Иванов Валентин. Русь Изначальная. Библиотека ПравоСлавие

 

 

Библиотека Кольца Неоправославие.

Неоправославие       Ведотерика       Росичи       Библиотека     Форум

Сайт обновляется ежемесячно. Читатели, присылайте материалы для размещения.

 Напишите мне: neopravoslavie(собачка)mail(точка)ru
Собиратель.

Разделы библиотеки:

Серия Славия

Цикл прозрение

Слово иудеям

Слово священникам

Книги христиан

Цикл познание

Цикл Русский Дух

Былины, сказки

Хорошие книги

Пишут читатели


Здесь русский дух. Здесь Русью пахнет.

ЦИКЛ РУССКИЙ ДУХ

Книга первая "ЗА ЧЕРНЫМ ЛЕСОМ"

 Валентин Дмитриевич ИВАНОВ
(1902-1975)

ПОВЕСТИ ДРЕВНИХ ЛЕТ

Хроники IX века в четырех книгах одиннадцати частях

Русский народ всей своей громадной массой не мог вдруг в 862 году размножиться и разлететься сразу, как саранча, его города не могли возникнуть в один день. Это аксиома.              Ю. Венелин

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11 12

Оглавление

Часть четвертая У МОРЯ

Глава первая

1

Новгородцы любили лес и, слыша о землях, где нет леса, не понимали,
как может там жить человек. Лес давал зверей и птиц, деревья для изб,
расшив, для оружия и снасти и пламя для очага, священного очага рода. Лес
давал великую красоту, без него земля казалась бы плешивой, как темя
хилого старца.
Лес - сын Земли, так же как сами новгородцы. Они любили Землю, щедрую
и добрую мать, она не отказывала в хлебе человеку, который умел полить ее
своим потом. Все происходило от Земли, все рождалось в ее лоне. Земля
держала на себе реки, озера и моря, зачинала и сладкие и горькие ключи, из
воды которых выпаривали дорогую соль. Земля родила камень для очагов и
дарила огненный камень - кремень. В своей заботе о человеке Земля собирала
в болотах железо. Сотворяя человека, Земля дала ему крепкие кости от
камня, мясо - от плодородной почвы и кровь - от воды. Вода в теле человека
- соленая кровь сердца, вода в морях - кровь Земли.
Далеко, за Черным лесом, за реками и озерами остался Новгород.
Повольники плыли вниз по Двине к соленому морю. Вскоре еще одна река не
меньше Ваги втекла в Двину, но с правого берега, и Двина расширилась,
покрылась лесистыми островами. Обиармившийся вепсин Анг, который толмачил
при заключении мира с биармами, показывал повольникам удобные протоки и
рассказывал о биармах.
У биармов нет города, они не нуждаются в городах. Они живут родами и
малыми починками по морю. С весной многие поднимаются за рыбой по Двине,
но далеко не ходят. И зимуют у моря. Редко кто остается так далеко на
Двине ловить зверей зимой, как отец Бэвы Тшудд, которого ватажники по
ошибке назвали Биаром. Тот же Анг объяснил новгородцам значение имени
реки: Вин-о, освоенное новгородцами как Двина, значит Нежная, Тихая.
Двина была широка и многоводна, куда больше Волхова. Встречались
хорошие луга, а леса были хвойные, с березой, ольхой, ивняком. Дуб и клен,
как под Новгородом, здесь не росли. Много речек и рек Доброга и Одинец
наносили на свои берестяные листы, запоминая и изучая новый путь, а жилье
встречалось редко и только вежи биармов.
Расшивы повольников отошли от мирного стана, окруженные лодьями и
лодками биарминов. Час от часу биармины отставали, оставались на местах,
излюбленных для рыбной ловли. Через два дня не осталось никого, кроме
нескольких человек на расшивах повольников. Они оповещали других
биарминов, чтобы не вышло чего. Плыли свободно и мирно.
На четвертый день Двина расширилась еще больше, еще больше
рассыпалась на рукава. Течение почти не чувствовалось. Ватажники узнали
еще одно значение имени реки Вин-о: Морской залив или Широкое речное
устье.
Расшивы прошли за последние острова, и повольники увидели, как берега
загнулись и вправо и влево, а прямо, на полночь, более не было ничего,
кроме чистой воды до самого края неба. Так они, первые из всех
новгородцев, вплыли в новое море.


2

Ватажники черпали воду и пробовали: сладкая, как в озере. Но вода
была не такая, как в озере Нево, где видно дно на страшной глубине. Здесь
было так же мутно, как на Волхове.
Даже Доброга никогда не видел морей, и сердца повольников волновались
странным и необычным чувством. Морская даль манила и тянула. По воде
катилась круглая добрая зыбь, море дышало, как грудью, и покачивало
расшивы. Повольники отгреблись подальше от берега и вновь попробовали
воду. Соленая вода, море! Над морем стояло чистое белое небо, и само море
казалось белым.
Кто-то бежал из моря навстречу ватажникам и резал воду высоким черным
плавником, пряча тело в море. Кто же это? Не спешило ли морское чудо,
чтобы напасть на людей? Биармины заволновались и показывали руками, что не
нужно биться. И вепсин приказал, чтобы повольники не трогали морское
чудовище, а поворачивали к берегу.
Бежать? Да и не убежишь, вот оно. Чудовище отвернуло и мчалось между
расшивами, чуть выставив черную спину с плавником. Одинец что есть силы
метнул тяжелую боевую рогатину. И другие не опоздали: кто ударил
рогатиной, а кто зазубренной острогой.
Чудовище взметнулось и взбило кровавую пену. Широкий хвост рубанул по
борту ближайшей расшивы, но доски уцелели, а железо пересилило. Зверь
показал толстое серое брюхо, лег на бок и замер. Его подтянули за веревку,
привязанную к остроге. Доброга вгляделся в свирепую морду со страшными
зубами в пасти и пошутил:
- Вот так касатушка-касатка!
Слово-издевка, сказанное любимым старостой, понравилось повольникам.
И прозвище <касатка>, данное чудовищу в насмешку, навсегда пристало к
злобному морскому зверю.
Расшивы потащили касатку к берегу. Вдали же виднелись какие-то
большие рыбы, над ними взлетали тонкие струи. Вепсин объяснил, что это
тоже морские чудовища, которые бывают и в десять, и в двадцать, и в
тридцать раз больше касаток. Уж не киты ли это, о которых повольникам
приходилось слышать сказки?


