи. На вершину дуба,
битого громом, упал ворон. Он был так же черен, как сучья, опаленные
гневом Перуна. Птица с приподнятыми крыльями была похожа на человека,
вздернувшего плечи. Ворон не верил затаившимся людям. Блестя горькой
ягодой глаза, он был готов к бегству. Он знал - человек не берет ворона. И
все же боялся. Дурно тому, кто мучает себя лишними страхами - от излишнего
знанья. Плохой из него будет воин. По скупости души он старается так
поступить, чтобы совершить задуманное без потерь. И - все потеряет.
В тишине зябко дрожали пугливые листья робких осин. Не сдержавшись,
конь ударил хвостом. Жесткая прядь просекла раздутое брюшко овода,
брызнула кровь.
Раздался звук трубы. Хазарин, надув щеки, дребезжал в пустую кость.
Звал своих, подгонял.
Солнце светило слобожанам в затылок, хазарам - в лицо. Хазары скакали
кучно, дав коням полный мах. Думали степные, что догоняют усталых, слабых
числом россичей. Спешили прямо на солнце.
Умей выбрать засаду, зная и ветер и свет, на кого бы ни засел: и на
зверя, и на человека!
Будто опуская с размаху топор с криком-выдохом - га! - слобожане всем
телом бросили первые стрелы. Еще рубила жильная тетива дубленую рукавичку
- защиту левой руки, а правая уже клала новую стрелу, уже тянула-рвала
тетиву. И гнется тугой лук колесом, над ухом срывается тетива с пальцев. И
опять вслед стреле рвется из груди не то вздох, не то выкрик. Никто не
видел, как от боевого гнева постарели молодые лица.
Стрелы шли густо, тяжелые, крепкие, с пером весеннего матерого гуся.
Хазары падали. Падали и хазарские кони, сбитые уздой, которую тянули
мертвеющие руки. Росские стрелки, не мигая, брали цель, высоко поднимаясь
на стремени.
Россичи делали дело, вложенное в ум и в руки трудными годами учения.
Убивали верной смертью тех, кто хотел их убить. Ни один хазарин не
проскочил мимо засады, ни один не успел повернуть. Вперед умчались кони,
лишенные всадников, назад не вернулся ни один, как всегда.
Кто-то из сбитых хазаров попробовал встать. Меч довершил побоище.
Скорее, скорее! Ратибор помнил об отставшей, второй шайке хазаров.
Слобожане вырывали из тел драгоценные стрелы. Владельцы отменно
борзых коней, на поле боя полегли хазарские богачи. Невзятой останется
богатая добыча - времени нет ничего. Торопись, торопись! Гибнут после
удачи воины, забывшие себя от жадности. Спеша, слобожане хватали хазарское
оружие. Громко звал Ратибор разбирать заводных лошадей, которые ярились от
запаха крови.
На поле, где лежало былое городище длинноруких людей, от россичей
шарахнулись хазарские лошади. Сбившись вместе, они тянулись к траве.
Слобожане развернулись и погнали живую добычу.
Ратибор знал, что хазары непременно запнутся на телах своих, и все же
чувствовал на своей спине хазарскую стаю. Молодой вожак хотел сберечь
чистой боевую удачу.
Броско скакали прыткие кони, всей силой костей, мышц и дыхания.
Впереди уходили, шпоря себя пустыми стременами, хазарские лошади.
Злая дорога, в несчетный раз политая кровью, дико и мощно бежала
назад от людей.
Ветер, остужая горячие тела, свистел в ушах, наполняя раздутые ноздри
чистым воздухом леса и степи.
Были вольная воля, разгул, боевое веселие. Никто не помнил о смерти,
и все были равно бессмертны - и люди и кони. 3 В каждом доме
Поросья есть оружие, из поколения в поколение
накопленное заботой хозяев. Есть привычка к оружию, есть любовь к нему.
Каждый россич, проведя свой срок в слободе, оттуда вместе с воинскими
навыками уносил придирчивое знание оружия, уносил неизгладимое пристрастие
не к любому, а к отменному копью - однорогой рогатине на прочном ратовище,
к луку тугому, к надежной стреле. В оружии ценил не красоту, не изящество,
а верность. Выйдя на поляну, россич умел любоваться стрелой, брошенной
вверх под самое облако, глядел, как она, повернувшись в выси, возвращалась
и тяжко вонзалась в рыхлую землю. Хорошо!..
Обтесав и распарив вязовую доску, житель Поросья тянул размякшее
дерево, гнул, выгибал, строя длинный щит для пешего, круглый - для конного
боя. Из копыт своих лошадей и диких тарпанов, из лобных костей быков,
коров, туров вытачивались бляхи. Из них, из копытной роговины, из железных
пластин так умели набрать чешую на доспехе, что лежала она, подобно
рыбьей, - кожи не видно.
Любо россичу вольно творить вольной рукой. Беден и слабодушен ленивый
неумелец, который не знал счастья владеть воистину собственными вещами. У
него нет ничего своего. Он голый. Он как евнух, о которых рассказывают
ромейские купцы на Торжке-острове.
В первых впечатлениях ребенка вместе с любовно сделанной домашней
утварью и игрушкой, вместе с плугами, боронами, вилами, граблями во дворе
неотъемлемо присутствовало оружие.
На стене висел отцовский доспех, выпятив грудь и чудно распялив бока
с ремешками-хвостами. К ним тянулось дитя, когда кошка увертывалась от
докучливых детских ручонок.
И запоминался первый подзатыльник-наука: гляди глазами, а не руками.
Росское войско встало за Росью, верстах в трех от брода. Оказалось
его числом меньше, чем могло быть. Из десяти родов только восемь выслали
подмогу слободе. Свои же предали, свои же ударили с тыла, рассудив, как
чужие. Кого тут винить, князь-старшин? Невелика их власть, ничто она по
сравнению с вольностью рода. Род терпит власть старшего, пока хочет. Два
рода, которые в страшный час въявь отказались от общности, решив
обороняться у себя, из-за градских тынов, были из дальних по месту от
южного кона племени.
Илвичи и каничи поступили будто бы и по чести. От илвичей пришло
шесть десятков слобожан, от каничей - четыре. Лишняя сотня мечей - помощь
большая. И какая малая, если подумать, что пять сотен могли бы прийти, и
шесть набралось бы, и семь...
Хазары еще не пили воды из Роси. С Турьего урочища они выслали вперед
сотни две всадников, и те, завидев россичей, отошли без боя. Опытные в
набегах, хазары оценили засаду, устроенную Ратибором для зарвавшейся
погони, и вторично попасть в ловушку не захотели.
В пешей части росского войска стоял ромей Малх. Странно и дико ему
было все. Один среди чужих, за чужих будет сражаться и за них, если решено
судьбой, сложит голову. Его шею еще саднило от аркана. Бредя опушкой, Малх
впервые за весь путь от Хортицы-острова заметил черный перехват на стволе
березы от срезанной бересты, увидел пенек от срубленного дерева. Люди
близко. Вдруг что-то упало на плечи. Пытаясь сорвать удавку, Малх
задохнулся. Очнулся он крепко связанным и встретил чей-то недобрый взгляд.
За маской молодого лица прятался человек, умудренный жестокостью жизни.
Воин собирал черный, как уж, волосяной аркан, ловко меча петли на локоть и
отогнутый палец.
Малх заговорил на росском наречии. Поимщик удивился, спросил о
хазарах. Такие же вопросы задал Малху и Всеслав. Ромея опознали несколько
слобожан, побывавших весной на Торжке-острове. Воевода позволил
приблудившемуся человеку остаться.
Славянский лагерь расположился открыто, под охраной дальних и ближних
дозорных и наблюдателей на вершинах деревьев. Встретив Ратибора, Малх
потянулся к нему, как к другу, пытался объяснить причину бегства от своих
и сам сбился: разве свободному можно понять сложные законы империи,
давящие совесть?
- Стало быть, ты изгой, - заключил Ратибор.
Малх понимал смысл жестокого слова. Изгнанник - как птица голая,
лишенная пера.
- Буду биться за вас, - сказал Малх. Он хотел завоевать не милость, а
право жить среди славян. Волей Всеслава Малх попал в пешее войско и сейчас
наблюдал, как хазары готовились к бою.
