Библиотека Кольца Неоправославие.

Неоправославие       Ведотерика       Росичи       Библиотека     Форум

Сайт обновляется ежемесячно. Читатели, присылайте материалы для размещения.

 Напишите мне: neopravoslavie(собачка)mail(точка)ru
Собиратель.

Серия Славия

Цикл прозрение

Слово иудеям

Слово священникам

Книги христиан

Цикл познание

Цикл Русский Дух

Былины, сказки

Хорошие книги

Пишут читатели

Оглавление

Глава 1

“Крестьянин имеет столько земли,
сколько ему нужно для прокорма себя и семьи.
Ремесленник обладает здравым смыслом, чтобы
 не работать больше того, сколько необходимо
для зарабатывания на хорошее житье. Такие люди,
если бы они увидели Рокфеллера, сочли бы его безумцем ”. 

Государство в изложении философов.

Пора перейти к обзору общественного устройства человеческих коллективов.

Рассмотрим различные государственные устройства, которые имели место быть в историческом прошлом. Времена меняются, термины меняются, а формы человеческих обществ остаются прежними. Никто не придумал ничего кардинально нового, всё давно известное старое, лишь сокрытое маской новых слов. Посмотрим, что же говорили о государственном устройстве древние мыслители:

 Монархия - это один из видов государственного правления. А после монархии, думаю, надо назвать правление немногих. Третий же вид государственного устройства - правление большинства и носит оно имя демократии.

Если принять во внимание имеющиеся в этих видах государственного устройства насилие и добрую волю, бедность и богатство, законность и беззаконие, то их можно разделить надвое, причем монархия будет носить два имени: тирании и царской власти. Государство, управляемое немногими, будет носить название аристократии или же олигархии. Что касается демократии, то правит ли большинство теми, кто обладает имуществом насильственно или согласно с доброй волей последних, точно ли оно соблюдает законы или же нет, никто ей, как правило, не даст иного имени.

В каком из упомянутых государственных устройств кроется уменье управлять людьми? Ведь это одно из сложнейших и самых трудно постижимых умений. Его надо понять для того, чтобы знать, кого следует отделить от разумного государя из тех, кто делает вид, что они политики, и убеждает в этом многих, на самом же деле вовсе не таковы. Неужели можно полагать, что большинство людей в государстве может обладать этим знанием?

Согласно этому, хорошее правление, если только оно бывает, следует искать у одного, двоих или во всяком случае немногих людей.

И мы должны будем считать, что, правят ли эти люди согласно нашей доброй воле или против неё, согласно законам или без них, богаты они или бедны, они правят в соответствии с неким искусством правления. Ведь врачами мы почитаем независимо от того, лечат ли они нас по нашему согласию или против нашей воли, когда они делают нам разрезы, уколы, прижигания или, причиняют другую какую-то боль, действуют они согласно установлениям или помимо них и богаты они или бедны, - пока они руководствуются искусством, очищая или как-то по-иному ослабляя либо, наоборот, укрепляя наше тело, - лишь бы врачеватели действовали на благо наших тел, превращали их из слабых в более крепкие и тем самым всегда спасали врачуемых. Именно таким образом, а не иным мы дадим правильное определение власти врача, как и всякой другой власти. И из государственных устройств то необходимо будет единственно правильным, в котором можно будет обнаружить истинно знающих правителей, а не правителей, которые лишь кажутся таковыми; и будет уже неважно, правят ли они по законам или без них, согласно доброй воле или против неё, бедны они или богаты: принимать это в расчет никогда и ни в коем случае не будет правильным.

И пусть они очищают государство, казня или изгоняя некоторых, во имя его блага, пусть уменьшают его население, выводя из города подобно пчелиному рою колонии, или увеличивают его, включая в него каких-либо иноземных граждан, - до тех пор, пока это делается на основе знания и справедливости и государство по мере сил превращается из худшего в лучшее, мы будем называть такое государственное устройство - в указанных границах - единственно правильным.

Некоторым образом ясно, что законодательство - это часть царского искусства; однако прекраснее всего, когда сила не у законов, а в руках царственного мужа, обладающего разумом. Потому что закон никак не может со всей точностью и справедливостью охватить то, что является наилучшим для каждого, и это ему предписать. Ведь несходство, существующее между людьми и между делами людей, а также и то, что ничто человеческое, так сказать, не находится в покое, - всё это не допускает однозначного проявления какого бы то ни было искусства в отношении всех людей и на все времена.

Закон же, как мы наблюдаем, стремится именно к этому, подобно самонадеянному и невежественному человеку, который никому ничего не дозволяет делать без его приказа, и даже спрашивать, хотя бы кому-то что-нибудь новое и представилось лучшим в сравнении с тем, что он наказал. Следовательно, невозможно, чтобы совершенно простое соответствовало тому, что никогда простым не бывает.

Значит, мы будем считать, что и законодатель, дающий наказ своему народу относительно справедливости и взаимных обязательств, не сможет, адресуя этот наказ всем вместе, дать точные и соответствующие указания каждому в отдельности. Он издаст, я думаю, законы, носящие самый общий характер, адресованные большинству, каждому же - лишь в более грубом виде, будет ли излагать он их письменно или же устно, в соответствии с неписанными отечественными законами.

А если кто пишет о справедливом и несправедливом, прекрасном и постыдном, добром и злом или же устно издает такие законоположения для народов, живущих согласно предписаниям законодателей по городам, причем пишет со знанием дела, или вдруг явится другой кто-либо подобный, неужели же им не будет дозволено установить вопреки написанному другое? И неужели этот запрет... не вызовет самого настоящего смеха?

Убедил кто других либо не убедил, богат ли он или беден, согласно установлениям или вопреки им, делает он полезное дело, именно эта польза и должна служить вернейшим мерилом правильного управления государством, с помощью которого мудрый и добродетельный муж будет руководить делами подвластных ему людей? Подобно тому как кормчий постоянно блюдет пользу судна и моряков, подчиняясь не писанным установлениям, но искусству, которое для него закон, и так сохраняет жизнь товарищам по плаванию, точно таким же образом заботами умелых правителей соблюдается правильный государственный строй, потому что сила искусства ставится выше законов. И пока руководствующиеся разумом правители во всех делах соблюдают одно великое правило, они не допускают погрешностей: правило же это состоит в том, чтобы умно и искусно уделяя всем в государстве самую справедливую долю, уметь оберечь всех граждан и по возможности сделать их из худших лучшими.