3

У берега расшивы заскребли по камешкам днищами. Повольники выскочили
в мелкую воду и выхватили расшивы. Стало быть, прибыли. А куда?..
Солнце белило небо и море. С земли подступал Черный лес, а между ним
и морем оставалось ничейное место; голый каменистый берег подходил к земле
со мхами и травами, которые покрывали первые древесные корни. В заливе
обнимались море и земля, и земля струила из леса ручей сладкой воды.
Море ворожило, колдовски тянуло повольников. На опушке стояли две
вежи биарминов, обтянутые кожей. Хозяева моря подошли к гостям. Повольники
с моря не заметили жилья на берегах, а вблизи, как видно, жило немало
биарминов: в залив вбегали лодка за лодкой.
Биарминовский народ валом валил поглядеть на пришельцев. Давно ли
засыпали стрелами? Добрые люди.
Повольники кое-как вытащили на сушу касатку; биармины не помогали.
Даже к мертвому зверю не каждый биармин решался подойти и на сухом берегу:
водяные люди считали касатку воплощением зла.
Самые храбрые мялись, мялись, а все же подошли. Они повытаскивали
рогатины из жесткого тела и кое-как вырезали остроги костяными ножами. Они
с громадным любопытством рассматривали железные насадки и щупали острые
рожны. Поговорив между собой, биармины начали тыкать мертвую тушу и
дивиться легкости, с которой железо вспарывало твердую шкуру. Они смеялись
и махали тем, кто еще не осмелился подойти.
Один биармин взял рогатину Одинца и просил руками, чтобы ему
позволили метнуть. Что же, для хорошего человека не жалко, мечи.
Биармин отступил шагов на сорок и сбросил меховой кафтан. Сутуловат,
тело смуглое, чистое, руки длинные. Сильный мужик. Примеряясь, он взвесил
в руке тяжелую рогатину и метнул в тушу.
Хороший охотник, он всадил рогатину чуть ли не как Одинец. Будто не
веря своим глазам, биармин подошел поближе - и охнул. Он поднял свое копье
с костяным рожном и ощупал его.
Тут-то и поняли самые медленные умом повольники очевидную истину:
биармины никогда не видали железа!
Доброга подозвал Одинца, Отеню, Сувора, Вечерку, Карислава, Игнача и
Яншу и уселся с ними на опушке. Они за дорогу выделились умом и ухваткой,
и староста хотел поговорить с ними. Чуть гудели сосны, биармины и
повольники возились у расшив и около касатки. И белое море лежало без
края, без конца, до самого неба.
Нашелся конец Черному лесу, Земле и ватажной дороге. Доброге было и
радостно и горестно. Теплый день, а его знобило. Он закашлялся, взявшись
за грудь, а отдохнув, жарко заговорил с товарищами:
- Богатые места, народ простой и добрый, с ним прожить без спора
легко. Что же, браты, думаю, что не искать нам больше добра от добра.
Смотрите, биармины совсем не знают железа. Мы им железо, они нам отплатят.
Они богатые и своего богатства сами всего не соберут, нам позволят
пользоваться всем. Думайте, думайте. Они со своим костяным оружием и
припасом сколько зверя и рыбы берут, а сколько возьмут с железным! А мы и
того больше наловим. Будем здесь садиться, по морю.
Повольники глядели в бескрайное море и принимали все, что клал им в
души умный староста.
- Наш долг боярину Ставру мы легко отдадим. Но ватажникам зря не
меняться с биарминами. Пока не рассчитаемся с боярином, всю мену будет
вести ватага от себя. Эх, мало у нас железа! Не снимешь же с себя
последнее.
- Надобно домой в зиму погнать, - весело сказал Отеня, бывалый
охотник. Он не хуже Доброги понимал великую удачу ватаги.
- Чего же? Дорожка пробита, - поддержал Карислав, молодой повольник,
который был лета на три старше Одинца и схож с ним силой тела и упорством
души.
- Поперву и собака плутает, а по затескам и глупый не собьется.
Знакомый путик в Город, каждый дойдет, - подтвердил Вечерко.
Доброга было закашлял, но, заметив Заренку, удержался. Она села
рядом, и староста обнял одной рукой жену. А она положила мужу голову на
плечо.
- Ума, ума, браты, приложим ко всему, - продолжал Доброга. - Я так
смотрю, что мы сюда налетели не коршунами и не воронами, чтобы выбить
добычу и - долой. Нужно следить, чтобы кто из нас сглупа не обидел
биарминов. Медведя рогатиной, соболя силком, птицу стрелой, землю сохой, а
соседа бери сердечной лаской.
- Верно говоришь. Мы будем крепки биарминовской дружбой, - за всех
согласился Одинец. - А железо бы здесь поискать. Болот много.
- Поставим избу, и ты отдохнешь от дороги, - тихо сказала мужу
Заренка.
Кончилась дальняя дорога. Пора рубить жилье, трудом брать землю и
трудом овладевать новым морем.


Глава вторая

1

В устье реки Тихой-Двины берега и острова лесисты. А на правом от
устья берегу моря, который тянется на восход солнца, лес слабеет. На
бугристых холмах березняк не растет ввысь, а кустится. В низменностях
расползлись травяные и моховые болотистые луга, здесь биармины пасут свою
остророгую скотину.
В своем хозяйстве биармины не держали лошадей, коров, овец, коз и
свиней, к которым привыкли новгородцы. Для всего у биарминов была одна
домашняя скотина - олень. Такие же олени водились в приильменских лесах,
по Нево, Онеге и Свири. Новгородцы считали оленей диким зверем, а биармины
сумели на диво приручить их пуще собак. Биармины и ездили на оленях, и
доили, и брали с них мясо и шкуру.
Повольники облюбовали удобное место на правом берегу Двины около
самого устья, на большой протоке, рубили лес для изб и для тына, -
хотелось прикрыться хоть небольшим острожком. Соседи-биармины ни на минуту
не оставляли своих новых друзей.
Закончив свои весенние ловли по Двине, биармины сотнями возвращались
к морю и не сидели в покое. Они шныряли и на больших кожаных лодьях и на
маленьких лодочках по всем извилистым протокам устья и по морю.
Простой и добрый народ, честный. Каждая вещь из обихода повольников
побывала в руках любопытных биарминов, но ничего не пропало. Вначале все
же иной раз повольникам становилось боязно от многолюдства биарминов.
Надобны или не надобны и острожек, и тын, кто же скажет наперед? А
будет спокойнее.
Строились с помощью биарминов. Карислав намашется топором и разогнет
спину, а биармин тянется.
- Попортишь железо, мужик. Оставь.
Мало-помалу биармины и новгородцы начинали понимать друг друга в
простых делах, и приятель биармин твердил Кариславу:
- Нет. Не попортишь. Нет, не попортишь.
- То-то! Гляди у меня!
Биармин смеялся, показывал на свои глаза и кричал:
- Гляди меня, гляди меня!
- Эх, да не так ты тяпаешь. Смотри, как нужно!
Карислав показывал, как держать топор и как бить, чтобы щепа кололась
крупно и железо не мяло, а резало древесину. А биармин вертелся около,
припрыгивал в увлечении и крякал под удары:
- Ах-а! Топ-пор!
Ему не терпелось:
- Давай топ-пор. Я! Я!
У всех заводились друзья, звали по именам. Отеня сидел на бревне
верхом и ошкурял стругом кору, а оба его приятеля, Киик и Дак,
пристраивались рядом и не могли дождаться своей очереди. Бревно поспевало
вмиг.
Вечерко вырубал паз в стеновом бревне, и мелкая пахучая щепа летела в
глаза Рубцу. Вечеркиного приятеля прозвали так за борозду, которую
медвежий коготь пропахал от виска до подбородка биармина. Рубец мигал от
щепы, отдувал губы, но не слезал с бревна. Вечерко передавал приятелю
топор, Рубец плевал в ладони по-новгородски. Приходила Вечеркина очередь
щуриться и мигать от щепы.
Биармины пригнали оленей и своими руками помогали вытаскивать бревна
из леса и волочить из болота мох для конопатки избяных пазов. Не будь
биарминов - и не поспели бы с такой дивной скоростью избы и острожек.
По всему было видно, что биармины не знали злобы и вражды. Они
привыкли к ватажникам, но к железу не могли привыкнуть. Они научились
водить пилой, скрести стругом, тесать теслом и резать ножом, а все же
твердое железо оставалось чудом, как в первый день.
Уже давно оголел очищенный чайками костяк от первой убитой касатки.
Биармины вытащили кости подальше на берег и обвели их низкой стенкой из
белых голышей. Меж пустых ребер они натыкали острых жердей, чтобы
показать, как разило железо страшного злого зверя. Биармины выменяли
Одинцову рогатину на три сорока соболей, но никто из них не взял себе
чудесное могучее оружие. Они поставили в каменном кругу кожаную вежу перед
зубастым касаточьим черепом и в ней утвердили рогатину рожном вверх.
Биармины намазывали рогатину топленым жиром, кормили железо:
- Чтобы все касатки знали, что на них есть сила и управа.
Ладно. Дайте срок! У вас будет железа вволю. А пока терпите и
молитесь на рогатину.