Крытая войлоком, со сплошными колесами высотой в человека, за тысячу
лет не изменилась телега кочевника, и Малх опять вспомнил Эсхила. Хазары
окружили свой стан сотнями телег, образовавших прочную стену, их стрелки
могли бить снизу, прикрываясь колесами, как щитами. Обозных лошадей хазары
отогнали к Турьему урочищу пастись на нетронутых травах. Табун скрылся, и
хазарские воины начали выезжать из лагеря, строиться тремя полками. Ошибся
Ратибор в своем счете. Только войско, которое готовилось к нападению, было
здесь сотен не менее двадцати пяти. В лагере тоже не одни женщины с рабами
остались. Табун обозных коней погнали сотни три табунщиков. Всеслав счел,
что более трех тысяч хазар-воинов пришло на Рось.
Конные толпища хазар клубились, будто роясь, волновались, подобно
степной траве под ветром. Вот двинулись тремя тучами, нестерпимо
громадными для россичей, из которых никто никогда не видел такое множество
всадников сразу. В разных местах сторожевые слобожане трубили тревогу в
рога. С высокого дерева князь-воевода Всеслав птицей слетел вниз, и
княжеский коновод поспешил помочь князю стянуть ремни доспеха.
За ночь пешие славяне набили перед собой ряды острых кольев. Низкие,
до половины бедра, острия спрятались в траве. Справа от хазарской конницы
войско прикрывалось лесом. Пешие еще не могли рассмотреть хазар. В
ожидании кто дремал, развалившись, кто беседовал с товарищем, и Малха
поражало общее безразличие, как ему казалось. Сзади закричали приказ:
- К бою готовься, к бою, к бою! Тетиву натяни, тетиву!
Войско зашевелилось. Переминались, проверяли, хорошо ли меч пойдет из
ножен, удобно ль висит секира-чекан, щупали рукоять ножа за голенищем,
подтягивали колчанные перевязи, с тем, чтобы колчан, поднявшись над левой
лопаткой, сам подставлял оперенные бородки стрел. И потом только гнули лук
и натягивали тетиву. Близко к Малху в строю был знаменитый стрелок Горбый.
Горбый сидел на скамье. Лет пятнадцать уже, перестав владеть ногами, он
таскал на костылях свое тело. И без того сильные руки сделались крепкими,
как кузнечные клещи, и Горбый мог послать стрелу на расстояние, никому не
доступное. Глядя на калеку, многие со злобой вспоминали здоровых,
оставшихся дома. Но не стало времени думать об этом. Заметили пешие, как
над травой появились хазарские полки. Различались головы лошадей и людей.
Хазары скакали плотным и широким строем. Над их множеством на невидимых
древках трепетали, как ястреба в полете, пучки конских волос и куски ярких
тканей, боевые значки. Славяне изготовились к стрельбе.
Оставалось хазарам пройти не более версты, когда они сдержали коней.
Три полка остановились, равняясь стеной, а те, кто не сумел сразу овладеть
слишком горячим конем, скакали перед плотным строем, чтобы, как в
наказание, встать сбоку. 4 Как всегда перед боем бывает,
между хазарами и славянами осталось
пустое, ничье поле. Будто бы огороженное, хотя стен нет, оно запретно на
срок, которого никто не знает.
Первым решился хазарин. Он медленно выехал из средины хазарской
конницы. В черном железе доспехов он казался широким, как бочка. Показывая
искусство наездника, хазарин вздернул коня на дыбы и заставил его пройти
на задних ногах шагов сотню. Потом, дав волю, похлопал коня по шее, и тот,
беззаботный, повернув голову, потянулся к руке за подачкой. Не спеша,
хазарин приближался и остановился на расстоянии, безопасном от стрелы.
Боец поднял копье, требуя боя. Будто капли росы искрились на его низком
шлеме, искрилось и оголовье коня. Знатный хазарин искал соперника для
единоборства.
От людей росского языка выехал простой по виду всадник, в копытном
доспехе, в шлеме из турьего черепа. Ехал просто, не показывая своего
наезднического умения, прямо на хазарина. Тот тронул навстречу, но дугой
уклоняясь к своим. Было понятно, что опытный воин остерегается, чтобы в
сшибке нечаянно не попасть в опасную близость к росским стрелкам.
И место, и время дня принуждали росского воина принять бой лицом к
слепящим лучам солнца. Хазарин толкал и толкал коня, пока тень шишака не
легла между ушей животного.
Наклонили копья. Уже на скаку россич бросил круглый щит со спины на
левую руку.
С места оба прыгнули разом. Большие, тяжелые всадники сорвались
птицами, без разгона, на полный размах. К этому славяне приучали боевых
коней. Степные же лошади иначе и не могли начать скачку. Может быть, под
россичем был степной конь, взятый прошлым летом у хазарского загона. Может
быть, этот конь родился в одном табуне с конем хазарина. Причудливы пути и
коней и оружия.
Сшиблись беззвучно. Каждый сумел принять острие копья срединной
бляхой щита, копья отбросило вверх, и размах разлучил бойцов.
Россич раньше повернул коня, но, встав лицом к бою, выждал хазарина.
Он искал равного боя и дал противнику оправиться.
Опять поскакали. Коснулись. Что это? Россич копье потерял? Среди
пешего войска поднялся крик - и смолк. Под хазарином лошадь споткнулась.
Наверно, неудачно всадник принял копье своего противника. Вниз отбил, и
оно поразило коня.
Широкое поле, высокое небо. Под небом людей на поле собралось,
сколько никогда не сходилось сюда с сотворения мира. Но для всех будто
только один человек на этом поле. Для славян - россич, для хазар -
хазарин.
Хазарин легко и ловко спрыгнул с коня - до того, как тот завалился на
бок. Из хазарского войска выскочили всадники, но тут же и вернулись:
россич спешился столь же быстро, как его противник. Равный бой.
Хазарин, небрежно свесив левую руку с круглым щитом, пошел на пешую
стречу. Россич спешил, широко шагая. За ним, как собака, шел конь. <Наш
без щита, без щита!> - кричали около Малха. Ромей вгляделся. Нет, россич
со щитом, но щит заброшен за спину. Почему? Рядом прозвучало незнакомое
слово: обоерукий. Что оно значит?
Объяснение пришло само. Бойцы сошлись. Лязг, треск, что-то мелькнуло,
и хазарин пал, как битый громом. Взметнув его тело перед седлом, россич
уже скакал к пешим. Его узнали. То воевода Всеслав вышел на бой простым,
как последний из не имущих железного доспеха, взял врага честно, грудь на
грудь, без уловки. Не в доспехе сила, а в твердости сердца. Пешие кричали:
- Слава князю, слава Всеславу всеславному!
Добрый знак. Второй раз берут россичи хазарскую кровь, капли своей не
дав взамен. И - навсегда среди россичей был наречен князем слободской
воевода.
Новые хазары выезжали для состязания, новые россичи принимали вызов.
Малх хотел бы принять участие, он надеялся на свое умение, соединенное с
ловкостью мима-жонглера, но пешими хазары не сражались.
Ромей хотел биться за чужое знамя. Он не знал своего. Все были
чужими. В легионах он думал о жалованье солдата, о добыче. Ничто иное не
манило. Победа, захват лагеря противника знаменовали не успех империи, не
общее благо, а возможность схватить добычу, за которую скупщики дадут
серебро и золото. В войсках империи ходили рассказы о чудесном обогащении
солдат. Называли имена легионеров, которые купили себе виллы, женщин и
окончили дни в пышной праздности, окруженные рабами. Писатели сочиняли
подобные истории - это Малх знал. Мечта о богатстве делала легионера
империи ослом из басни, который бежал за пучком зелени, подвешенным на
конце дышла. В сущности, человек любит быть обманутым, нищета умеет
рядиться в пышность слов. Обогащались базилевс, полководцы, скупщики.
Однажды евнух-сановник, прибыв в армию из Византии, обратился к солдатам с
декламациями о любви к отечеству. Оратора осмеяли. <Здесь все иное>, -
думал Малх, наблюдая за состязанием воинов. Издали и чужой, он не мог
различить, где россич и где хазарин.
Но вот одиночных всадников сдуло с поля как ветром. Остались ли в
траве тела людей или коней, не рассмотришь. У хазар загудели бубны,
протяжно захрипели рога. Изгибаясь, трепеща усами копий, играя бликами
оружия и плеском значков, хазарская масса двинулась к полю.