Никогда многие, кто бы они ни были, не смогут, овладев подобным знанием, разумно управлять государством; единственно правильное государственное устройство следует искать в малом - среди немногих или у одного, все же прочие государства будут лишь подражаниями... одни - подражаниями тому лучшему, что есть в правильном государстве, другие - подражаниями худшему.

 Если бы кто-нибудь осмелился нарушать законы, установленные на основе долгого опыта и доброжелательных мнений советников, всякий раз убеждавших народ в необходимости принять эти законы, то такой человек, громоздя ошибку на ошибку, извратил бы всё ещё больше, чем это делают предписания. Поэтому второе правило для тех, кто издает какие-либо законы или постановления - это ни в коем случае никогда не позволять нарушать их ни кому-либо одному, ни толпе. А ведь вспомни: мы сказали, что сведущий человек - подлинный политик - делает все, руководствуясь искусством и не заботясь о предписаниях, коль скоро ему что-нибудь покажется лучшим, чем то, что он сам написал и наказал тем, кто находится вдали от него.

Значит, если какой-либо один человек или множество людей, которым предписаны законы, попытаются нарушить их в пользу того, что им представляется лучшим, то они по мере сил будут поступать так же, как тот подлинный политик? И если вообще существует царское искусство, то ни множество богатых людей, ни весь народ в целом не в состоянии овладеть этим знанием.

Итак, когда наилучшему государственному устройству подражают богатые, мы называем такое государственное устройство аристократией; когда же они не считаются с законами, это будет уже олигархия. Когда же один кто-нибудь управляет согласно законам, подражая сведущему правителю, мы называем его царем. Однако, если такой единоличный правитель, ни считаясь ни с законами, ни с обычаем, делает вид, что он знаток... разве не следует его - и любого другого такого же - именовать тираном?

 Так станем ли мы удивляться,  всему тому злу, которое случается и будет случаться в такого рода государствах, коль скоро они покоятся на подобных основаниях? Ведь всё в них совершается согласно предписаниям и обычаям, а не согласно искусству, и любое государство, если бы оно поступало противоположным образом, как ясно всякому, вообще при подобных обстоятельствах погубило бы всё на свете. Скорее надо удивляться тому, как прочно государство по своей природе: ведь нынешние государства терпят всё это зло безконечное время, а между тем некоторые из них монолитны и неразрушимы. Есть, правда, много и таких, которые, подобно судам, погружающимся в пучину, гибнут либо уже погибли или погибнут в будущем из-за никчемности своих кормчих и корабельщиков - величайших невежд в великих делах.

 Законность и противозаконие образуют деление надвое...

Итак, монархия, скрепленная благими предписаниями, которые мы называем законами, - это вид, наилучший из всех шести; лишенная же законов, она наиболее тягостна и трудна для жизни. Правление немногих, поскольку немногое - это середина между одним и многим, мы будем считать средним по достоинству между правлением одного и правлением большинства. Правление большинства во всех отношениях слабо и в сравнении с остальными не способно ни на большое добро, ни на большое зло: ведь власть при нём поделена между многими, каждый из которых имеет её ничтожную толику. Если при всех них царит распущенность, демократический образ жизни торжествует победу; если же всюду царит порядок, то жизнь при демократии оказывается наихудшей, а наилучшей при монархии, если не считать седьмой вид: его-то следует, как бога от людей, отличать от всех прочих видов правления.

 Мы видим шумную ораву кентавров и сатиров, которую следует отстранить от искусства государственного управления. Значит... следует нам теперь отделить от политического знания всё инородное, чуждое ему и недружественное. А это - военное искусство, судебное и ораторское. Та наука, которая указывает, надо ли обучаться, должна управлять у нас теми, которые обучают и направляют? И та наука, которая указывает, надо ли применять убеждение или нет, должна управлять тем, что владеет убеждением? Как видно, ораторское искусство легко отделяется от политического в качестве иного вида, подчинённого этому. А науку, сведущую и умеющую дать совет относительно того, надо ли воевать или лучше покончить дело миром, будем ли мы считать отличной от этой способности или одинаковой с ней?

Но какую же науку решимся мы назвать владычицей всего этого великолепного и огромного воинского искусства, кроме науки подлинно царской? Итак, мы нашли, что сила судей - не царственная, сила эта – хранительница законов и служанка царской силы. Следовательно, относительно всех перечисленных знаний надо заметить, что ни одно из них не оказалось искусством государственного управления. То искусство, которое действительно является царским, не должно само действовать, но должно управлять теми искусствами, которые предназначены для действия; ему ведомо начало и развитие важнейших дел в государстве, благоприятное и неблагоприятное для них время, и все прочие искусства должны исполнять его повеления. Поэтому те искусства, которые мы только что перечислили, не управляют ни друг другом, ни сами собой, но каждое из них занимается своими делами. Если же обозначить одним именем способность того искусства, которое правит всеми прочими и печется как о законах, так и вообще о всех делах государства, правильно сплетая всё воедино, то мы по справедливости назовем его политическим.

 Каким образом отыскать путь политика? А ведь нужно его отыскать и, отделив его от других путей, отметить знаком единого вида; все другие ответвляющиеся тропки надо обозначить как другой единый вид, с тем, чтобы душа наша мыслила знания в качестве двух видов. Что же? Смешаем мы воедино искусство царя и искусство истолкования, искусство приказывать, искусство прорицать, искусство глашатая и многие другие искусства, имеющие общее свойство - повелевать? ...Отделим одно от другого, поместив род царей в область самоповелевающего искусства.

 Итак, вот что мы называем завершением государственной ткани: царское искусство прямым плетением соединяет нравы мужественных и благоразумных людей, объединяя их жизнь единомыслием и дружбой и создавая таким образом великолепнейшую и пышнейшую из тканей. Ткань эта обвивает всех остальных людей в государстве, держит их в своих узах и правит и распоряжается государством, никогда не упуская из виду ничего, что может сделать его, насколько это подобает, счастливым.