2

Повольники справились со стройкой, и Доброга послал одну расшиву с
десятком людей вверх по Двине на Вагу, чтобы дать о себе вести товарищам и
узнать, как у них идет жизнь.
В острожке от семейных стаек тянуло теплым женским духом. Биарминка
Бэва принесла новгородцу Сувору в приданое не одни собольи меха. Что меха:
их Сувор отдал в общую добычу ватаги в погашение долга Ставру. Бэва
училась от Заренки и Или хозяйству, перенимала навыки и равнялась
ухваткой, теша мужа заботой.
Сувор привык к черным глазам, к смуглой коже и к косе цвета воронова
крыла молодой жены, будто других не бывает. Ему первому пришлось дать
вместе с биарминкой новгородский росток на берегу крайнего Белого моря.
Будет дитя.
Кругом молодой пары не переводились Бэвины сродичи. Сколько же их? Не
весь ли каменистый берег моря? Биармины умели и любили считаться родством.
Они находили свояков в самых дальних коленах и на досугах длинных зимних
ночей, перебирая имена и прозвища, поднимались до двух первых людей,
которых сотворила богиня Воды Йомала.
Рубец сосватал Вечерке свою сестру. Дак отдал за Отеню дочь. Браки
скреплялись общими торжествами. То ли биарминам было любо родниться с
железными людьми, то ли они стремились к закреплению союза, - об этом мало
кто думал, кроме Доброги, но все брали жен с охотой.
Одинец же остался один. Его скорый брак был короток и нерадостен. Иля
ушла к Кариславу, она не сжилась с Одинцом. На прощанье она сказала
бывшему мужу:
- Ты скучный, все молчишь и молчишь. И слава о тебе идет, и тебя
почитают, а ты как холодянка-лягушка. Мне с тобой холодно. Как огонь не
берет залитую головню, так и тебя не зажечь.
Баба ушла к другому, а Одинцу все нипочем, будто ничего и не было. В
одном Иля была права: с ней Одинец пусть был холоден, но другие не знали
его холода. Верно говорится, что жене труднее угодить, чем миру.
Одинец завладел кузнечной снастью, которую ватаги всегда берут с
собой для нужных починок, и ему некогда было скучать за любимым делом. К
нему приросли четыре биармина так прочно, что их не разлить бы водой и не
оторвать клещами. Поглядел бы теперь Изяслав на подмастерье, которого он
не раз хулил за небреженье к мастерству! Не пропали уроки зря. Одинцу
наука пошла впрок.
Вместе с помощниками-биарминами он нажег угля, построил кузничку и
наладил горновые мехи. Он работал в охоту и без устали. Отпускал
выщербленные пилы, зубрил и наново закаливал. Сваривал и наново
перековывал треснувшие топоры, прямил и отгибал струги, острил долотья,
правил ножи и делал любую работу.
У повольников нашелся небольшой запас сырого кричного железа. Из него
кузнец изготовлял самое нужное для биарминов - гарпунные и острожные
насадки. Много другого наковал бы кузнец, который не забыл ни одного слова
из умельческих наговоров при ковке и закалке всякой снасти. А где взять
железо? Не пустить ли в горн ненужные железные шлемы, бронь, кольчуги,
мечи и боевые топоры? Нет, нельзя! Ватажники решили сохранить дорогое
оружие. Неровен час... А новгородец без оружия - что медведь без когтей и
зубов.
Своих биарминов Одинец учил ремеслу строго, как его самого натаскивал
суровый Изяслав. У Одинца всякая вина была виновата, и его
подмастерья-ученики не получали потачек.
Среди мастеров строгость никогда не считалась обидой. Попались ли
Одинцу особенно понятливые биармины, или каждый человек может хорошо
учиться, когда всей душой тянется к знанию, но биармины делали быстрые
успехи.
Наука шла без лишних слов. Одинец не умел и не любил многословить.
Каждое его слово гвоздем влезало в головы биарминов. Сходясь на общей
работе, кузнечные подмастерья, которых звали Расту, Тролл, Онг и Болту,
скорее друзей других ватажников осваивали новгородскую речь. И Одинец
первым из повольников начинал все лучше понимать по-биарминовски.
...Ватажному старосте не пошли впрок дальние дороги, повольничья
жизнь и морской берег. Не было здоровья Доброге. Его не оставлял кашель,
его знобило. Он слабел телом и уже не примером, а одним ясным разумом
держал ватажников в руках.
Бывалый охотник боролся с болезнью, не хотел лечь в новой избе на
скамью и забыться на мягкой медвежьей шкуре. Доброга и с повольниками и с
биарминами на расшивах и на кожаных лодьях рыскал по Двине и по морю. А
что дальше, там, за морем?
Биармины рассказывали, что морские берега от двинского устья сначала
расходятся, а потом поворачивают на сивер. У биарминов было предание о
месте, где от одного морского берега на другой, с восхода на закат, можно
переплыть дня за два. Биармины не ходили в море далеко. А что же за тем,
за узким местом? Говорят, что берега опять расходятся.
Поплыть бы туда, поискать настоящий край Земли... А не другому ли
придется рыскать в море? Доброга никому не признается, но все чаще
задумывается: другие до него уходили из жизни, и ему припасена та же
судьба.
Никогда не бывало таких мыслей. Теперь-то только и жить с молодой
женой, которую Доброга любил всей душой, как никогда никого не любил.
Заренка же забыла ревнивые девические мысли о водяницах, ходит за
мужем, ждет, что болезнь пройдет с зимними холодами, как было прошлым
летом, и ни о чем дурном не думает. Она видит, что любый весел и счастлив,
бодр духом. У него на щеках играет румянец, глаза ясней, чем у молодых. Да
и не старый муж у нее.
О конце помышляет тот, кто чувствует его приближение. И никому
другому его не понять. Так лучше. Всему свое время, свой час.


3

Доброга любил зайти в кузницу, поглядеть, как в горне горит яркое
пламя и как яро рдеет железо. С наковальни, из-под большого молота,
которым бьет подручный, сыплются звездочки искр, гаснут, за ними спешат
новые. Малый молоток ходит указчиком. Мастер звякнет им по наковальне, -
подручный понимает.
На кузнецов хорошо смотреть. Биармины позавесили грудь и ноги кожей,
волосы стянули ремешками, руки голые, черные от угля и окалины. Заправские
кузнецы! Научаются железному делу и не в шутку, будут мастерами.
Новгородской земли прибыло, новгородцы имеют в биарминах верных
союзников, друзей и опору. Эх, подольше бы пожить! Здесь тоже будет
пригород. Мал острожек, но дорог почин. Доброга подозвал Одинца. Они
сидели рядом на сосновой плахе. Ватажный староста рассказывал, как он
сызмальства бродил по Черному лесу, сколько троп топтал. Всякое бывало.
Случалось по два и долее лета, кроме своих товарищей, не видеть
человеческого лица. С чужими приходилось не одним добром считаться, -
делить дорогу рогатиной, ножом, стрелой, лить кровь. Сердце тешилось в
схватках. Но теперь Доброга понимал, что нет хуже свары и боя между
людьми. Много земли, до чего же много! Не обойдешь землю, не обоймешь.
Нужно жить на земле радостно и просторно, без всякой обиды другим людям.
- Не так делаешь! - крикнул Одинец подмастерью. Показав Расту, что и
как нужно, он вернулся к Доброге.
А у того новое слово:
- Мы с тобой хотели смешать кровь.
- Смешаем.
Перед вечером все ватажники собрались на морском берегу, на опушке
Черного леса. Вырезали пласты мшистого дерна и в мягкой земле между
черными корнями выкопали ямку.
Товарищи стянули Доброге и Одинцу руки ремнем и острым ножом с одной
руки на другую царапнули одним взмахом. Братья опустились на колени и
вытянули над ямкой связанные руки. Кровь слилась в одну струечку и
закапала в землю.
Товарищи накрыли братьям головы дерном, и оба громко клялись Небом и
Ветром, Солнцем и Месяцем, Лесом и Водой, Стрелой и Мечом, Сохой и Серпом
быть верными, поровну делить горе и радость, труды и добычу и все, что или
в руки придет, или навалится на спину.
Сырая земля приняла братскую клятву вместе с кровью и навечно ее
сохранит.
Не вставая, Доброга сказал тихим голосом для одного Одинца:
- Тебе оставляю все. Все и всех. Прими.
- Приму.
- Не разумом, сердцем прими. Не по клятве, возьми по любви.
- Возьму, - шепнул брат брату.
Вслед за Доброгой и Одинцом другие совершали священный и чтимый обряд
побратимства. И парами, как Доброга с Одинцом, и по четверо вытягивали
наперекрест руки над общей ямкой. Ватага слеплялась братской кровью и
скреплялась торжественной клятвой.
Ямку засыпали и обратно уложили дерн. Сверху полили сладкой водой,
чтобы поскорее срослись травяные корешки, кругом поставили оградку из
живых ивовых черенков.