Тесный строй конников съедал степь. Тысячи копыт сминали травы, не
встать им более, стоптанным, изломанным, раздробленным, вбитым в землю.
Ничего не осталось от степной дороги, всю ее заняли хазары, и бежали
их кони, и мчались хазары, нарастая и все возвышаясь. Сейчас они явятся
над росскими стрелками валом конских морд, валом рук, щетинистых копий и
сабель.
Солнце замерло в небе, время остановилось, ничего не было в мире,
кроме безмерно растущего, как воля судьбы, наступленья буйной,
неудержимой, никем еще не обузданной Степи.
Малха отрезвил близкий звук, подобный гудению толстой струны. Горбый,
расставя мертвые ноги, сидя пустил первую стрелу. От вздутых мышц его
спина казалась горбатой. Опять изогнулся необычайно тяжелый лук из турьего
рога. Пора? Старшины закричали:
- Бей, бей, бей!
Не стало слышно тетив, их пение утонуло в криках стрелков.
С визгом и свистом неслась хазарская конница. Хазары кричали:
- Харр, харр!
В их боевом кличе россичам слышалось карканье хищного ворона. Еще
скорее метались руки стрелков к колчану и к тетиве.
Малх не мог заставить себя прицелиться и бросал стрелы, как в воду.
Ему казалось, что он бьет в грозный вал, каким Черный Понт нападает на
берег.
Стрелки самозабвенно рвали тетивы. Не веснами, не лунами и не днями
считалась ныне их жизнь, но стрелами, которые они еще успеют выпустить,
прежде чем хазары наступят на голову.
Росская конница ждала скрыто, за восточной опушкой поля, в кустах
орешника и боярышника, среди лип, лапчатых кленов, остролистых ясеней.
Всеслав двинул конных, когда хазары в боевом порыве открыли ему свой бок.
Управляя ногами, как умели они водить своих коней, россичи с ходу
пустили в дело луки. Правое крыло хазар замялось, загнулось и слитно
полилось навстречу.
Повинуясь приказам Всеслава, слобожане с дивной скоростью сбились в
кулак перед ударом. Колено с коленом, выставив копья, россичи врезались в
хазар.
Бой конных стремителен, головокружителен, мысль отстает от тела,
слова не успевают выразить действие. Земля колеблется, дрожит под ногами
коней, будто ее твердость колдовски, превращена в ходячую зыбь. Носятся
призраки, реют лица, руки, гривы, раззявленные рты. Человек отдан не
сознанию, а вихрю навыков воинской науки, в нем все приобрело чудесную
силу, он молния, он не думает, но знает, освобожденный от рассужденья, он
сразу везде и во всем.
- Рось! Рось! Харр! Харр!
Разве можно, разве нужно думать, где осталось копье, разве не сам меч
в руке, разве не само рубит и колет железо! Перья-шипы боевой палицы
ломают хазарский шлем, а левая рука рубит и рубит. Правая сокрушает
палицей либо чеканом уже не шлем хазарина, а конскую голову, захваченную
убийственным полукружьем размаха.
Сжимая коней клещами колен, славянские всадники парят над седлами,
необычайно высокие, и, обоерукие, косят, косят и косят.
Поле качается вверх, вниз, вверх, вниз. Совсем перекосилось поле, и в
наслаждении боем сердце пылает.
Тихий бой!.. Нет треска, лязга, нет криков людей и храпа коней, нет
стонов и воплей, все звуки отстали, мгновенья отскакивают в небытие, как
прах от копыт.
Белыми пушинками, такими легкими, что на них могла бы заснуть только
невесомая душа, тополевый пух подбивается в затишные от ветра места.
Поднесите огонь - пух, дав пламя, исчезнет мгновенно. А ведь в каждой
пушинке скрывается семя, из которого может вырасти многосаженое дерево.
Так в тихом для сражающихся бою пылает единственный в своей силе пламень.
В нем сгорают, не узнав о собственном исчезновенье, жизни людей.
Россичи знали разве что из преданий о боевой встрече с таким
множеством степняков. Всеслав годами размышлений сам додумался, как вести
бой со степными людьми.
Он знал, что степные все отлично-хорошие воины в скачке и в рубке,
хорошо мечут стрелы с седла и копьем умеют играть, как журавль клювом.
Степняк родится и умирает на коне. Но степные своевольны, бьются без
строя, табуном. Двадцать лет Всеслав готовился к большому бою со Степью,
веря в силу единства росской конницы, веря в стойкость и высокое искусство
росских стрелков.
Для воеводы нынешний бой не был ни тихим, ни призрачным. Всеслав,
подчиняясь преданьям и обычаю всех народов своего времени, принял
единоборство как необходимость для звания вождя воинов. Сменив простой
доспех на железный, покрывшись кованым шлемом, Всеслав стал
каменно-спокоен. Как пастух, он правил стадом железных быков - слобожан,
направлял, вел, посылал, имея наградой слепое послушание воинов.
Россичи, опомнившись после первого удара, не успели удивиться пустому
полю, куда они выскочили, пробив хазарский полк, как опять были брошены в
сечу. И только немногие из бойцов понимали, почему сейчас перед ними были
спины, затылки хазар, конские хвосты, а не хазарские лица и лошадиные
морды. Ведь это они, по воле Всеслава, описали в поле полукруг и вторично
ударили на смешавшихся, потерявших размах хазар. С торжеством подумал
Всеслав о своей правоте, о правильности с трудом надуманного, с сомнениями
принятого решенья, как биться. И со злобой вспомнил и о своих, и о
соседях. Будь бы у него сейчас хоть семь, пусть даже шесть, сотен конных,
он разбил бы всех хазар на этом поле, как орел бьет стаю гусей, как один
камень побивает целую кучу глиняных корчаг.
Единственный зритель, который мог правильно оценить бой Всеслава, был
ромей Малх. Удар конных россичей, разбросав правое крыло хазар, вынудил
остальных замяться и повернуть на помощь своим. Малху было ясно, что
хазарские полководцы преувеличивали силу росской конницы. Да и что могли
они видеть из глубины своего строя! Пешее войско еще било стрелами хазар,
почти достигших кольев, а передовые хазары уже напоролись на невидимую
преграду. Но порыв их был остановлен не кольями, а хаосом, возникшим, как
по воле богов, среди собственного войска. Малх видел все и думал: <Какие
могучие силы зреют вдали от границ империи, в местах, о которых известно
одно - здесь живут варвары...>
Росская конница скрылась. Солнце, склоняясь к закату, решило за
хазарских полководцев. Подхватывая тела товарищей, хазары без порядка
отходили к своему лагерю. Ночью конница не бьется. Росские пешие стрелки
пошли на ничейное поле шарить в траве в поисках стрел, оружия и забытых
тел. Чужих и своих. 5 Чтобы хазары не могли сосчитать росскую
силу, костры для варки пищи
были разожжены в ямах. Князь-старшины Колот, Чамота с избранными
слобожанами ходили по лагерю, опрашивая каждого, сколько стрел он пустил,
и число отмечали буковками-цифрами на липовых дощечках.
- А сколько ты нашел своих стрел? - спрашивали старшины и бранили
тех, кто подобрал мало. Напрасно стрелок оправдывался тем, что его стрелы
унесли в себе хазары, хазарские кони, что трава на поле слишком густа. -
Не то говоришь ты, ленивый, - строжили старшины от скупости.
В телегах, спрятанных в роще Сварога, хранился запас. Каждому стрелку
полагалось иметь при себе сорок стрел. На три с половиной сотни пешего
войска требовалось сто сорок сотен стрел. Почти столько и осталось в
запасе после ночной раздачи.
Малху тоже сделали упрек, снесенный им без обиды. Ромей, естественно,
привалился к костру десятка, с которым он стоял в бою. Суровые россичи, он
чувствовал, не чуждались его. Малха поражало спокойствие этих людей. Будто
бы не было страшных минут, будто завтра ничего не может случиться. Хазары
нависли над росским войском. Кому, как не Малху, помнить их близость:
хазарская стрела нашла место в его доспехе, ткнулась между роговыми
пластинами и вонзилась над левым соском. В горячке Малх не чувствовал
боли. Сейчас ранка ныла. Россичи говорили между собой, что хазарские руки
слабее славянских, их стрелы легко застревали в коже доспехов. Малх
слышал, что пешее войско потеряло не более десятка - битых в лицо, в шею.