 У различных людей непременно бывает столько же видов духовного склада, сколько существует видов государственного устройства. Или ты думаешь, что государственные устройства рождаются невесть откуда, а не от тех нравов, что наблюдаются в государствах и влекут за собой всё остальное, так как на их стороне перевес?

Человека, соответствующего правлению лучших - аристократическому, мы признали хорошим и справедливым. Теперь нам надо описать и худших, иначе говоря, людей соперничающих между собой и честолюбивых, затем человека олигархического, демократического и тиранического, чтобы, указав на самого несправедливого, противопоставить его самому справедливому. Ну так давай попытаемся разобрать, каким образом нравы людей  влияют на управление и начнем мы пожалуй с тимократического ( греч. τιμή — честь и κρατία — власть).

 Трудно пошатнуть государство, устроенное таким образом. Однако раз всему, что возникает, бывает конец, то даже и такой строй не сохранится вечно, но подвергнется разрушению. Означать же это будет следующее: урожай и неурожай бывает не только на то, что произрастает из земли, но и на то, что на ней обитает, - на души и на тела, всякий раз, как круговращение приводит к полному завершению определенного цикла: у недолговечных существ этот цикл краток, у долговечных - наоборот. Когда железо примешается к серебру, а медь к золоту, возникнут отклонения и нелепые сочетания, а это, где бы оно не случилось, сразу порождает вражду и раздор. Так и люди, борясь и соперничая друг с другом, приходят наконец к чему-то среднему: согласившись установить частную собственность на землю и дома, распределив их между собою, а тех, кого до той поры они охраняли как своих свободных друзей и кормильцев, решив обратить в рабов, сделав из них сельских рабочих и слуг, сами же занялись военным делом и сторожевой службой.

В таком обществе побоятся ставить мудрых людей на государственные должности, потому что там уже нет подобного рода простосердечных и прямых людей, а есть лишь люди смешанного нрава; там будут склоняться на сторону тех, кто яростны духом, а также и тех, кто попроще - скорее рожденных для войны, чем для мира; там будут в чести военные уловки и ухищрения, ведь это государство будет вечно воевать.

Такого рода люди будут жадны до денег, как это водится при олигархическом строе; в омрачении они, как дикари, почитают золото и серебро, у них заведены кладовые и домашние хранилища, чтобы всё это прятать, свои жилища они окружают оградой, и там, прямо-таки как в собственном логове, они тратятся, не считаясь с расходами, на женщин и на кого угодно.  Удовольствиям они предаются втайне, убегая от закона, ведь воспитало их насилие, а не убеждение. Одно только там бросается в глаза - соперничество и честолюбие, так как там господствует яростный дух.

Каким же станет человек в соответствии с этим государственным строем?

Он пожестче, менее образован и, хотя ценит образованность и охотно слушает других, сам, однако, нисколько не владеет словом. С рабами такой человек жесток, хотя их и не презирает, так как достаточно воспитан; в обращении со свободными людьми он учтив, а властям чрезвычайно послушен; будучи властолюбив и честолюбив, он считает, что основанием власти должно быть не умение говорить или что-либо подобное, но военные подвиги и вообще всё военное, потому-то он и любит гимнастику и охоту.

 Следующим после этого государственным строем была бы, как я думаю, олигархия.

Это строй, основывающийся на имущественном цензе; у власти стоят там богатые, а бедняки не участвуют в правлении. Скопление золота в кладовых у частных лиц губит тимократию.

Чем больше они ценят дальнейшее продвижение по пути наживы, тем меньше почитают они добродетель. Раз в государстве почитают богатство и богачей, значит, там меньше ценятся добродетель и её обладатели. А люди всегда предаются тому, что считают ценным, и пренебрегают тем, что не ценится. Кончается это тем, что вместо стремления выдвинуться и удостоиться почестей развивается наклонность к стяжательству и наживе и получают одобрение богачи - ими восхищаются, их назначают на государственные должности, а бедняки там не в почёте.

Установление имущественного ценза становится законом и нормой олигархического строя: чем более этот строй олигархичен, тем выше ценз; чем менее олигархичен, тем ценз ниже. Заранее обуславливается, что к власти не допускаются те, у кого нет установленного имущественного ценза. Такого рода государственный строй держится применением вооруженной силы или же был ещё прежде установлен путем запугивания.

Главный порок - это норма, на которой он основан. Посуди сам: если кормчих на кораблях назначать согласно имущественному цензу, а бедняка, будь он и больше способен к управлению кораблем, не допускать... Подобного рода государство неизбежно не будет единым, а в нём как бы будут два государства: одно - бедняков, другое - богачей. Хотя они и будут населять одну и ту же местность, однако станут вечно злоумышлять друг против друга. Но нехорошо ещё и то, что они, пожалуй, не смогут вести какую бы то ни было войну, так как неизбежно получилось бы, что олигархи, дав оружие в руки толпы, боялись бы её больше, чем неприятеля. Вдобавок они не пожелали бы тратиться на войну, так как держатся за деньги. Посмотрим, не при таком ли именно строе разовьётся величайшее из всех этих зол - возможность продать или потерять всё своё имущество?

Имущество станет собственностью другого, а его бывший хозяин будет продолжать жить в этом же государстве, не принадлежа ни к одному из его сословий, то есть, не будучи ни дельцом, ни ремесленником, ни всадником, ни гоплитом, но тем, кого называют бедняками и неимущими. Такой строй словно создан для этого! При олигархиях ничто не препятствует такому положению, иначе не были бы в них одни чрезмерно богатыми, а другие совсем бедными.

Вслед за тем, давай рассмотрим и соответствующего человека - как он складывается и каковы его свойства.

...Пострадав и потеряв состояние, даже испугавшись, думаю я, за свою голову, он в глубине души свергает с престола честолюбие и присущий ему прежде яростный дух. Присмирев из-за бедности, он ударяется в стяжательство, в крайнюю бережливость и своим трудом понемногу копит деньги. Что ж, разве, думаешь ты, такой человек не возведёт на трон свою алчность и корыстолюбие и не сотворит себе из них Великого царя?