Глава третья

1

Оводы, пауты, слепни и хищная строка нестерпимо резали звериную
шкуру. Мошка-гнус жгла губы, глаза и нежное вымя оленух. От муки
мученической олени забежали в реки, и речные воды охладели. Поднялись
толстые ночные и знобкие утренние туманы. Мошка ослабела, комар отяжелел,
спрятались слепни-оводы. День укоротился.
Окрепли свечи на сосновых ветках, хвоя потемнела. На Черный лес нашла
Дрема. Лесная птица молча кормилась на зрелых богатых ягодниках. Птенцы
заматерели, равняются со старыми. Озерная и морская птица оторвалась от
гнездовий, рыскала повсюду, жировала и сбивалась в стаи. Волчьи выводки
учились выть вечерними зорями.
С Ваги, от Доброгиной заимки, с вестями от братьев-повольников
прибежала расшива:
<На новом огнище не пропали хлебные семена. Из трубки выкинули
сильный колос, и сильно наливает зерно. Быть урожаю, а нам быть с
хлебушком>.
<Те товарищи, кто ходил вверх по реке от заимки, вернулись живы и
здоровы. Они добрались до истока реки. Там, в озерах и болотах, среди
сильных бобровых гонов, зачинается река. Там живет дикая весь. Весины с
повольниками драться не дрались, но и дружбу не завязали. Повольники не
стали ломать весинов и спустились назад по реке, а на реке весинов нет.
Идя обратно, на хороших местах ставили избушки для охотничьих зимовок.
Пушного зверя много>.
<По зимнему первопутку пошлют в Город обоз. С ним приказчик боярина
Ставра повезет все, что дадут в счет долга. Обозу накажут вернуться назад
до весны>.
Вестники привезли гостинец - сладкого лесного темного меда в липовых
долбленках.
Ватажники поспешили собрать все пушные меха, которые выменяли у
биарминов и сами добыли. И скорее погнали назад посыльные расшивы с тремя
строгими наказами:
<Чтобы обозные в Новгороде повестили весь народ: шли бы охочие люди
на новые богатые земли, на свободные широкие реки. Шли бы смело люди
всякого рода и племени, кто живет дедовским обычаем и по Новгородской
Правде>.
<Зимнему обозу привезти побольше железа. Железо брать сырое, в
крицах, а не в изделиях. Все нужное из железа сделаем сами>.
<Самим же посыльным вместе с расшивами на Доброгиной заимке не
застревать, а возвращаться поскорее, чтобы не попасть в ледостав. И здесь
богатые ловли, и здесь не хватает рук>.
Вверх по Двине пошли обе расшивы, высоко груженные пышным <мягким
золотом>. Они повезли еще один груз, самый дорогой, хотя гребцам не
прибавилось работы: поясные поклоны друзьям-товарищам, а родным -
земно-любовные.
Поминая Радока, плакали Заренка и Сувор. Еще горше Заренка плакала,
вымаливая теплое родительское прощение девичьего самовольства. А вытерев
слезы, она просила передать отцу и матери, что их дочь счастлива с
нечаянным и негаданным мужем, с ватажным старостой Доброгой, и не желает
себе никакого иного счастья...


2

И Доброга не желает другого счастья. Если бы человек мог заставить
реки течь назад и сумел сам жить сначала, Доброга своей волей выбрал бы и
повольничью жизнь и Заренку. Но в его сердце нет легкой радости.
Где только не кропили храбрые новгородские охотники-повольники густой
алой кровушкой лесные мхи и речные пески! Ничуть не страшно ложиться для
вечного сна, но горько, мучительно-тягостно расставаться с любимой. И
Доброга борол свою болезнь, как никогда не борол никакого недруга.
Тшудд, отец Суворовой жены Бэвы, заметил, что хиреет его сердечный
друг Доброга, и призвал на помощь биарминовских колдунов-кудесников.
Вскоре под вечер на большой кожаной лодье приехало сразу четверо.
Первый, самый молодой, молча два раза обежал пустое место на берегу
Двины перед острожком и ватажником.
Другой вылез на берег и вместе с первым три раза то же место окружил
ногами. Высадился третий, старый. Они проделали втроем тот же обряд, но не
бежали, а шли шагом. И на ходу они носами шумно вынюхивали Зло и
отпугивали его руками.
Покончив со своим делом, три колдуна вытащили из лодьи четвертого -
старого старика, ветхого старца. У него было сухое тело, на плечах еле
держалась большая, как котел, голова с голым черепом. От старости на
бороде росло считанных три волоса. Колдуны подтащили старца к острожку под
руки, всех повольников поставили ниткой и велели не сходить с места, а
Доброге приказали идти за собой.
Колдуны останавливались перед каждым повольником и поднимали за
подбородок бессильную тяжелую голову старца. Древний кудесник всматривался
в человека:
- ...а не этот ли самый по вражде, по черной зависти или просто от
злобы дурного, гнилого сердца навел порчу на Доброгу?
У старца были блестящие, черные, совсем молодые глаза в морщинистых,
как кора, веках. В них, как уголек в золе, теплился красный огонь.
Посмотрит, хлопнет темными веками: нет, не этот! - и дернется: дальше
ведите.
Кудесник чуть задержался перед Одинцом, а добравшись до Заренки,
совсем остановился. Он долго-долго вглядывался в женские глаза, будто
нашел в них что-то, а что нашел - не понимал. Спросил:
- Женщина чья?
- Доброгина.
Кудесник уронил голову: не та... Так и не нашлось среди повольников
Доброгина врага.
Пока кудесники смотрели повольников, начало смеркаться. Они взяли
старосту на близкий морской берег, а остальным повольникам велели стать
поодаль.
Кудесники положили Доброгу ничком на одеяло, сшитое из белых с
голубой подпушью песцов, и обвели вокруг старосты костяными копьями
четверной круг, которым его заперли от лихой силы. А между морем и
Доброгой набросали горку сухого мха.
Чтобы зажечь костер, кудесники не стали высекать искру огнивом,
которое биармины уже заимствовали у новгородцев, и не воспользовались
угольками. Они добыли живого огня от липового полена лучком из твердого
соснового корневища.
За делом на морской берег насела черная густая ночь. Кудесники
запалили моховой костер и набросали на него наговоренной морской травы. В
огне затрещало. Запрыгали синие, желтые, красные звездочки.
Младший кудесник залез в сшитую нерпичью шкуру, а на шею нацепил
ожерелье из восьми моржовых зубов. Невиданные зубы, каждый длиной в руку
от плеча и до конца пальцев! Еще младший кудесник навертел на себя
побрякушек и бубенцов из рыбьих черепов и побежал к морю.
Темно. Плохо видно. Но слышно, как кудесник пыхтел и топтался в
мелкой воде.
В костер еще метнули травы, и берег озарился. Тащит кого-то младший
колдун, тащит, гляди-ка!.. Не видно кого, не разберешь, но кого-то
большого волочил на сушу колдун! В шею вцепился ему. Борет.
Кудесник свалил Морское Лихо подножкой, прижал коленом и без пощады
резал его иззубренным костяным ножом. Запилил насмерть и отпихнул в
темноту ногами. Морское Лихо исчезло, будто и не было его.
Младший колдун переступил зачарованный круг и положил рядом с
Доброгой костяной нож-пилу. Пока нож будет при старосте, ему не страшно
Морское Лихо.
Второй и третий кудесники надели медвежьи шкуры и бросились в лес.
Первый колдун бился молча, потому что Морское Лихо немо по-рыбьи. А
эти так рычали, что по лесу стон пошел. Они вызвали Лесное Лихо, закололи
его костяными копьями и подарили Доброге священное оружие.
Покончив свое дело, трое колдунов уселись рядом и дико забили в бубны
- старшему кудеснику собираться на бой против Главного, Общего Зла-Лиха.
Старый, бессильный старец расправлялся и надувался неведомой силой.
Сила поднимала его от земли, и он рос, рос! Он сделался высоким, прямым и
поднял могучие руки. Великий кудесник топнул и высоко подпрыгнул.
Часто-часто ударили бубны, и волшебный старец помчался кругом Доброги
саженными прыжками.
Он несся, будто летел по воздуху, и звал мощным, страшным голосом.
Тшудд и все другие биармины повалились и закрыли головы руками. Костер
вспыхнул и погас.
Повольники слушали, как во мраке рокотали бубны и великий кудесник
вопил голосом, какого у человека не бывает. Взревет раз, взревет другой, а
ему сверху откликается другой голос. Это пришло на бой Главное, Общее
Лихо.
Мороз драл по коже самых храбрых ватажников, волосы сами шевелились.
Кудесник рявкал, приказывая Лиху не трогать Доброгу. Лихо задыхалось,
слабело, слабело. Вот и совсем смолкло. Еще раз дико и страшно взвопил
кудесник - и сделалось тихо...
Раздули огонь. Старший кудесник сидел около Доброги и ласково гладил
новгородца по голове сухой костяной рукой.
Доброга встал, потянулся и промолвил звучным голосом:
- Будто я спал...
Младшие кудесники потащили старшего к лодье, как мешок с костями.
Диво! И откуда в дряхлом старце нашлась такая сила!
- Дары им поднести, отблагодарить надобно, - сказал Доброга жене.
Вмешался Тшудд. Биармин объяснил, сколько умел, что нельзя давать
дары, что кудесники потрудились для Доброги как для доброго и родного
человека.