Ромей сидел у костра, сняв тунику. Не обращаясь ни к кому, он сказал,
гордясь своей раной:
- Попало и мне.
Он уловил несколько взглядов, скользнувших по его лицу, до
окровавленной груди. Кто-то сунул Малху пачечку сухих листьев,
перевязанную мочалом, сказав:
- Пожалуй, приложи, быстро дырку затянет.
Терпкая кислота трав вязала язык и рот. Наложив на рану целебную
кащицу, Малх прилег. Его удивляла тишина. Военный стан славян дышал
тайной, как сборище поклонников запрещенной религии или заговорщиков
против базилевса. Из ям тянуло удушливым дымком, как от печи, где
пережигают дерево на уголь. Приглушенно и невнятно тек чей-то голос, и,
когда он прерывался, ночь наваливалась мрачным молчаньем. Не таковы бывали
военные станы имперских войск, пьяные, буйные, с высоким пламенем костров,
среди которых начальники проходили с охраной, не рискуя в одиночку
доверяться солдатам.
Малх приподнялся. Его товарищи спали или мечтали. В смутно
угадывающихся телах, наверно, тлела мысль, как и в нем. Внезапно Малх
ощутил и тревогу и скрытое волнение россичей, и странная теплота разлилась
в его сердце. Друзья, близкие люди! Издали донеслись слабые звуки, крик. И
опять тишина все задавила, Малх слышал только свое дыхание. Он лег. Рана
больше не ощущалась. Дремоту прервал топот. Большое тело вынеслось из
мрака странными прыжками. Кто-то, дыша, как бык, спросил:
- Эй, люди, здесь вы?
И сразу три или четыре голоса ответили:
- Здесь.
Хрустнуло. Малх уловил бросок, узнал костыли. Рядом с ним сел
безногий стрелок. Горбый ворчал:
- Ишь, сколько моих стрел унесли они, клятые...
- Что, не собрал? - откликнулись голоса.
- Все помню, куда садил. Видишь, они тела подобрали.
- А что там кричали?
- Лазутчики хазарские набежали. Тех лазутчиков наши били.
Горбый обратился к Малху:
- А ты слышь, чужой, лук не так гнешь, я тебя поучу...
Но его прервали бранью:
- Ложись и молчи. Назавтра будет наука нам всем.
Князь-воевода не спал. Нет, не так он поступил бы на месте хазарских
полководцев. Не ушел бы из боя, конных сковал бы, пеших раздавил бы.
Всеслав уже давно, сам того не зная, постиг тщетность греческой
истины, заключавшейся в том, что для познания других надо познать самого
себя и судить по себе. Нет, люди различны.
Даже холод и голод терпят по-разному, иначе любятся, не каждое сердце
раскрывается на ласку. Уча людей, Всеслав сам учился. Гордясь своим
племенем, Всеслав знал: россич цепок, стоек. Однажды схватившись, рук не
разожмет, за себя не боится, начав, дела не бросит, лезет, пока его не
убьют. Для россича битва не удалая игра. Степные же люди горячи,
пылко-поспешны, в бою смелы, но не настойчивы. Всеслав знал, что и у
степных людей, и у ромеев бывает, когда по нескольку дней войска, выйдя в
поле с утра, стоят до вечера, тешась схватками одиночек-удальцов, и без
боя расходятся к ночи. Бывает, что и сшибутся, и опять разойдутся, не
добившись решенья.
Трупы коней казались буграми. Ратибор осматривал поле. Всеслав послал
слобожан стеречь хазар, чтобы они ночью не подползли к кольям, не
разведали бы защиту пешего войска.
Чтобы видеть ночью, нужно глядеть снизу вверх. Слобожане припали к
земле, наблюдая хазарскую сторону. Место знакомое, каждый несчетно
проезжал здесь верхом, ходил пешим. Отсюда Ратибор, как многие до него,
проходя испытание воина, глядел из травы на образ Сварога, а Сварог глядел
на него. И сейчас Сварог, прозревая тьму, так же смотрит на степную
дорогу, видит хазар, видит своих. Так же глубоки его глаза под челом,
выпуклым, подобно щиту.
Боги уходят со своими народами, новые боги приходят с новыми людьми.
Быть может, и Сварог обречен на забвенье смерти, как каменные боги забытых
длиннопалых людей. Победят хазары и срубят священное дерево росских. Образ
бога превратится в дрова под котлом со сладким мясом неезженой лошади...
На теле Ратибора вспухли рубцы от ударов, но ни одна хазарская сабля
не просекла доспехов. Где им! Обоерукий, как сам Всеслав, Ратибор и
отбивал и разил двумя мечами. Он помнил все, не поддавшись боевому хмелю:
он по приказам Всеслава тоже вел строй, сросшись с конем, которого
чувствовал, как другой чувствует собственные ноги.
Чуть шелестела трава, чуткое ухо ловило невидимый ход зверя. Степь не
спала. Под трупом лошади трудилась крыса; впиваясь в свежую падаль, она
скребла, грызла, теребила. Жук-могильщик налаживал нору, червь пробивал
дорожку к поживе. Ночь полна звуков, ночь полна запахов.
Нет хазар. Сзади слобожан, как мертвые, лежат обученные послушные
кони.
Скучно ждать. Нет, не скучно - нужно ведь. От напряжения глаза
устают, что-то мелькает. В ушах шумит, и кажется, что из дальнего лагеря
хазар доносится гул голосов, ржанье лошадей, лай собак. Чтобы рассеять
образы, приходится быстро закрыть глаза и опять раскрыть. Ведь это ночь,
это земля сама говорит, вспоминая в сонной дремоте. Души убитых носятся в
воздухе, земле есть что вспомнить. А сама она шепчет: <Спи, спи...> Тело
устало, в темноте успокаивается сердце.
Мать Анея учила сына: <Будь с людьми справедлив, блюди правду, будешь
людям всегда хорош, и они к тебе будут хороши>. Нет справедливости. Люди
своего языка бросили россичей в беде, на одних россичей возложили защиту
границы меж лесом и степью. Враг тот, кто напал. Как назвать того, кто
своих оставил на волю врага?
Ратибор смотрит - опять движется степь. Он не верит обманчивой
темноте - он не слышит запаха хазар. Сегодня он навечно запомнил запах
степных людей...
В чудном мгновении Ратибор спал и не спал. Внутри звучал голос,
лились слова певца:
И вещий сон в тени родных лесов,
и шепот наших трав в лугах и на полянах,
и шелест наших злаков в бороздах,
возделанных руками росских...
Темное небо с темным солнцем боя. Обе руки расчищали дорогу, и каждая
знала, когда колоть, когда рубить. Словами не передать, как пахнет
хазарская кровь. А голоса внутри напоминали, утешая:
Но человек, он не исчезнет,
он умер - как закат,
он успокоен.
Не надо покоя, покой - для мертвых. Ратибор жил, будет жить без
утешения, сам, волей разума и тела. Он приподнялся, ощутив свежий запах
хазарина.
Земля была железная, когда рубились через хазарское войско. С копьем
пришлось разлучиться после первого удара. Не нашлось оно и после. Хорошее
было копье. Тот, первый хазарин, в которого ушло копье, вогнал Ратибору в
ноздри свой запах, от которого не избавиться.
Мстиша, подтянувшись к Ратибору сзади, шепнул:
- Слышу хазар.
Ратибор, стоя на коленях, освободил аркан, пробуя, верно ли легли
петли. Тише вздоха он ответил:
- Будем брать.
Хазары наплывали, как души мертвых. Явились над степью черными
призраками, сгустками мрака. Догадались, наверное, обуть коней кожей.
Ночной воздух тёк, неся чужой запах, как струи мути в чистой воде.
Взять живого!..
Ратибор скорчился на коленях, выгнув спину горбом. Хазары здесь, над
ним. Вскочив, Ратибор метнул аркан, бросил в сторону, рванул. Мстиша,
достав конного длинной саблей, кричал, созывая своих:
- Рось! Рось!
Испуганные кони хазар прянули, аркан натянулся, и Ратибор поволок
грузное тело. Взял!
Свои уже скакали на схватку. С гордостью Ратибор подумал: <Не спали,
в седлах все, наша сила!> С болью, с гневом закричали чужие голоса. В
темноте всадники сшиблись, и топот унесся в хазарскую сторону. Кто-то из
слобожан высекал огонь, собираясь осветить сбитых наземь хазар.