А у ног этого царя он там и сям рассадит в качестве его рабов разумность и яростный дух. Он не допустит никаких иных соображений, имея в виду лишь умножение своих скромных средств. Кроме богатства и богачей, ничто не будет вызывать у него восторга и почитания, а его честолюбие будет направлено лишь на стяжательство и на всё то, что к этому ведёт. Он бережлив и деятелен, удовлетворяет лишь самые насущные свои желания, не допуская других трат и подавляя прочие влечения как пустые. Посмотри ещё вот что: разве мы не признаем, что у него из-за недостатка воспитания появляются наклонности трутня - отчасти нищенские, отчасти преступные, хотя он всячески их сдерживает из предосторожности?

Он укрощает их не по разумным соображениям, а в силу необходимости, из страха, потому что дрожит за судьбу собственного имущества. И конечно, его бережливость будет препятствовать ему выступить за свой счет, когда граждане будут соревноваться в чём-либо ради победы или ради удовлетворения благородного честолюбия; он не пожелает тратить деньги ради таких состязаний и славы, боясь пробудить в себе наклонность к расточительству.

 После этого, как видно, надо рассмотреть демократию - каким образом она возникает, а возникнув, какие имеет особенности, - чтобы познакомиться в свою очередь со свойствами человека подобного склада и вынести о нём своё суждение.

Олигархия переходит в демократию примерно следующим образом: причина здесь в ненасытной погоне за предполагаемым благом, состоящим якобы в том, что надо быть как можно богаче. Да ведь при олигархии правители, стоящие у власти, будучи богатыми, не захотят ограничивать законом распущенность молодых людей и запрещать им расточать и губить своё состояние; напротив, правители будут скупать их имущество или давать им под проценты ссуду, чтобы самим стать ещё богаче и могущественнее. В таком государстве эти люди сидят без дела, но зато у них есть и жало, и оружие; одни из них кругом в долгах, другие лишились гражданских прав, а иных постигло и то и другое; они полны ненависти к тем, кто владеет теперь их имуществом, а также и к прочим и замышляют переворот.

Между тем дельцы, поглощенные своими делами, по-видимому, не замечают таких людей; они приглядываются к остальным и своими денежными ссудами наносят раны тем, кто податлив; взимая проценты, во много раз превышающие первоначальный долг, они разводят в государстве множество трутней и нищих.

Что же касается самих правителей и их окружения, то молодежь у них избалованная, ленивая телом и духом и слабая; у неё нет выдержки ни в страданиях, ни в удовольствиях, и вообще она бездеятельна. Самим же им, кроме наживы, ни до чего нет дела, а о добродетели они радеют ничуть не больше, чем бедняки. Нередко бывает, что человек неимущий, худой, опаленный солнцем, оказавшись во время боя рядом с богачем, выросшим в тенистой прохладе и нагулявшим себе за чужой счет жирок, видит, как тот задыхается и совсем растерялся. Разве, по-твоему, этому бедняку не придёт мысль, что подобного рода люди богаты лишь благодаря малодушию бедняков, и разве при встрече без посторонних глаз с таким же бедняком не скажет он ему: "Господа-то наши - никчемные люди"?

Подобно тому, как для нарушения равновесия болезненного тела достаточно малейшего толчка извне, чтобы ему расхвораться, - а иной раз расстройство в нём бывает и без внешних причин, - так и государство, находящееся в подобном состоянии, заболевает и воюет само с собой по малейшему поводу.

Демократия, на мой взгляд, осуществляется тогда, когда бедняки, одержав победу, некоторых из своих противников уничтожат, иных изгонят, а остальных уравняют в гражданских правах и в замещении государственных должностей, что при демократическом строе происходит большей частью по жребию. В демократическом государстве нет никакой надобности принимать участие в управлении, даже если ты к этому и способен; не обязательно и подчиняться, если ты не желаешь, или воевать, когда другие воюют, или соблюдать, подобно другим, условия мира, если ты мира не жаждешь. И опять-таки, если какой-нибудь закон запрещает тебе управлять либо судить, ты всё же можешь управлять и судить, если это тебе придёт в голову. Разве не чудесна на первый взгляд и не соблазнительна подобная жизнь?

Эта снисходительность вовсе не мелкая подробность демократического строя; напротив, в этом сказывается презрение ко всему тому, что мы считали важным, когда основывали наше государство. Если у человека, говорили мы, не выдающаяся натура, он никогда не станет добродетельным; то же самое, если с малолетства - в играх и в своих занятиях - он не соприкасается с прекрасным. Между тем демократический строй, высокомерно поправ всё это, нисколько не озабочен тем, кто от каких занятий переходит к государственной деятельности. Человеку оказывается почёт, лишь бы он обнаружил своё расположение к толпе.

Эти и подобные им свойства присущи демократии - строю, не имеющему должного управления, но приятному и разнообразному. При нём существует своеобразное равенство - уравнивающее равных и неравных. Взгляни же, как эти свойства отразятся на отдельной личности. Когда юноша, выросший, как мы только что говорили, без должного воспитания и в обстановке бережливости, вдруг отведает меда трутней и попадет в общество опасных и лютых зверей, которые способны доставить ему всевозможные наслаждения, самые пестрые и разнообразные, это-то и будет у него началом перехода от олигархического типа к демократическому.

Опорожнив душу юноши, уже захваченную ими и посвященную в «великие таинства», они затем низведут туда, с большим блеском, в сопровождении многочисленного хора, наглость, разнузданность, распутство и безстыдство, увенчивая их венками и прославляя в смягченных выражениях: наглость они будут называть просвещённостью, разнузданность - свободою, распутство - великолепием, безстыдство - мужеством. Разве не именно так человек, воспитанный в границах необходимых вожделений, уже в юные годы переходит к развязному потаканию вожделениям, лишенным необходимости и безполезным.

Но если, на его счастье, вакхическое неистовство не будет у него чрезмерным, а к тому же он станет немного постарше и главное смятение отойдет уже в прошлое, он отчасти вернется к своим изгнанным было вожделениям, не полностью станет отдаваться тем, которые вторглись, и в его жизни установится какое-то равновесие желаний: всякий раз он будет подчиняться тому из них, которое ему словно досталось по жребию, пока не удовлетворит его полностью, а уж затем - другому желанию, причем ни одного он не отвергнет, но всё будет питать поровну.