3

Повольники не забыли ожерелья из моржовых зубов на шее младшего
кудесника, который победил Морское Лихо. В ватаге никто, даже Доброга, не
видывал живых моржей. Но знали, что моржи видом похожи на нерп и живут
только в соленых морях, а в озерах и в реках моржей не бывает.
Для всех костяных изделий, для рукояток самых дорогих мечей и ножей
нет ничего лучше моржовых зубов. Сколько ни привозят в Новгород крепких
белых зубов моржей, купцы забирают все и везут к грекам и к болгарам.
Из всей ватаги лишь у одного Доброги был любимый кривой нож с ручкой
из малого зуба моржа. За него арабский купец взял с охотника пяток соболей
<высокой головки> - черных шкурок, пяток <меньшей головки> - черно-бурых,
и пяток светлых <подголовков> - темно-бурых. А к соболям пришлось, чтобы
получить нож, добавить еще десяток куниц <мягких>, с желтым клинышком
между передними лапками.
Отеня допытывался у Киика и Дака, Вечерко у Рубца, Сувор у Бэвы и ее
сродичей, Одинец у своих подмастерьев о том, где и как биармины достают
моржовые зубы. Узнали, что зимами много моржей бывает на льду в море, у
полыней и продушин, как нерпы. Но биармины редко били моржей на зимних
охотах. У моржей кожа еще тверже, чем у касаток, и костяным гарпунам
трудно достать до сердца.
А откуда же берут зуб? Биармины обещали показать.
Повольники поплыли на расшиве вдоль морского берега на восход солнца.
Вместе с другими пошел и Доброга: ему стало куда лучше после помощи
биарминовских кудесников.
По рекам в любую пору и погоду плавать одинаково. Но в море в осенние
дни трудно ходить. Бегут крутые волны с пенными гребнями, а по берегу в
камнях кипят буруны. Туда попадешь и разобьешь расшиву в щепки. В открытое
море тоже опасно отходить: как бы не утащило ветром и течением в нелюдимую
холодную даль.
На Ильмене случается высокая волна. Озера Нево и Онега не балуют
пловцов, в их пучинах лежит много костей. Новгородцы не боялись ходить по
широким водам, но не на таких расшивах, сколоченных наспех из сырого леса.
В море нужна бы озерная лодья с выгнутыми боками, которая не валится, а
поднимается на волнах.
На море выручали биармины-проводники. И хорошо же они умеют
управляться, вправду водяные люди! И этому делу стоит новгородцам
поучиться у новых друзей.
Насилу вошли в устье ручья, где Киик и Расту велели причаливать.
Отсюда пошли пешком, будто бы удаляясь от моря. Поднимались вверх среди
голых камней, зализанных морскими ветрами. Пролезли на гряду - и замерли:
круча обрывалась стеной, и вниз с горы было страшно взглянуть.
Внизу от суши в море врезался гладкий берег, забросанный камнями и
валунами. Было слышно, как шумели волны. А где же моржи?
Биармины показывали. Среди больших камней лежали меньшие. Некоторые
шевелились. Из моря плыл морж. Он скрылся в прибойной волне и остался на
песке. Издали и сверху моржи казались маленькими, как бобрята.
С обеих сторон моржовое жилище замыкалось кручами, которые запирали
берег дикими мысами. Перед лежбищем моржей из воды выставлялись жадные
черные рога подводных скал. Налетая на камни, табуны волн взметывались
горами и падали пенными водопадами. Сюда не подойдешь берегом, не
подплывешь водой. В моржовый город был лишь один проход: спуск с кручи,
похожий на богатырскую лестницу с поломанными ступенями. Спускались с
помощью канатов. Слезли вниз повольники и оглянулись: коль моржи нападут
на людей, то деваться некуда. И много же здесь жило морских великанов! Вся
галька между валунами была распахана. Вот лежит большой, как безрогий
бычина, рядом с ним маленький. Детеныш, что ли? Близко не лезь, бросится.
Новгородцы никогда не били моржей и не знали их повадок. Повольники
поглядывали на биарминов: что те будут делать, то и мы...
Киик, Расту и Рубец смело подошли к большому моржу. Зверь
приподнялся. Прыгнет? Нет, только задрал голову и ударил в гальку
аршинными зубами. Камешки брызнули, как вода, и морж заревел грубым
голосом. Видно, у моржей на сухом месте нет ходу, им бы плавать нерпой, а
на берегу они ленивы. Быть моржам под новгородскими рогатинами!..
Биармины объяснили:
- Не надо, не надо обижать моржей. Клыки лежат в другом месте.
- Где, где? Показывай!
Тут открылось невиданное и неслыханное. В левом крыле моржового
города, там, где крутые скалы высокой грядой ушли далеко в море, лежал
высокий берег. Сюда в самые сильные бури не могла забежать волна. Между
валунами были навалены кости, выбеленные ветром дочиста.
Повольники приблизились, и от костей с клекотом поднялся морской
орел.
Могильник, общее кладбище моржей. Чуя смерть, они сами приходили
сюда. Они не хотели, чтобы волна мозжила о камни бессильное тело, не
хотели, чтобы море мочалило кости на гальке и раньше часа душило последний
вздох соленой водой. Морской морж не рыба. И он ходит умирать на Мать
Сырую Землю.
Повольники примолкли. И вдруг услышали тяжкий вздох. Среди костей
лежал морж, большой, как валун. Он редко раздувал бока и со стоном
выпускал дыхание. Была видна дорога, которую он проломил через кости,
чтобы подальше уйти на Землю.
Осторожно, не нарушая покоя смертного часа, повольники подобрались к
умирающему. Но он узнал их чутьем, шевельнул головой с седыми усищами и
взглянул на людей.
Один клык в полсажени длиной, другой наполовину сломан. Морж смотрел,
но видел ли он? Глаза уже затянула темная вода. Он уронил голову, вздохнул
и больше не поднял бока.
Черная кожа исполосована шрамами. Богатырь немало побился на своем
веку, да не сладил с последним врагом...
Сколько ни собирали биармины мертвого моржового зуба, но его много
осталось. Везде лежали длинные, больше лошадиных, лобастые черепа с
могучими зубами.
- Ныне мы, браты, не только рассчитались с боярином Ставром. На нас
больше нет долга, и нам самим много останется, - сказал Доброга и
закашлялся.
От натуги в груди старосты порвалась жила, и кровь пошла горлом.