Ратибор рвал аркан к себе, чтобы не дать опомниться взятому в плен
хазарину. Ощупал. Петля захватила шею и руку. Видно, хазарин сразу
обеспамятел. Живой ли? Сердца не прощупаешь под жестким доспехом. Ратибор
нашел запястье. Жив... Связав арканом хазарина, Ратибор понес добычу к
коню. Конь ждал, лежа на земле, неподвижный, как дикий камень.
Освобожденный от железных доспехов, босой, в прелой рубахе, черной,
как земля, хазарин переминался около костра. Он шевелил стянутыми за
спиной руками, выгибал грудь, пробовал землю бурыми пальцами ног, будто
хотел взвиться, улететь. Был он костист, плосконос, широкорот. На вопросы
не отвечал, как глухой. Черноглазый, он лицом напоминал ерша, а телом,
емким в плечах, узким в бедрах, был как клин.
Кроме хазарского клича <харр>, никто из россичей не знал хазарских
слов. Ратибор вспомнил о многоязычном ромее. Старшины знали, где находился
каждый человек из росского войска, и Малха быстро доставили к костру
воеводы. Малх попробовал ромейскую речь, потом готскую. Знал он немного и
наречие степняков, которых ромеи называли по старой памяти
гуннами-хуннами. На вопрос: <Как тебя звать, имя как?> - хазарин
встрепенулся, но не ответил, хоть и явно выдал себя.
- Ты его спрашивай теперь, сколько их всех, сколько они нынче
потеряли людей? Да зачем к нам пришли? Да что думают далее совершать? -
приказал Всеслав толмачу.
Хазарин молчал.
- Железо калите, - велел воевода. 6 Тридцать два лета тому
назад через Рось перевалили степные пришельцы.
Треть века, более одного поколения минуло с того времени, которое сейчас
жило в памяти Всеслава. Тогда воеводой был Гудой, предшественник Всеслава
Старого. Князь-старшины скупились, отзывали своих для хозяйственных
поделок, полевых работ. Гудой, имея малое число слобожан, испугался хазар,
без боя пустил их через Рось, а сам заперся в слободе. Степняки не
старались взять слободу: трудное дело лезть под стрелы на недоступный
холм-крепость. Свободно разойдясь по росским полянам, хазары жгли грады,
набирали добычи, полонянников. Под конец Гудой вышел из слободы, побив
малый отряд хазар, лениво наблюдавший за затворниками. На обратном пути
хазар Гудой сильно щипал степных, отбил часть полона и скота. Сам Гудой
был дважды ранен, но не искупил своей вины перед племенем и был за измену
живым сожжен на костре. После того упала слобода в мнении россичей. С
несказанными трудами поднимал слободу Всеслав Старый. Не мстить за набег,
а не пускать степных через Рось должна слобода. Род кормит слобожан не для
мести, а для своей защиты. Лечь должна слобода, если силы не хватит. Так
думали все, так мыслил в молодости воевода Всеслав. Потом, с возрастом, с
опытом власти, явились сомненья. Что пользы лечь, не выиграв боя? Нет на
мертвых бесчестья. Но живые? Беспрепятственно степные возьмут все,
беспрепятственно угонят людей, сколько захотят. Давно уже нынешний воевода
оправдал былого воеводу Гудоя. Не его жечь - карать бы соседей, оставивших
своих без помощи в бедствии, карать рода, которые отстают от общего дела.
- Честь родным нашим братьям илвичам с каничами, - говорил Всеслав, -
честь тем, кто пришел вместе с нами делить железную жатву. Да и то
сказать: никто не отличит россича от илвича, от канича. Бесчестье тем, кто
ныне, оставшись за засеками, думает бесстыдно: пусть-де другие ложатся под
хазарской саблей, мне ж нет горя, до меня не добраться степнякам.
Бесчестье тому, кто, как князь Павич, в гнусной жадности не позволил
родовичам жить братьями в росской слободе. Бесчестье нашим князьям Могуте
и Плавику, не давшим нам ратников. А еще, - восклицал Всеслав, - глядите
на извергов! Люди они в родах нелюбимые, утеснение от князей испытавшие.
Они ж пришли. Семьи покинули не за стенами градов, - в жалком бегстве, в
лесах прячутся те, как мыши. <Кто же свои нам?> - спрашивал Всеслав, не
ожидая ответа.
Нет для человека горше обиды, когда он, зная, что и как свершить,
лишен такого счастья по тупости других. Пора крикнуть правду во весь
голос. И Всеслав бередил души воинов:
- Думайте! Было б по-нашему, не мы бы ждали сегодня хазар. Они, как
вепри, обложенные в болоте, ждали бы ныне последнего часа. Хоронились бы
они за своими телегами, бога своего проклиная, что завел их на росские
земли.
Колот-ведун сказал однажды, что злоба рождается от бессилья.
Всеслав не мог решиться уйти с дороги хазар. Хазары же были свободны.
Лаяли и выли желтые хазарские собаки, чуя россичей, которые
приближались к тележному лагерю, чтобы следить за врагом. Еще до рассвета
пешее войско успело поесть. Малху казалось, будто каждый славянин думает,
что ему удастся насытиться последний раз в жизни. Все ели жадно и много,
уничтожая остывшее варево из мяса с кореньями, печеную и вареную говядину,
пахучий хлеб из мягкой пшеницы, копченое сало. За едой дожидались воли
старших и воли хазар.
Солнце уже порядочно припекало, когда широко и вольно полилась
хазарская конница из проездов-ворот, оставленных в тележном обводе.
- Неужели они повторят по-вчерашнему? - спрашивал себя Всеслав,
наблюдая за полем с самого высокого дерева Сварожьей рощи.
По дальности расстояния хазары казались мелкими, как мураши. Не
спеша, они нестройно клубились перед своим лагерем. Лишь постепенно
наметился разрыв между массами конницы и краем лагеря. Хазары наступали.
Медленно-медленно.
Ратные росской пешей дружины разбирались по местам, как стрелки в
засаде на зверя. Но засада была на виду, и зверь-хазарин и видел и знал
охотника.
Один стоит трех, сражаясь из крепкого места. И больше стоит, пока не
сломается крепость. Колья в траве не крепость, а хитрость.
Хазарские конники приближались. Стало видно, что строй их редок.
Вначале казалось, что хазары все здесь. Теперь Всеслав, охватывая взором
десятки и полусотни, счел немногим более тысячи конников. Где остальные?
Сегодня хазары не высылали одиночных бойцов, чтобы разжечь себя
лихостью застрельщиков. Их конная рать, нависая в готовности к удару,
удерживала славян, как капканом. С места не сойти, ждать. <Чего ждать?> -
спрашивал князь-воевода. И отвечал: <Исполнения хазарского замысла>. Ему
все мерещился воевода Гудой, несправедливо осужденный всеми людьми
росского языка. Нет, не быть тому. Всеслав не думал, что нынче же
хазарская стрела или сабля могут послать его душу на небо, а тело - на
погребальный костер. Он верил себе, искал решенья, прислушиваясь к
внутреннему голосу, и приказал готовиться к отходу за Рось. Но - к
непростому отходу.
Наблюдая сбор стрелков в общий строй, хазары заволновались.
Из-под высокого знамени поскакали посыльные, и скоро сотни две
разведчиков широким махом коней пустились взглянуть на россичей. А главное
войско шагом текло им вслед.
Росские стрелки двинулись не вспять, но на сближение с хазарами.
Разведчики стали сдерживать коней, главная же сила ускорила ход. Всеслав
старался войти в душу хазарских начальников, понять ее по поведению их
войска.
Пешее войско славян остановилось, явно пугаясь сближения с хазарами.
Сначала один десяток, потом другой повернулись и побежали обратно. За ними
в смятении пустились все три с лишним сотни пеших.
Вид бегущих нестерпимо заманчив для конницы. Сами лошади просят
повод, рвутся, хотят догнать. Хазарский строй изогнулся пилой, бросив
вдогонку горячих наездников. Наверное, веселый ветер свистнул в ушах,
ввысь взлетели и сабли и души бойцов в упоении предстоящей рубки бегущих.
Но беглецы остановились и повернулись все разом.