Изо дня в день такой человек живет, угождая первому налетевшему на него желанию: то он пьянствует под звуки флейт, то вдруг пьет одну только воду и изнуряет себя, то увлекается телесными упражнениями; а то бывает, что нападет на него лень, и тогда ни до чего ему нет охоты. Порой он проводит время в занятиях, кажущихся философскими. Часто занимают его общественные дела: внезапно он вскакивает и говорит и делает что придётся. Увлечется он людьми военными - туда его и несёт, а если дельцами, то тогда в эту сторону. В его жизни нет порядка, в ней не царит необходимость; приятной, вольной и блаженной называет он эту жизнь и как таковой всё время ею и пользуется.

Допустим ли мы, что подобного рода человек соответствует демократическому строю и потому мы вправе назвать его демократическим? Допустим.  Но самое дивное государственное устройство и самого дивного человека нам ещё остаётся разобрать: это - тирания и тиран. Как из олигархии возникла демократия, не так ли и из демократии получается тирания?

Благо, выдвинутое как конечная цель - в результате чего и установилась олигархия, было богатство, не так ли? А ненасытное стремление к богатству и пренебрежение всем, кроме наживы, погубили олигархию. Так вот, и то, что определяет как благо демократия и к чему она ненасытно стремится, именно это её и разрушает.

Что же она определяет как благо? Свободу. В демократическом государстве только и слышишь, как свобода прекрасна и что лишь в таком государстве стоит жить тому, кто свободен по своей природе. Так вот... такое ненасытное стремление к одному и пренебрежение к остальному искажает этот строй и подготавливает нужду в тирании. Граждан, послушных властям, там смешивают с грязью как ничего не стоящих добровольных рабов, зато правителей, похожих на подвластных, и подвластных, похожих на правителей, там восхваляют и почитают как в частном, так и в общественном обиходе.

Но крайняя свобода для народа такого государства состоит в том, что рабы и рабыни ничуть не менее свободны, чем их хозяева. Лошади и ослы привыкли здесь выступать важно и с полной свободой, напирая на встречных, если те не уступают им дороги! Так-то вот и всё остальное преисполняется свободой. Так вот, мой друг, именно из этого правления, такого прекрасного и по-юношески дерзкого, и вырастает, тирания.

Та же болезнь, что развилась в олигархии и её погубила, ещё больше и сильнее развивается здесь - из-за своеволия - и порабощает демократию. В самом деле, всё чрезмерное обычно вызывает резкое изменение в противоположную сторону, будь то состояние погоды, растений или тела. Не меньше это наблюдается и в государственных устройствах. Ведь чрезмерная свобода, по-видимому, и для отдельного человека, и для государства оборачивается не чем иным, как чрезвычайным рабством.

Так вот, тирания возникает, конечно, не из какого иного строя, как из демократии; иначе говоря, из крайней свободы возникает величайшее и жесточайшее рабство. Но думаю я, ты об этом не спрашивал, о том, какая болезнь, встречающаяся в олигархии, так же точно подтачивает демократию и порабощает её. Этой болезнью я считал появление особого рода людей, праздных и расточительных, под предводительством отчаянных смельчаков, за которыми тянутся и не столь смелые, мы их уподобили трутням, часть которых имеет жало, а часть его лишена.

Оба этих разряда, чуть появятся, вносят расстройство в любой государственный строй, как воспаление и желчь - в тело, и хорошему врачу, и государственному законодателю надо заранее принимать против них меры не менее, чем опытному пчеловоду, - главным образом, чтобы не допустить зарождения трутней, - но, если уж они появятся, надо вырезать вместе с ними и соты.

 Разделим мысленно демократическое государство на три части - да это и в действительности так обстоит. Одну часть составят подобного рода трутни: они возникают здесь хоть и вследствие своеволия, но не меньше, чем при олигархическом строе. Там они не в почёте, наоборот, их отстраняют от занимаемых должностей, и потому им не на чем набить себе руку и набрать силу. А при демократии они, за редкими исключениями, чуть ли не стоят во главе: самые ядовитые из трутней произносят речи и действуют, а остальные усаживаются поближе к помосту, жужжат и не допускают, чтобы кто-нибудь говорил иначе. Выходит, что при таком государственном строе всем, за исключением немногого, распоряжаются подобные люди.

Из дельцов самыми богатыми большей частью становятся и наиболее собранные по природе. С них-то трутням всего удобнее собрать побольше меду. Таких богачей обычно называют сотами трутней. Третий разряд составляет народ - те, что трудятся своими руками, чужды делячества, да и имущества у них не много. Они всего многочисленнее и при демократическом строе всего влиятельнее, особенно когда соберутся вместе. Но у них нет желания делать это часто, если им не достаётся их доля меда.

К тому же народ привык особенно отличать кого-то одного, ухаживать за ним и его возвеличивать. Значит, уж это-то ясно, что, когда появляется тиран, он вырастает именно из этого корня, то есть как ставленник народа. Он тот, кто подымает восстание против обладающих собственностью. Если он потерпел неудачу, подвергся изгнанию, а потом вернулся – назло своим врагам, - то возвращается он уже как законченный тиран.

В первые дни, вообще в первое время он приветливо улыбается всем, кто бы ему ни встретился, а о себе утверждает, что он вовсе не тиран; он дает много обещаний частным лицам и обществу; он освобождает людей от долгов и раздает землю народу и своей свите. Так притворяется он милостивым ко всем и кротким. Когда же он примирится кое с кем из своих врагов, а иных уничтожит, так что они перестанут его безпокоить, я думаю, первой его задачей будет постоянно вовлекать граждан в какие-то войны, чтобы народ испытывал нужду в предводителе... да и для того, чтобы из-за налогов люди обеднели и перебивались со дня на день, меньше злоумышляя против него.

А если он заподозрит кого в вольных мыслях и в отрицании его правления, то таких людей он уничтожит под предлогом, будто они предались неприятелю. Ради всего этого тирану необходимо постоянно будоражить всех посредством войны. Но такие действия делают его всё более и более ненавистным для граждан. Между тем и некоторые из влиятельных лиц, способствовавших его возвышению, станут открыто, да и в разговорах между собой выражать ему недовольство всем происходящим - по крайней мере те, кто посмелее.