Глава четвертая

1

Обратный путь повольников был нерадостен, гребли без песен и без
говора. Лишь бы поскорее вернуть домой живым любимого старосту.
Они внесли Доброгу в острожек на руках. Заренка вся сжалась, увидев
ослабевшего мужа, который ушел из избы на своих ногах, а вернулся на
чужих. Но не уронила слезы и виду не подала.
Она уложила Доброгу на мягкие шкуры, голубила - не себя, а его
утешала:
- Тебе и в прошлом лете было с осени плохо. Зимой же вся хворость
пройдет, как уже проходила.
Заренка звала Зиму, и Морена слушалась, наступала тяжелым железным
шагом.
Ветер без устали выл в дымовых продухах, небо хлестало косыми,
студеными дождями. Уныло свистели избяные пазы.
Не становилось лучше больному Доброге, он таял, как восковая свеча. В
иной час Заренка пряталась от чужих глаз. Сжавшись, в безысходном
отчаянии, она давала волю рыданьям. Она бросала проклятье злой судьбе и
клялась уйти вместе с любимым, бросить, как помеху, как бремя, свое
ненужное тело.
Успокоившись, она ложилась рядом с мужем и, почти прижавшись к его
губам своими, дышала вместе с ним. Всей волей она стремилась передать
любимому тайную теплую силу жизни, скрытую в груди человека, хотела отдать
цвет бесполезной молодости, свою жизнь.
Однажды, творя над спящим святое колдовство любви, Заренка вдруг
почувствовала, как в ней самой, глубоко, томительно и чудесно-тревожно,
шевельнулось что-то живое, но не ее. Затаившись, женщина прислушивалась к
великому совершению: это, витая в дыхании, душа любимого проникла в ее
сердце и оживила плод, которому назначено быть продолжением и возрождением
Доброги... И Заренка лежала, прислушивалась к себе, к тому, кто появился в
ней, и к гремящему морю.
...А море бесилось напоследок. Не то что вздумать плыть в расшиве, к
нему и подойти-то было нехорошо. Оно все залилось рваной белой пеной,
злобно металось на землю, завладело бережками и норовило ворваться в лес,
кусало деревья за корни, пускало туман соленой пылью.
Задавая свой последний праздник, морские водяные до дна мутили море и
бушевали всей своей дурной силой. Они мчались в дикой погоне, сами черные,
а гривы седые. Наскакивая, они топили один другого и выталкивали воду. Им
тесно, им жутко. У них нет души, как у человека, который утоляет свой
страх любовью и трудом.
Пришла пора, пока не начался ледостав, покидать острожек тем из
повольников, кто будет зимовать на двинских берегах и заниматься ловлями
пушного зверя в Черном лесу.
Зимовщики навещали больного Доброгу, чтобы получить от старосты
советы и наставления на зимний труд и проститься с ним. Отправились они, и
опустел острожек в двинских устьях за лесистыми островами, притихло на
зиму новгородское зернышко.
Доброге было душно, он не мог больше выносить привычного избяного
дыма и запаха сажи. Его вынесли в холодную клеть, но и здесь ему плохо.
Тогда во дворе срубили навес, чтобы под ним гулял вольный ветер, а дождями
не захлестывало постель больного.
Биарминовские колдуны наведались вновь, но кудесничать не стали.
Древний старец, старший кудесник, погладил лицо Доброги тонкими темными
пальцами, посидел около, глядя на больного, прошептал про себя какие-то
слова, и только.
Потом биармины принесли от него для Доброги спинки красной рыбы
мягкого копчения и туес медвежьего жира, топленного на душистых травах.
Староста не мог есть надоевшую рыбу, не мог пить густой, пахучий жир. Ему
бы родного хлебушка с кислым квасом. И горького ячменного пива...
После посещения кудесников другие биармины, и знакомые и незнакомые,
принялись навещать Доброгу. Придут, молча посидят у постели больного и
простятся. Иной раз весь день они тянулись один за другим, будто
сговорились сменяться в очередь. А все длинные ночи Доброгу не оставляли
Заренка и Одинец - ложились по бокам больного и не отходили от него до
утра.


2

Зима волком подкралась к Черному лесу и к Белому морю, дохнула на
водные истоки, подсушила землю. Воды посветлели и замедлили свой ход. На
малых ручьях Зима натянула ледяную корочку и пустила в двинские низовья
первые льдинки.
Морена понеслась над морем, растолкала мокрые осенние тучи и
расчистила небо. Выглянуло Солнышко. Увидев, что нет ходу теплым лучам,
родное спрятало их до весны и смотрело не грея.
Доброга приподнялся и попросился на волю. Ему стало душно и тесно уже
во дворе острожка. Одинец на руках вынес брата на двинский берег. Доброга
посидел около стылой воды и попросился к морю. У соленой воды он стоял,
опираясь на Одинца, и долго глядел в пустые дали.
Морские водяные уснули. Из глубины без ветра шли круглые валы. Чинно,
по ряду, море дышало спокойными тяжелыми волнами. Они катились не спеша,
не гоняясь, каждая сама по себе. Перед берегом в очередь изгибались,
одевались снежными гребнями и ухали тяжелыми ударами, все как будто
одинаковые, но каждая по-своему.
Не зря, не праздной шуточной забавой шумело море. Так шумит народ на
Новгородском вече. Все люди равны перед Правдой, но у каждого свое лицо,
свой голос, своя душа.
Тихо - громкой речи у него уж не было - старший брат спросил у
младшего:
- А что там-то? За морем?
- Не знаю.
- И биармины не знают. А ты узнай.
- Узнаю.
- Большие лодьи нужны.
- Построим. Придет время.
И они опять смотрели на море. На него можно вечно смотреть. Подошли
трое ватажников и встали рядом. Еще несколько человек подошли, глядели
вдаль. Доброга постарался сказать погромче:
- Стройте большие лодьи. Зовите умельцев и сами учитесь.
В море, поднимаясь на круглых волнах и скрываясь между ними, мелькали
темные точки.
По морю бежали биармины в своих легких кожаных лодочках, часто махали
двухлопастными веслами и правили к берегу.
Водяные люди ничего не боятся. Прыгнули на гребень, а гребень
взметнуло над берегом. Волна ломается. Могучая сила, как же с ней
справиться? Биармин летит над пеной, как на крыльях, на него страшно
смотреть. А он уж выскочил!
За биармином гонится могучее море, а смельчак бежит по обледенелым
камням, не споткнется, и лодочку несет, как перо.
Минуты не прошло, и все биармины высадились на берег, к повольникам
прибыли в гости.
- Пригород ставьте вместе с биарминами и берегите его, - сказал
Доброга и оглянулся, будто его кто-то позвал голосом. Подходила Заренка.
Тихо, одному Одинцу, Доброга шепнул: - Она меня держит. А то - ушел бы
уже...


3

Доброга попросился в лес. Бывалый охотник иссох от болезни, и Одинец
легко нес его. Тянет не больше ребенка. Таких не одного, а троих снес бы
Одинец. Шагая по мерзлым мхам, он обходил деревья.
Вдали затих тяжкий гром морских волн. На еловых лапах висели
бахромчатые лишайники, вековечные сосны мачтами лезли в небо. Доброга
молча, как в знакомое лицо, вглядывался в каждое дерево, касался веток
слабой рукой. На вырубке, откуда повольники брали лес для острога,
староста затосковал, заскучал:
- Домой, домой...
Перед тыном поторопил брата:
- Скорее.
Во дворе Доброга захотел, чтобы его постель вынесли из-под навеса под
открытое небо.
С моря надвинулась лохматая тучка. Доброга смотрел вверх, а кругом
него стеснились товарищи и биармины, ожидая чего-то.
- Не обижайте их никогда, братья, - сказал Доброга про биарминов. - С
ними всегда живите по нашей Новгородской Правде...
Передохнув, он продолжал:
- Для них не скупитесь на железо, делитесь всем...
Он начал задыхаться. Одинец приподнял старосту.
- Помни: ты мне обещал принять... - начал Доброга речь к брату и
кашлянул. Изо рта потекла алая кровь. Одинец осторожно опустил брата на
меховое изголовье.
Доброга хотел говорить еще, но не мог. Одни глаза говорили.
Он протянул руки, обнял жену и брата и отошел далеко-далеко, куда
уходят все, кто честно прожил свой век, смело брал все, припасенное
Матерью-Землей для человека, кто зря не чинил обиды и врагу, а за друга
себя не щадил.
Застонали повольники, прощаясь со своим первым старостой, горестно
завыли биармины, поминая доброго, мудрого человека.
С серого неба посыпались снежинки. Тихо-тихо каждая слетала в поисках
места, где бы лечь поудобнее на всю долгую темную зиму.
...Утомившись, застыла Мать-Земля, Берегиня... Повольники справили
торжественную тризну по Доброге и собрались на вече: не годится пустовать
месту, оставленному славным первым старостой.
Размышляли. Не на словах, не в спорах, - в мыслях примеряли на других
и на себя тяжкое бремя старосты, которому должно будет, как делал Доброга,
думать о других, - не о себе. Немногословно судили, и в суждениях молодые
парни, пройдя от дома пути, где иной день надобно считать за десять, а
иной - не за месяц ли, равнялись разумом со старшими.
Порешили возложить бремя на Одинца: пусть же друг и побратим Доброги
идет мудрым следом усопшего и тот след не портит. Отказов Одинца не
приняли.
Обещаясь товарищам в верной службе, Одинец просил простить его
молодость, по которой он может что-либо и не так совершить, просил у всех
доброй воли на общее благо.
И впервые на ледяных берегах выбеленного Зимой моря раздались слова
издревле великой непреходящей русской клятвы:
- Всегда, везде и во всем стоять одному за всех и всем - за одного!
Земля, Небо и Вода запомнили обещание...
А что за измену ждут смерть и позор, горчайший всякой смерти, о том
люди не поминали. То все знали без слов...