Нелегким гнетом лежало на племенах кормление слобод, еще хуже была
потеря сил, отрываемых от работы. Всеслав Старый добился в конце своего
воеводства, чтобы каждый мужчина отдавал слободе первую молодость и
покидал бы слободу, только достигнув двадцать третьей весны. Разной работы
в роду не перечислить, легче было сказать, что умел делать лихой
слобожанин. Что в том, что на лошади он ездил, как единое с ней тело, или
мог бить из лука в яблоко на три сотни шагов? Возвращаясь в род, мужчина
не приносил ни ремесла, ни уменья-сноровки к пашне. Хуже еще было другое.
Многие возвращались из слободы, неся презренье к обыденному труду. Скучно
им бывало гнуть спину на полях, нудно ремесленничать. Россичи не только
посылали на Торжок-остров меньше товаров, чем могли дать по своим угодьям,
и по числу мужчин. Не случайно, что именно они раньше других оставались
без хлеба, пока не смелют новинки.
Зато любо-дорого было посмотреть, как, заманив хазар ближе к кольям,
пешее росское войско развернулось для боя.
Малх, как и все пешие, был предупрежден о замысле ложного бегства.
Военное искусство ромеев и римлян давно знало этот прием, и ромей удивился
лишь тому, что славяне на краю земли сами додумались до хитрой и опасной
стратегии великих полководцев Средиземноморья. Он видел, что лучшие
легионы империи едва ли могли с такой выдержкой проделать рискованный
маневр. Здесь приказывал кто-то один, просто голосом. В легионах кричали,
команды подтверждались звуками труб, флейты давали скорость шага.
Когда стрелки вернулись и расступились, чтобы не было помехи для
лука, Малх, считавший себя ловким и гибким, один из всех отстал, потеряв
свое место и свой десяток.
Хазары были уже на кольях. Налетев, как стая воронов, с оглушительным
воплем: <Харр, харр!> - хазары замялись, видя падающих передних.
Отвлекшись, Малх наблюдал, как далеко отошли правые локти стрелков, и
ему, впервые в жизни, удалось уловить удивительный звук, короткий,
могучий, мелодичный аккорд сотен тетив, сразу рассыпавшийся в щелканье жил
о стрелковые рукавички. Очнувшись, отбросив пробудившееся чувство
художника, Малх нашел место в строю и, видя только хазар, стрелял, не
слыша чужих тетив и зная только свою.
Мелькали кони, руки людей, чьи-то лица. Лошадиное копыто явилось
почему-то вверху, и будто уже над Малхом повисла конская грудь с широким
ремнем и красным камнем на грудной бляхе. Потеряв лук, Малх схватил щит и
на коленях, не успев встать с земли, принял удар, рухнувший на щит
каменной глыбой. Тело ромея все же вспомнило уроки, которыми ворчливый
центурион, издеваясь над бывшим мимом, зло докучал Малху. Отставной
легионер сумел, выбросив вверх славянский меч на всю длину своей жилистой
руки, проколоть хазарина. И лишь тогда он понял приказ:
- Стрелков оберегай от конных!
В десятках ратники со щитами и мечами образовали заслоны, из-за
которых другие продолжали бить из луков. Хазарские конники рассыпались,
пронеслись дальше, и перед пешим войском открылось поле. Главная сила
хазар задержалась у кольев.
- Отходить всем! - раздалась команда россичам.
Тут оказалось, что не так много хазар прорвалось через пеших.
Хазарские конники уже возвращались к своим, избегая столкновения с
вышедшей конницей россичей. Малх успел сорвать с убитого им хазарина пояс
с длинным ножом в ножнах, оправленных серебром и украшенных цветными
камнями. Не жадность толкнула ромея. Он хотел унести с поля доказательство
своей верности новому знамени.
Ратники уходили широким шагом, и Малх, непривычный к такому движению,
почти бежал. Несли своих убитых и раненых. Малх нечаянно встретил живые
глаза под рассеченным черепом, увидел твердо сжатые губы. Отвернувшись,
чтобы не бередить сердце страшным зрелищем молчаливой муки, Малх заметил,
что ратники уже далеко оторвались от хазар. Те, опасаясь новых ловушек,
медлили.
Вот кусты, выброшенные рощей Сварога поперек пути. Отсюда уже не
видно того, что творилось позади.
Где-то опять раздалось боевое хазарское: <Харр, харр!>.
Но кто-то сказал свое:
- Вот и Рось наша. 7 Конь воеводы осторожно, едва тряхнув
хозяина, переменил ногу. Мертвый
хазарин лежал ничком, странно и чуждо для живого подогнув голову под
грудь. Невнятные речи болтал ночью пленный лазутчик под пылким железом.
Толмач Малх передал, что будто бы три старших хана ведут хазар, будто бы
хотят делать ратное дело порознь. Был ли хазарин упрям, плохо ли его слова
были поняты толмачом, кто мог сейчас знать. Еще одно безымённое тело
осталось около Роси, сломанная ветка, листок, опавший с дерева жизни.
Для воина, участника схватки, битва подобна налетевшему вихрю. Для
полководца бой кажется медленным, тягучим.
Всеслав видел, как замялись хазары у кольев, и оценил их
осторожность. То, что казалось пешим стрелкам бурным порывом, на самом
деле было короткой вспышкой. Горстки наездников наскочили на стрелков, а
сотни были удержаны кем-то, кто без горячки руководил боем. Теперь, когда
росские ратники уходили, десятки казались плотными, как клади снопов. Если
есть среди хазар те, кто помнит набег при Гудое, они скажут, думалось
Всеславу, что нашли других людей на месте былых.
С всхолмленной лесной опушки открывался хороший обзор, а хазарам не
были видны всадники в доспехах, крашенных ореховой краской.
- Опасаются хазары ныне, - говорил Дубок.
- Да, прав ты, брат воевода, - согласился Всеслав не потому, что
уместно думать вслух, но желая показать расположение преемнику Мужилы.
Хазары, более не доверяя ровности поля, не стремились преследовать
отступающих. Степная конница выпустила щупальца, чтобы вновь не попасть в
засаду.
Всеслав пытался разгадать замысел хазар. Две трети их сил ушли
неведомо куда, и одна треть вышла в поле. Две трети хазар потерялись для
Всеслава. Нет хуже, когда враг исчезает неведомо куда.
Последний десяток пешего войска закрылся Сварожьей рощей. Осмелев,
голова степняка пошла широким махом. Всеслав послал им навстречу илвичей с
Дубком и четыре десятка своих. Степные завопили свой клич - <харр, харр!>,
бросились было, но повернули назад, не принимая боя. И в этом тоже нашел
Всеслав подтверждение своих мыслей о хазарах.
Воевода повел всех к броду. В это время с вышки в слободе запрыгали
клубы черного дыма.
Свои места, исхоженные, изъезженные. Колеи от телег, привозивших
белую глину из подкопов в овраге на Синем ручье и добычу, взятую
охотниками в степи, и стежки, годами пробитые лошадиными копытами и
человечьими ногами, сходились у брода через Рось. Были и другие
стежки-тропы, проторенные охотниками за бобрами, за бортями дикой пчелы,
за дикой птицей, за вепрем. Они вели к другим местам росского берега.
Тропы набиваются раз за разом, год за годом и не зарастут, пока жив
человек, пока не изменились его потребности. Звериные тропы другие: если
еще и ошибешься на открытом месте, то в лесу сразу поймешь - высота ее
невелика под низкой кровлей ветвей. Да и без того не обманется степняк,
изощренный в чтенье следов.
Трое ханов вели степное войско на Рось, и из них старшим себя никто
не мог утвердить. После первого боя ханы метали жребий, и волей бога,
выраженной в движении граненой кости, один остался в лагере, дабы, охранив
семьи и имущество ушедших, самому давить на Рось. Двое ушли для охвата,
для прорыва в тыл упорных в защите россичей. В орде были удальцы, некогда
ходившие на Рось. От них хазары знали, что леса на этом берегу реки, будто
непролазные, доступны и конным, на реке же есть несколько бродов.
Ночь помогала лесу защищаться. Овраги-промоины пугали непривычных
лошадей, копыта ломались о корни, задние теснили передних. Рассвет сорвал
полог тайны, нашлись тропы. Мешало озеро - следы указывали место обхода.
Болото противилось - твердый бережок предлагал себя. Осмелев, хазары
ускоряли движение.