Чтобы сохранить за собой власть, тирану придётся их всех уничтожить, так что в конце концов не останется никого ни из друзей, ни из врагов, кто бы на что-то годился. Значит, тирану надо зорко следить за тем, кто мужествен, кто великодушен, кто разумен, кто богат. Велико же счастье тирана: он поневоле враждебен всем этим людям и строит против них козни, пока не очистит от них государство. Нечего сказать, очищение! Да, оно противоположно тому, что применяют врачи: те удаляют из тела всё наихудшее, оставляя самое лучшее, здесь же дело обстоит наоборот.

О его блаженстве, т.е. безумии, говорит и стоящий перед ним выбор: либо обитать вместе с толпой негодяев, притом тех, кто его ненавидит, либо проститься с жизнью. И, не правда ли, чем более он становится ненавистен гражданам этими своими действиями, тем больше требуется ему верных телохранителей? А кто ему верен? Откуда их взять? Их налетит сколько угодно, стоит лишь заплатить. И опять мы заговорили о трутнях, о чужеземном сброде.

Но вернемся снова к этому войску тирана, столь многочисленному, великолепному, пестрому, всегда меняющему свой состав, и посмотрим, на какие средства оно содержится. Понимаю: раз народ породил тирана, народу же и кормить его и его сподвижников. А если народ в негодовании скажет, что взрослый сын не вправе кормиться за счет отца, скорее уж, наоборот, отец за счет сына, и что отец не для того родил сына и поставил его на ноги, чтобы самому, когда тот подрастет, попасть в рабство к своим же собственным рабам и кормить и сына, и рабов и всякое отрепье. Напротив, раз представитель народа так выдвинулся, народ мог бы рассчитывать освободиться от богачей и так называемых «достойных» людей; теперь же народ велит и ему и его сподвижникам покинуть пределы государства: как отец выгоняет из дому сына вместе с пьяной ватагой. Тогда народ узнаёт, что за тварь он породил, да ещё и любовно вырастил; он убедится, насколько мощны те, кого он пытается выгнать своими слабыми силами.

По пословице, "избегая дыма, угодишь в огонь"; так и народ из подчинения свободным людям попадает в услужение к деспотической власти и свою неумеренную свободу меняет на самое тяжкое и горькое рабство - рабство у рабов.

 Но мы слишком отклонились в строну. Мы хотели убедиться вот в чём: какой-то страшный, дикий и беззаконный вид желаний таится внутри каждого человека, даже в тех из нас, что кажутся вполне умеренными; это-то и обнаруживается в сновидениях.

Человек, становится полным тираном тогда, когда он пьян, или слишком влюбчив, или же сошел с ума от разлития черной желчи, а всё это из-за того, что такова его натура, либо привычки, либо то и другое. По-моему, после этого пойдут у них празднества, шествия всей ватагой, пирушки, заведутся подружки, ну и так далее, ведь тиран, обитающий в их душе, будет править всем, что в ней есть.

С каждым днем и с каждой ночью будут расцветать много ужаснейших вожделений, предъявляющих непомерные требования. Значит, и доходы, если какие и были, скоро иссякнут. А за этим последуют заклады имущества и сокращение средств. Когда всё истощится, тогда рой раздувшихся вожделений, угнездившихся в этих людях, начнет жужжать и эти люди, словно гонимые стрекалом различных желаний, а особенно Эротом, впадут в безумие и будут высматривать, у кого что есть и что можно отнять с помощью обмана или насилия. У них настоятельная потребность грабить, иначе придётся терпеть невыносимые муки и страдания.

Раньше, пока человек подчинялся обычаям, законам и своему отцу и внутренне ощущал себя демократом, эти желания высвобождались у него лишь в сновидениях; теперь же, когда его тиранит Эрот, человек навсегда становится таким, каким изредка бывал во сне, ему не удержаться не от убийства, ни от обжорства, ни от проступка, как бы ужасно всё это не было: посреди всяческого безначалия и беззакония в нём тиранически живет Эрот. Как единоличный властитель, он доведёт объятого им человека, словно подвластное ему государство, до всевозможной дерзости, чтобы любой ценой удовлетворить себя, и сопровождающую его буйную ватагу, составившуюся из всех тех вожделений, что нахлынули на человека отчасти извне, из его дурного окружения, отчасти же изнутри, от бывших в нём самом такого же рода вожделений, которые он теперь распустил, дав им волю.

Когда подобного рода людей в государстве немного, а все прочие мыслят здраво, те уезжают в чужие земли, служат там телохранителями какого-нибудь тирана или в наемных войсках, если где идет война. Когда же подобные вожделения проявляются у них в мирных условиях, то у себя на родине они творят много зла, хотя и по мелочам.

Они совершают кражи, подкапываются под стены, отрезают кошельки, раздевают прохожих, святотатствуют, продают людей в рабство. Бывает, что они занимаются и доносами, если владеют словом, а то и выступают с ложными показаниями или берут взятки. Да, можно считать это мелочью, потому что сравнительно с великим злом это действительно мелочи, ведь в смысле вреда и несчастья для государства всё это лишено, как говорится, того размаха, каким отличается тиран, когда в государстве наберется много таких людей и их последователей и они ощутят свою многочисленность, то как раз из их среды и рождается тиран, чему способствует безрассудство народа. Это будет тот из них, кто сам в себе, то есть в своей душе, носит самого великого и отъявленного тирана.

Подобного рода люди таковы и в частной жизни, ещё прежде, чем станут у власти. С кем бы они ни вступали в общение, они требуют лести и полной готовности к услугам, а когда сами в чём-нибудь нуждаются, тогда так и льнут к человеку, без стеснения делая вид, будто с ним близки, но, чуть добьются своего, они опять с ним чужие. Значит, за всю свою жизнь они ни разу ни с кем не бывали друзьями; они вечно либо господствуют, либо находятся в рабстве: тираническая натура никогда не отведывала ни свободы, ни подлинной дружбы.