Глава пятая

1

Зимой в двинском острожке малолюдно. Меньше трети народа осталось.
Отеня ушел на зимние ловли. Он не один отправился: с ним пошли дочь Дака,
Отенина женушка-биарминка, и сам Дак, тесть новгородца. С ними повольник
не соскучится в Черном лесу.
Янша и Игнач думали вдвоем топтать снежные путики, охотничьи дорожки
и с глазу на глаз коротать ночи в тесной избушке. А ушли втроем. Биармин
Киик правильно рассудил, что его друг Отеня обойдется без него и не
пропадет вместе с Даком.
Карислав ушел вдвоем с женой Илей. Засев где-то в глухомани, молодец
охотник проверяет силки и западни, настораживает сторожки и изготовляет из
дерева и жилок капканчики, как прочие повольники. Вернувшись с обхода, он
снимает шкурки со зверушек и распяливает дорогие меха на мерных щепочках.
Для каждого зверя полагается пялка своей мерки.
Кариславу во всем помогает молодая жена, которая ему и песню споет и
согреет сердце мужа доброй лаской.
Одинец не вспоминает об Иле, будто такой женщины и не было на белом
свете.
Таков уж Одинец.
Его не изменишь, не переделаешь, как можно перековать топор иль пилу.
Новгородец пишет гвоздем на бересте, а жизнь незримо выводит и
выводит на человеческом лице свои буквицы-морщинки - их не утаишь, не
переменишь.
Каждое лето, каждое горе и ежедневный труд отмечаются жизнью на лице
человека. На голом женском лице эти знаки читаются легко. Борода и усы
мужчины прячут грамоту жизни. Пока в бороде не прорастут белые, как на
спине лисовина, волосы, лишь по повадке, а не глазом узнаешь - с парнем
встретился или со зрелым мужем.
Сувор и тот забыл, что Одинец ему почти что ровесник. Другие
повольники разговаривают с Одинцом, как со старшим. Вернее сказать, они
говорят, а Одинец слушает. Новый староста не имел, как славный Доброга,
дара красивой и свободной речи, которая лилась из уст Доброги подобно
песне. Слово Одинца было редко.
Староста-кузнец успел переделать все сырое железо, бывшее в ватажном
запасе, и с началом зимы погас огонь в кузнице. Ныне горн задували лишь по
случаю, для починок.
Еще до своего избрания Одинец, по доверию от ватаги, вел с биарминами
всю мену железных изделий на меха. Как-то кричал один из повольников,
рыжий Отеня, что слишком-то дешево отдают биарминам каленые гарпунные
насадки. В ватаге заспорили, но согласились, что Одинец прав. До самого
жадного дошло, что если бы хотели поменяться и уйти, другое дело. А коль
порешили усесться у моря навечно, так для чего же с биарминов драть десять
шкур? Хватит и четверной цены против новгородского торга, как сами платили
боярину Ставру.
Конечно, тот человек, у которого ничего не было и нет, а сам он
нагляделся на чужие достатки, бывает жаден сверх всякой меры. Такому
кажется, что и есть он будет - не наестся, пить - не напьется.
И голодный, дорвавшись до своего счастья, впивается в богатство, как
волк в подъяремную жилу загнанного по насту сохатого.
Так-то оно так, а все же сколько ни голодает человек, но он не
волчьей породы. Повольники пригляделись к Черному лесу, к Двине, к морским
берегам. И самая тугая ватажная голова поняла, что привела его дальняя
дорожка не зверем, с оглядкой и ворчаньем поспешно глотать легкую добычу,
но по-хозяйски владеть обильными угодьями.
Тяжелый долг боярину Ставру сначала облегчился щедрым даром покойного
старосты, а после находки клада моржовых зубов и совсем свалился с
повольничьих спин. Еще не прошел полный год, а уже кончилась кабала.
Не на боярина, - на себя работает ватага, сами себе хозяева. И добрым
словом лишний раз поминают Доброгу за то, что он отказался платить Ставру
долю во всей ватажной добыче.
Оставшиеся на зиму в острожке повольники любят, сбившись в холостую
избу, посудить о будущих делах:
- Надобны морские лодьи, как Доброга наказывал...
- Железо всего нужнее.
- К Новгороду искать пути-переволоки.
- Готовить огнища под хлеб.
- Налаживать кожевни.
- Умельцев заманивать.
- Побольше раздобыться рогатым скотом и лошадьми.
- Железо в болотах найти, тебе говорят!
- Не пускать купцов, не пускать бояр, все торга будем сами вести!
- Пристань на Двине ставить, как в Городе!
- Не всем же жениться на биарминках, девок достать бы из Новгорода.
- Ишь, девушник! Люди о деле, а ты о девках. Девку себе ищи сам,
ватага тебе не сват!