Потревоженные птицы поднимались над лесом; в листве, перепрыгивая,
застрекотали сороки, вепри, выживаемые небывалой облавой, уходили в
сторону Роси, чтобы спрятаться в тростниковых затонах.
Воевода Всеслав оставил опустелую слободу на попечение нескольким
взрослым воинам, помощниками которых были десятка три подростков, еще не
годных для боя в поле.
Одолев рощи, хазары вышли к берегу Роси. Заметив их приближение,
слобожане зажгли огонь на вышке, завалили пламя сырой травой и раз за
разом набрасывали и срывали сырую шкуру. В небо клубок за клубком рвался
черный дым - знак того, что степняки нависли над рекой, что близки они и
уже могут отрезать дорогу защитникам росского племени.
Высокую муку испытали оставшиеся в слободе от неведения о судьбе
своих. Горстка взрослых и горстка подростков, они обязаны были выполнить
волю воеводы, не отдать слободскую крепость, не выходить, не верить
хазарам. Со стен слободы было видно, как бегом отходило к броду пешее
войско. А где братья по слободе? Вот и росская конница. Все доспели к
броду раньше хазаров. Еще цела росская сила, еще есть стрелы в колчанах.
Россичи переправились на свою сторону. Не дожидаясь приказа,
слобожане принялись портить брод ершами, утапливая заготовленные на берегу
подобия острозубых борон. А хазары лились из редких лесов того берега,
глазея на росских. На броде ширина Роси составляла считанных двести
двенадцать шагов. Стрелки готовились защищать брод. Опустив в воду мертвые
ноги, уселся Горбый со своим жестким луком. И, позвав Малха, безногий
стрелок наставлял чужака:
- Ты левую руку не так держишь. Смотри, на кость опирай. Выгни
запястье. Опять прямо поставь. Как я делаю. Видишь? Эх, бить тебя надо,
неука! Как тебя звать? Малхий? Выискал имечко...
Свое делали россичи. Они не пустят на брод хазар. Не пустят? В степях
рек много, мостов нет. Без бродов переправлялись хазары через Днепр ниже
Хортицы-острова. Без брода одолевали Ингул. Найдут они много дорог через
узкую Рось. Нужно ждать воли хазар, нужно ждать, когда они первыми
поднимут руку. Начать самим у россичей нет силы.
Росское войско одиноко перед степной силой. Помощи не жди, делай сам,
сам умирай. 8 Липа была многоствольная, громадная, древняя,
но еще полная силы.
Другие липы уже отцвели, а эта еще щедро манила медовым ароматом. Черные
пчелы густо гудели, на миг замирали в цветке и опять ненасытно искали.
Тяжелые, мохнатые, злые, они жили, ко всему безразличные, кроме своей
собственной цели, как само дерево, как земля, как небо, как туча на небе.
Всеслав глядел на липу. Опомнившись, князь-воевода подумал:
<Проклятое дерево!> Беззаботность жизни вызвала гнев.
На берегах Теплых морей людям помогала вера в несокрушимость Судьбы.
Фатум, безличный, извечный, несотворенный, предсуществовавший, стоял выше
богов, распоряжался богами. Старые боги умерли, Судьба продолжала жить.
Удары Судьбы не унижали, подобно ударам, нанесенным человеческой рукой.
Великий Фатум! Добрый освободитель от усилий, от борьбы, щедрый
даритель покоя души, он умеет насыпать на свежие раны маковые зерна
забвенья.
Даже лучшие люди нового мира не могли придумать ничего утешительней,
чем сочетание слов магической силы: делай, что должен, свершится то, чему
суждено.
Никто, никакой Фатум не мог помочь воеводе Всеславу. Ни один из
бойцов его войска не мог утешить себя верой в Судьбу. Стрела не попала -
ты плохо стреляешь. Срубил тебя хазарин - ты сам виноват: опоздал отбить
железо, опоздал нанести удар. Конь твой споткнулся - всадник, не конь
оплошал. У славян было свое утешение - счастливое бессмертие в вечных
лесах, на полянах, где властвует непреходящее лето. Но чтобы подняться
после смерти на небесную твердь, душе славянина нужно пламя погребального
костра. Никто, кроме тебя, не будет виноват, если твое тело окажется
брошенным, истлеет, как падаль. Так решай, делай сам.
Люди, рожденные на берегах Теплых морей, не могли бы понять муки, в
которых Всеслав решал будущее без помощи Судьбы, которая льстиво
оправдывает ошибки. Живая кость обрастет мясом. Для воеводы костью
россичей были его конные слобожане и его пешее войско - ополчение росских
родов. Не дать хазарам сломать кость...
Близко, на виду, к Рось-реке, катились хазарские телеги. Дул южный
ветер. Дыхание степи тянуло из Заросья скрежет и скрип сотен колес,
тяжелых, сбитых из досок, широких в ободьях, чтобы телеги не увязали в
грязи. Десятки лошадей, запряженных цугом, тащили кузова, громадные, как
избы. Обозы колыхались, вздрагивали. Всадники гнали табуны запасных
лошадей. Никогда россичи не слыхали такого разноголосого крика и ржания.
Своими телегами, своими табунами хазары могли бы запрудить Рось и, как
посуху, пройти обнаженным дном.
Степные люди пришли сюда навсегда, думали россичи. Это не случайный
загон удальцов, которые стремятся пограбить, нахватать пленников. Тесно
стало хазарам на травянистых просторах у берегов Теплых морей, не с кого
им там брать добычу, если с таким упорством Степь напирает на Лес.
Россичи глядели, как хазары устраивались на правом берегу реки, но
помешать не могли.
Родовичи Ратибора оставили обычные дела втуне. Князь-старшина Беляй
отослал почти всех мужчин защищать кон - границу племени. Длинные летние
дни уходили без вестей с Рось-реки. Женщины, дети и немногие из мужчин,
оставленные в граде, уже закончили расчищать русло ручейка, питавшего ров,
и глубокий окоп округ градского тына заполнился водой. Заступами подрезали
вал, чтобы он стал покруче со стороны поля. Месили глину с половой и
навозом, густо смазывали кровли изб, амбаров, надворных клетей, закрывая
тес, солому, камыш, которыми были застелены крыши. От пожаров, если хазары
задумают поджечь град горячими стрелами. Беляй не оставлял своих в добычу
тягостной праздности.
От первой тревоги прошел день, другой, шестой... Трое девочек лет по
девяти-десяти и трое парнишек того же возраста были отпущены на лесное
озеро за пернатой свежинкой, за кряковой и за серой уткой. Прибыло время
года, обильное кормом для водяной птицы. Утиная трава подняла коробочки с
маслянистым зерном, а вода кишит червяками и водяными букашками. Ранние
выводки уже выспели, птенцы матереют, готовы встать на крыло.
Как деды и отцы, дети добывали птицу нагоном. По очереди малые
загонщики лезли в воду, вооруженные бычьими пузырями. В озере есть топкие
места, есть и глубокие, а плыть в камыше и траве нельзя. Пузыри поддержат
на воде, дадут отдохнуть, когда выбьешься из сил. Где плавом, где ходом
загонщики отжимали птицу к условленным береговым зеркальцам-плесам, на
охотников. Кричать не нужно - утка всего больше боится глухих, но гулких
ударов пузырями по воде.
<Хуп, хуп, хуп>, - слышится в камышах. Опасаясь странного звука,
выводки перестают кормиться и скользят между камышом дальше от нехороших
голосов. Не шелохнув камышинкой, на зеркальце выплывает мать-старка, за
ней тесно, голова к хвосту, тянет послушный выводок.
Детские луки короткие, в четыре пяди, стрелы - в три.
Девочки ждали, устроив засидки в камыше. Выбранная старшей - без
старших нельзя - свистнула по-куличьи, и стрелы ударили. Тихо, без звука
почти. Стреляли еще. Не сразу опомнились птицы.
В камышах всё хупают старательные загонщики, нажимают, вновь
выставляют уток под стрелы. Глупых уток. Умную утку загоном так не
возьмешь, она зря не выйдет на чистое место. Она и нырнет под загонщика,
она и на дно уйдет, захватит там корень клювом и ждет. Задохнувшись, она
не всплывет, а выставит сначала один клюв и глаза, посмотрит. Все звери,
все птицы - как люди, разные по уму, по хитрости.