Раз отдельный человек подобен государству, то и в нём необходимо должен быть тот же порядок: душа его преисполнена рабством и низостью, те же её части, которые были наиболее порядочными, находятся в подчинении, а господствует лишь малая её часть, самая порочная и неистовая. А ведь рабское и тиранически управляемое государство всего менее делает то, что хочет. Значит, и тиранически управляемая душа всего менее будет делать что ей вздумается, если говорить о душе в целом. Всегда подстрекаемая и насилуемая яростным слепнем, она будет полна смятения и раскаяния. Богатым или бедным бывает по необходимости тиранически управляемое государство? Бедным. Значит, и тиранически управляемой душе приходится неизбежно быть всегда бедной и неудовлетворённой. Разве такое государство и такой человек не преисполнены неизбежно страха? Где же ещё, в каком государстве, по-твоему, больше горя, стонов, плача, страданий? А думаешь ли ты, что всего этого больше у кого-нибудь другого, чем у человека тиранического, неистовствующего из-за своих вожделений и страстей? А разве не в такой тюрьме сидит тот тиран, чью натуру мы разбирали? Ведь он полон множества разных страстей и страхов; со своей алчной душой только он один во всем государстве не смеет ни выехать куда-либо, ни пойти взглянуть на то, до чего охотники все свободные люди; большей частью он, живет затворником в своём доме и завидует остальным гражданам, когда кто-нибудь уезжает в чужие земли и может увидеть что-то хорошее.

Вдобавок ко всем этим бедам ещё хуже придётся тому, кто внутренне плохо устроен, то есть человеку с тираническими наклонностями, если он не проведёт свою жизнь как частное лицо, а будет вынужден каким-то случаем действительно стать тираном и, не умея справляться с самим собой, попытается править другими. Это вроде того, как если бы человек слабого здоровья, не справляющийся со своими болезнями, проводил свою жизнь не в уединении, а, напротив, был бы вынужден бороться и состязаться с другими людьми. Значит... кто подлинно тиран, тот подлинно раб величайшей угодливости и рабства, вынужденный льстить самым дурным людям. Ему не удовлетворить своих вожделений, очень многого ему крайне не достаёт, он оказывается поистине бедняком, если кто сумеет охватить взглядом всю его душу. Всю свою жизнь он полон страха, он содрогается и мучается, коль скоро он сходен со строем того государства, которым управляет. Власть неизбежно делает его завистливым, вероломным, несправедливым, недружелюбным и нечестивым; он поддерживает и питает всяческое зло; вследствие всего этого он будет чрезвычайно несчастен и такими же сделает своих близких.

 Раз государство подразделяется на три сословия, то и в душе каждого отдельного человека можно различить три начала. Мы говорили, что одно начало - это то, посредством которого человек познаёт, другое - посредством которого он распаляется, третье же... мы нарекли вожделеющим - из-за необычайной силы вожделений к еде, питью, любовным утехам и всему тому, что с этим связано. Сюда относится и сребролюбие, потому что для удовлетворения таких вожделений очень нужны деньги. И, если бы мы назвали это начало сребролюбивым и корыстолюбивым, разве не было бы справедливым и такое наименование? Дальше не скажем ли мы, что яростный дух всегда и всецело устремлен на то, чтобы взять верх над кем-нибудь, победить и прославиться? Так что, если мы назовем его честолюбивым и склонным к соперничеству, это будет уместно. Ну а то начало, посредством которого мы познаём? Всякому ясно, что оно всегда и полностью направлено на познание истины, то есть того, в чём она состоит, а о деньгах и молве заботится менее всего. Назвав его любознательным и философским, мы обозначили бы его подходящим образом?

Но у одних людей правит в душе одно начало, у других - другое; это уж как придётся. Поэтому давай прежде всего скажем, что есть три рода людей: одни - философы, другие - честолюбцы, третьи - сребролюбцы. И что есть три вида удовольствий, соответственно каждому из этих видов людей. А знаешь, если у тебя явится желание спросить поочередно этих трех людей, какая жизнь всего приятнее, каждый из них будет особенно хвалить свою. Делец скажет, что в сравнении с наживой удовольствие от почёта или знаний ничего не стоит, разве что из этого можно извлечь доход. А честолюбец? Разве он не считает, что удовольствия, доставляемые деньгами, - это нечто пошлое, а с другой стороны, удовольствия от знаний, поскольку наука не приносит почёта, - это просто дым? Чем же, думаем мы, считает философ все прочие удовольствия сравнительно с познанием истины - в чём она состоит - и постоянным расширением своих знаний в этой области? Разве он не находит, что всё прочее очень далеко от удовольствия? Да и в других удовольствиях он ничуть не нуждается, разве что их уж нельзя избежать: поэтому-то он и называет их необходимыми. Так посмотри: из этих трех человек кто всего опытнее в тех удовольствиях, о которых мы говорили?

Философ намного превосходит корыстолюбца, ведь ему неизбежно пришлось отведать того и другого с самого детства. Многие почитают богатого человека, мужественного или мудрого, так что в удовольствии от почёта все имеют опыт и знают, что это такое. А какое удовольствие доставляет созерцание бытия, этого никому, кроме философа, вкусить не дано.

Итак, поскольку имеются три вида удовольствий, значит, то из них, что соответствует познающей части души, будет наиболее полным, и, в ком из нас эта часть преобладает, у того и жизнь будет всего приятнее. Ясно, что удовольствия человека воинственного и честолюбивого ближе к первым, чем удовольствия приобретателя. Значит, на последнем месте стоят удовольствия корыстолюбца. Итак, вот прошли подряд как бы два состязания и дважды вышел победителем человек справедливый, а несправедливый проиграл.

Вспомни слова больных... Они говорят: нет ничего приятнее, чем быть здоровым. Но до болезни они не замечали, насколько это приятно. И если человек страдает от какой-нибудь боли, ты слышал, как говорят, что приятнее всего, когда боль прекращается. И во многих подобных же случаях ты замечаешь, я думаю, что люди, когда у них горе, мечтают не о радостях, как о высшем удовольствии, а о том, чтобы не было горя и наступил бы покой. Покой становится тогда, пожалуй, желанным и приятным. А когда человек лишается какой-нибудь радости, покой после удовольствия будет печален. Следовательно... покой только тогда и будет удовольствием, если его сопоставить со страданием, и, наоборот, он будет страданием в сравнении с удовольствием. Но с подлинным удовольствием эта игра воображения не имеет ничего общего: в ней нет ровно ничего здравого, это одно наваждение.

 Рассмотри же те удовольствия, которым не предшествует страдание, а то ты, может быть, думаешь, будто ныне самой природой устроено так, что удовольствие - это прекращение страдания, а страдание – прекращение удовольствия. Их много, и притом разных... возьми удовольствия, связанные с обонянием: мы испытываем их внезапно с чрезвычайной силой и без всякого предварительного страдания, а когда эти удовольствия прекращаются, они не оставляют после себя никаких мучений.