2

Все нужное, не обойдешься. Кричат, шумят. Разгорячившись, начинают
толкаться.
Одинец встанет со скамьи, задевая шапкой за потолочную матицу,
пригнется, скажет: <Э-эй! Вы!> И достаточно.
От рук, от голов по стенам и потолку ходят корявые черные тени. В
деревянных плошках горит яркий нерпичий жир. Биармины научили новгородцев,
как этот жир резать, раскладывать в плошках и зажигать. Сами биармины
плетут фитили из тонкой песцовой шерсти, травы и мхов. Льняные фитили
лучше.
В плошках нерпичий жир растапливает сам себя и дает сильное высокое
пламя. Без хорошего света у моря не прожить. И в Новгороде коротенек
зимний денек, а в двинских устьях его почти совсем нет. Ночь чуть ли не
сплошная.
Биармины научили новгородцев добывать соль новым способом, из моря. В
удобных местах на берегу надобно на приливе отрезать морскую воду забором
и камнями, промазав запруду глиной. Летом приходится долго ждать, пока
вода сама не сгустится, и доваривать рассол над кострами. Зимой же
запертая вода быстро замерзает. И чудно: лед пресный, а под ним крепкий
рассол. Морская соль горче русской...
Зима жмет. Небо железное, звезды медные, белокаменный морской лед
светится слабым светом. Луна сидит в дымном облаке. Небо спит. Земля спит,
море спит.
А живое живо - и человек и зверь. На морском берегу биармины, взяв в
ученики новгородцев, настораживали капканы с деревянными и костяными
пастями и брали на мороженое мясо и рыбу лисичек-песцов. Песцовый мех
мягок и ценен. Он бывает темно-серый с голубизной и белый с голубой
подпушью.
В Черном лесу повольники охотничают за всяким зверем. Берут и
пардуса-рысь в пятнистой, будто в цветах, шкуре. Радуются блестящей черной
лисе, на которой один к одному отливают серебром белые пояски на длинных
остях волос над густым мехом. Осторожно, чтобы не попортить, вынимают из
капканов беломордых лисиц в чулочках на лапках, со снежными брюхом и
ошейником. Ликуют при виде соболя <высокой головки> с почти черной шкуркой
на густом голубом пухе. И, отдаваясь тяжелому труду опасной зимней охоты,
мечтают о будущем вольном пригороде.
В лесу темно, как в хлебной печи. Лес осветился, в небе рассвет - не
верь. Приходит не день, заиграла не утрянка-заря, а пазори. По небу
походят белые столбы, развернутся бахромчатые скатерти, разрастутся
самоцветные луга - и увянут. И опять ночь.
Борясь с Мореной, море наломалось вволю и, пока не угомонилось,
нагородило льдины и навалило стены. По морским льдам трудно ходить.
Биармин Онг, из кузнечных учеников, и Одинец, добравшись до отдушины, сели
ждать большую нерпу.
Охотники закутаны в белый медвежий мех, открыты одни глаза. У одного
черные, у другого серые, а кажутся одинаковыми.
Мороз сушит грудь, давит тело, а шевельнуться нельзя, не то спугнешь
чуткую добычу. Целую зиму, что ли, придется сидеть у отдушины?..
Биармин может. Биармин целыми месяцами сидит и вытачивает на кости
острым камнем фигурки людей и животных, черточки, глаза и разный красивый
узор. Биармин трет кость, пока не наточит ее для гарпунной или другой
насадки. Биармины терпеливы.
<С терпением много можно взять>, - думал Одинец. Есть и у него
терпение. Он помнит свою жизнь во дворе доброго Изяслава, помнит каждый
шаг, помнит Заренку, когда она еще бегала маленькой девчушкой...
В отдушине будто плеснуло? Нет, помнилось.
Вспомнился убитый нурманнский гость. Глупость была, мальчишеский
задор. Да и было все это будто давно, будто не с ним. Одинец ныне вольный
человек, он из своей доли зимней добычи сможет выкупить в Городе виру. Он
отдаст свой долг, но в Новгород не вернется.
Вода вправду плеснула. Надо льдом поднялась круглая голова. Гарпуны
на ременных поводках ударили с двух сторон, и охотники вытащили тяжелую
морскую нерпу. Большой зверина, куда до него невским нерпам!
- С добычей!
Но Онг не хочет уходить:
- Мало сидели. Еще будет хорошо.
- Ладно. Еще посидим. Пусть на каждого придется по целой нерпе или по
две.
Одинец так же терпелив, как Онг. Он может долго ждать. Он не
торопится домой. А дом у него есть, есть и свой очаг. У других жены, а у
него сестра, завещанная братом.
Как она захочет, так и будет. Ее воля.
Сувор, Бэва, Заренка и Одинец живут одной семьей. Былой друг-товарищ
Изяславовых детей, былой Заренкин возлюбленный без злобы сделался кровным
братом Доброги. Он честно, от души соблюдает братство, и он брат молодой
вдовы.
С ними живет и пятый. Заренка ждет своего срока. Женщина бережно
носит дитя. В нем возродится душа усопшего мужа.


Глава шестая

1

После долгих ночей для человеческого сердца большая радость видеть,
как нарастает солнечный день. Все выше ходит Солнышко над Черным лесом.
Оно живо, как и прежде, оно не забыло людей.
Все выше и длиннее солнечный размах. Снег нестерпимо блестит и режет
глаза, как каленым железом. Биармины принесли новгородцам особенные
подарки: черные дощечки, укрепленные ремешками, чтобы их надевать на лицо.
Перед глазами остается узкая щель, через нее и смотри, не то ослепнешь от
ледяного моря. Сами биармины ходят в такой снасти. Не все повольники
послушались друзей. Четверо почти совсем лишились зрения, пришлось
отсиживаться в избе. Наука!
Еще с осени Онг и Расту обещали своему другу и наставнику Одинцу
показать какое-то чудо. Они пустились в путь на низких санях в оленьих
упряжках. На летних оленных пастбищах биармины отвернули от моря в глубь
земли. Ехали долго, оленям давали роздых, а сами спали в меховых мешках на
снегу.
Биармины рассказывали, что в этих местах нет летних дорог из-за
топей. Наконец добежали до холмов. Здесь.
На одном из бугров заступами раскопали снег, и Одинец увидел кости,
которые, как камни, торчали из мерзлой земли. Странно и дико было видеть
их. Еще раздолбили землю. Открылся серой глыбой чудовищный череп, из
которого торчали два загнутых зуба, по сажени длиной. Кость белая с
прожелтью, не хуже моржовой.
- Моржи, что ли, такие живут здесь?
- Нет, не моржи, и не живут, - толковали биармины.
Они, как умели, объяснили своему большому новгородскому другу, что на
этих местах и летом земля оттаивает лишь четверти на три, а бугры внутри
всегда мерзлые. В них спрятаны чудовища по имени Хиги. Хиги обижали
древних биарминов. Йомала помогла своим детям победить Хигов.
Еще отбили землю. Одинец увидел черную кожу с длинными рыжими
волосами, без меха. Под ударами кожа рубилась, как кора, и показалось
замороженное темное мясо.
Сюда биармины иногда ездили за длинными зубами, из которых вытачивали
посохи для кудесников и почетных стариков-родовичей.
Расту и Онг выломали четыре длинных загнутых клыка, тяжелых, как
железные. Они поклонились другу и просили принять дар. Здесь еще очень
много такой кости, и они всю ее отдадут своему новгородскому другу.
- Твое, все будет твое, только ты учи нас. Ой, учи делать железо, еще
учи, сильно бей нас, открой все тайны!
Расту снял с лица дощечки. Щурясь от снежного блеска, он говорил
Одинцу:
- Смотри мои глаза, сильно смотри! Видишь правду? Ты нам хорошо, мы
тебе еще больше хорошо!


2

Ночами бывало студено, а днем уже таяло. Подступала вторая ватажная
весна. Море шевелило свой лед, на Двине прошла первая подвижка. Морской
лед не дал ходу речному. В двинских устьях вода хлынула поверху.
Онг зимовал вместе с повольниками. Он говорил, что скоро оторвется
морской лед и пройдет Двина. В кузнице не было дела, чтобы помогать
Одинцу, и зимовавший поблизости Расту боялся надоедать своему другу.
Биармин навещал острожек через день, через два. Расскажет, что видел, и
попрощается. Уйдет было, но вернется, будто что-то забыл, и скажет:
- А будем вместе искать железо?
Или:
- А скоро новое железо приплывет сверху?
Надо быть, скоро.
Жена Сувора Бэва нянчит маленького живулечку. Ладный живулечка,
занятный. На голове темный пушок, а глазенки голубенькие, в Суворову мать
Светланку, в бабушку. Тельце с желтизной, как дареные Одинцу Хиговы клыки,
и личико чуть скуластое, в дедушку Тшудда. Заренка возилась и миловала
маленького мужичонку не меньше матери. Скоро и Заренкин живулечка придет
на свет, он близок, стучится и просится. Это будет второе дитя
новгородской крови, рожденное на берегу далекого Белого моря.
Бэва баюкала своего живулечку именем отца, Заренка звала Двинчиком.
Ему же самому только бы поесть и поспать, у него еще нет никаких других
забот. Имя сыну дается волей отца, и быть живулечке Изяславом в дедову
честь.
Повольники рады первому новгородскому мужику, рожденному в острожке.
А не принесут ли кого жены Отени, Карислава и других?
За зиму биармины дали жен еще шести повольникам...
Старший биарминовский кудесник захотел взглянуть на Изяславика, для
этого он приехал из недоступного святилища Йомалы. Парнишку распеленали
перед очагом.
Древний старец пощупал тельце, убедился, что у него есть все нужное
для правильной жизни, и сказал что-то, не сразу понятое ватажниками, а для
биарминов ясное:
- Когда две реки слились в одну реку, их никто не может разделить, ни
великая Йомала, ни боги железных людей!

 

Предыдущая - Следующая

Главная

Rambler's Top100 Рейтинг@Mail.ru be number one Яндекс цитирования