Загонщики выбились на плес. Помогая себе пузырями, мальчики собрали
стреляных уток. Девочки полезли в воду за подранками, они приметили, куда
те попрятались.
- Ныне много птицы уродилось, - говорил маленький охотник, выбравшись
на берег и давя пяткой пиявку. - Ишь, как насосалась, кровью так и
хлестнуло.
В воду загонщики лезут, одевшись в старье, но босые ноги и руки
кровоточат от озерной травы-резухи. Пиявки успевают залезть под холстину.
- Хорошо уродилась, - соглашался другой мальчик, помогая товарищу
завязать мочало на поджилке, месте, излюбленном пиявками. А ранку после
пиявки нужно зажать листком болотной сушеницы, иначе крови много сойдет.
Битых уток связали за шеи. Пора снова разбираться для охоты, теперь
очередь девочек лезть в озеро. Дети-охотники знают свое озеро не хуже
родного града, умеют отжать птицу на удобные плесы.
День за делом бежит как бегом. Темнеет, пора на ночлег. На сухом
месте хранятся корчажка, огниво, кремень, трут в берестяной коробочке.
Град близок, да ночь ныне короткая, утром нужно взять еще птицы.
Дети огоили каждый по утке, разрубили, вымыли в озере. Для костерка
пришлось вырыть ямку, натыкать кругом веток, затянуть резаным камышом. В
граде велели варить варево скрыто. После еды все легли рядышком, покрылись
общим пологом. Одна из девочек сказала еще чистым от сна голосом:
- А дым в слободе бросали дотемна.
- Они-то, хазары, вышли к реке, - ответил мальчик. Все россичи с
раннего детства знают смысл дымных знаков.
- А факелы жгут ли, за лесом не видать отсюда-то, - сказала другая
девочка.
- Жгут, наверное, - после молчания ответил сонный голос, и под
пологом сделалось тихо.
В камышах звучно шлепали носами утки, пропуская густую воду через
дырявый клюв. Утка жадная, спит мало, кормится долго и много. Всю ночь.
Стараясь не показать один другому, как тяжело нести, утром дети
тащились домой. В поле они заметили всадника. Он катился к граду, как
несомый ветром.
- Гонит-то как!
Посмотрели в сторону, где должно быть слободе. Не клубами, как было
вчера, а столбиком стоял дымок, тусклый, темно-серый. Стало быть, хазары
близко. Стало быть, степные люди уже перебрались через Рось-реку.
Деревянный град казался прочным, неприступным. Вот в поле бы не
поймали злые степняки, только бы добраться до тына. Шатаясь под тяжестью
добычи, не чувствуя мерзких вшей, которые уходили на теплую детскую кожу с
охладелых тушек птицы, маленькие охотники заспешили домой.
Мостик через ров еще не был порушен. Однако концы переводных бревен
уже были подняты вагами из врезов опоры, уже были заведены веревки, чтобы
разом втащить мостовое строение в ворота. На улице за воротами клеткой
лежали длинные плахи. Сдвинуть их, припереть изнутри дверные полотнища, и
в град здесь лучше не пробовать пробиться.
Двое родовичей встретили Ратибора вопросом:
- Хазары где?
- Переправились хазары через Рось ближе к илвичскому кону. Где река
перед излучиной течет с заката. И на восток от слободы переправились.
- А вы, слободские, что совершили?
Ратибор не ответил. Из-за плах показался князь-старшина Беляй. Он,
думать надо, все слышал, но не повторил вопроса, оставленного без ответа,
другое спросил:
- С чем пришел?
- Воевода Всеслав приказал, знать бы тебе, двумя полками хазары
перешли через Рось. Третий их полк стоит против слободы, у брода.
- Благодари Всеслава за милость, - ответил Беляй. - Что
переправились, знаю по дыму. А двумя ли полками, одним ли, тремя ли, то
мне знать все одно.
В чистых белых штанах, в белой рубахе с белым поясом, в белых онучах
князь-старшина Беляй глядел старым лебедем. Он приготовился к встрече с
хазарами. Больше не спрашивая Ратибора, Беляй посторонился, давая конному
дорогу.
Низко поклонившись с седла, Ратибор толкнул коня, обогнул стенку,
которая запирала прямой вход в градскую улицу, и поскакал к своему дому.
Ворота были распахнуты и подперты кольями, чтобы сами не навалились на
косяки. И все дворы были раскрыты - так удобнее будет подавать помощь в ту
сторону, где хазары нападут на тын.
Блестели покатые кровли, жирно смазанные свежей глиной. Во дворе на
козлах был распялен отцовский доспех. Свежесмазанный салом, он лоснился,
как змеиная спина. Три лета тому назад Ратибор еще мог надеть старый
доспех, потом сын перерос отца. Вот и отцовский меч с глубокой выщерблиной
на лезвии. А это что? Кривой нож, подарок Индульфа, лежал на колде точила.
Но где же мать, где Млава?
Гнедой жеребец, чуя кобылу, заржал. От соседей ему ответило звонкое
горло. Открылась калиточка в заборе. Мать! За Анеей появилась и Млава. И
сейчас же в избе позвал требовательный голосок сына, малого Ратибора,
грудного еще:
- К-ха, к-ха, аааа!
Не запах дома, Ратибор унес запах горячей смолы, все заслонивший, все
заменивший. И, думая о своем граде, он слышал горький запах смолы. Великие
чары кроются в запахах.
- Мы здесь сами будем, сами, - сказала Анея. - К своим спеши.
Застигнут тебя в поле, и ты один зря пропадешь.
Нигде не осталось пристанища. Среди поля распластался град - серый
кусок, обрезанный тыном. Над гребенкой тына одиноко торчал трубой узкий
сруб. Это вышка: Беляй велел срубить ее при вести о нашествии. При той,
первой, вести, ложной, которую привез Мстиша. Как и все, Ратибор не знал
Судьбы. Солгать своим было противно, и только. Ратибор подчинился воле
воеводы для блага общей защиты. А теперь он забыл свою ложь. Все стало
иным, прошлого нет.
В дворе Анеи амбар прислонился задней стеной к тыну. На его крыше
сделали помост, на помосте очаг под котлом со смолой. Черный край котла
виден конному. Оттуда и тек запах, который остался в ноздрях. И весь град
пахнет смолой. Не в граде дом Ратибора, а в слободе.
С опушки леса виднелись крыши, на них кто-то шевелился. Готовят и
готовятся. Напрасно тын в остриях, за острие легко зацепиться петлей
аркана. Привыкли люди острить пали. Ратибор все вспоминал, как мать
торопила его. Еще она сказала: <Зарок я на тебя положила, чтобы ты взял
иную жену, коли нас побьют>.
Все в прежних мыслях мать держится - чтобы ее род не прервался. Сама
наточила оружие, закляла жениться только на своей, помнит хазаринку.
Князь-старшина Беляй, когда Ратибор ему поклонился, слова не сказал.
Садясь за рвом в седло, Ратибор все глядел на град, на Беляя в воротах.
Будто бы нечто хотел сказать князь-старшина своему родовичу.
Молодой слобожанин чутко медлил.
Беляй мысленно складывал краткую речь для передачи Всеславу. А
сложив, молча махнул Ратибору, чтоб тот не ждал. Прошло время, ни к чему и
слова.
Ратибор, пустив коня, думал о том, что мало мужчин осталось в граде,
почти все ушли в войско.
Градским теперь все равно, сколько хазар перешло Рось и где перешли.
На поле выколосившийся хлеб наливал зерно. Поросшие сором межи рубили
поле на польца. Ратибор узнавал желтоватые колосья пшеницы, сизую зелень
овса, светло-остристую щетку ячменя, полбу, перистые метелки проса, синеву
гороха. Ни души кругом града, никто не сторожит хлеба от потравы зверем. И
дикой птице тоже раздолье.
Эх, а сын-то на два колена песенку тянет, как пташка певчая. <А-а,
а-а>, и пойдет: <Ааааа!..> Те ребятишки-то тащились, видать, с лесного
озера. Добыча у них хорошая. Ратибор туда хаживал малым. Давно было,
кажется, и не он то был. Там птица не переводится, сколько ее ни бери...
Беляй ладно сделал с мостом, его теперь легко затащить внутрь тына.
Кажется, тащат уже!..
Толкнув лошадь, Ратибор без оглядки скрылся в лесу.
|
Напишите мне: neopravoslavie(собачка)mail(точка)ru