Насчет удовольствия, страдания и промежуточного состояния люди настроены так, что, когда их относит в сторону страдания, они судят верно и подлинно страдают, но, когда они переходят от страдания к промежуточному состоянию, они очень склонны думать, будто это приносит удовлетворение и радость. Можно подумать, что они глядят на серое, сравнивая его с черным и не зная белого, - так заблуждаются они, сравнивая страдание с его отсутствием и не имея опыта в удовлетворении.

 Вдумайся вот во что: голод, жажда и тому подобное - разве это не ощущение состояния пустоты в нашем теле?  А незнание и непонимание - разве это не состояние пустоты в душе? Подобную пустоту человек заполнил бы, приняв пищу или поумнев. А что было бы подлиннее: заполнение более действительным или менее действительным бытием?

То, что причастно вечно тождественному, подлинному и безсмертному, что само тождественно и возникает в тождественном, не находишь ли ты более действительным, чем то, что причастно вечно изменчивому и смертному, что само таково и в таком же возникает? Значит, всякого рода попечение о теле меньше причастно истине и бытию, чем попечение о душе?

Значит, то, что заполняется более действительным и само более действительно, в самом деле заполняется больше, чем то, что заполняется менее действительным и само менее действительно? Раз бывает приятно, когда тебя наполняет что-нибудь подходящее по своей природе, то и действительное наполнение чем-то более действительным заставляло бы более действительно и подлинно радоваться подлинному удовольствию, между тем как добавление менее действительного наполняло бы менее подлинно и прочно и доставляло бы менее достоверное и подлинное удовольствие.

Значит, у кого нет опыта в рассудительности и добродетели, кто вечно проводит время в пирушках и других подобных увеселениях, того, естественно, относит вниз, а потом опять к середине, и вот так они блуждают всю жизнь. Им не выйти за эти пределы, ведь они никогда не взирали на подлинно возвышенное и не возносились к нему, не наполнялись в действительности, не вкушали надёжного и чистого удовольствия; подобно скоту, они всегда смотрят вниз, склонив голову к земле... и к столам: они пасутся, обжираясь и совокупляясь, и из-за жадности ко всему этому лягают друг друга, бодаясь железными рогами, забивая друг друга насмерть копытами, - всё из-за ненасытности, так как они не заполняют ничем действительным ни своего действительного начала, ни своей утробы.

Разве не вызывается нечто подобное и яростным началом нашей души? Человек творит то же самое либо из зависти - вследствие честолюбия, либо прибегает к насилию из-за соперничества, либо впадает в гнев из-за своего тяжёлого нрава, когда безсмысленно и неразумно преследует лишь одно: насытиться почестями, победой, яростью. Отважимся ли мы сказать, что даже там, где господствуют вожделения, направленные на корыстолюбие и соперничество, если они сопутствуют познанию и разуму и вместе с ним преследуют удовольствия, проверяемые разумным началом, они всё же разрешаются в самых подлинных удовольствиях, поскольку подлинные удовольствия доступны людям, добивающимся истины?

Стало быть, если вся душа в целом следует за своим философским началом и не раздираема противоречиями, то для каждой её части возможно не только делать всё остальное по справедливости, но и находить в этом свои особые удовольствия, самые лучшие и по мере сил самые истинные.

А всего дальше отходит от разума то, что отклоняется от закона и порядка. Тиран, избегая закона и разума, перешел в запредельную область ложных удовольствий. Там он и живет, и телохранителями ему служат какие-то рабские удовольствия. Тогда говорилось, что человеку, полностью несправедливому, выгодно быть несправедливым при условии, что его считают справедливым.

Принесёт ли кому-нибудь пользу обладание золотом, полученным несправедливым путем? Ведь при этом происходит примерно вот что: золото он возьмёт, но одновременно с этим поработит наилучшую свою часть самой скверной. Или если за золото человек отдаст сына или дочь в рабство, да ещё людям злым и диким, этим он ничего не выгадает, даже если получит за это очень много. Коль скоро он безжалостно порабощает самую божественную свою часть, подчиняя её самой безбожной и гнусной, разве это не низкий человек и разве полученная им мзда не ведёт его к ещё более ужасной гибели, чем жену, обретшую ожерелье ценой души своего мужа? А как, по-твоему, не потому ли с давних пор осуждали невоздержанность, что она сверх всякой меры дает волю в невоздержанном человеке той страшной, огромной и многообразной твари?

Почему, как ты думаешь, ставятся человеку в упрек занятия ремеслами и ручным трудом? Не потому ли, что, когда у человека лучшая его часть ослаблена, так что ему не под силу справиться с теми тварями, которые находятся у него внутри, он способен лишь угождать им? Как их ублажать - вот единственное, в чём он знает толк.

Для того чтобы и такой человек управлялся началом, подобным тому, каким управляются лучшие люди, мы скажем, что ему надлежит повиноваться лучшему человеку, в котором господствующее начало - божественное. Не во вред себе должен быть он в подчинении относительно всех подвластных; напротив, всякому человеку лучше быть под властью божественного и разумного начала, особенно если имеешь его в себе как нечто своё; если же этого нет, тогда пусть оно воздействует извне, чтобы по мере сил между всеми нами было сходство и дружба и все мы управлялись бы одним и тем же началом.

Да и закон, поскольку он союзник всех граждан государства, показывает, что он ставит себе такую же цель. То же и наша власть над детьми: мы не даем им воли до тех пор, пока не приучим их к некоему порядку, словно они – некое государство, и, развивая в себе лучшее начало, не поставим его стражем и правителем над таким же началом у них, после этого мы отпускаем их на свободу. Так как же тогда, и на каком основании могли бы мы сказать, будто полезно поступать несправедливо, быть невоздержанным и творить безобразия?

От этого человек будет только хуже, хотя он и приобрел много денег и в других отношениях стал бы могущественным. И не правда ли, что разумный человек... будет прежде всего ценить те познания, которые делают его душу такой, а прочими пренебрежет. Он не подчинит состояние своего тела и его питание звероподобному и безсмысленному удовольствию, обратив в эту сторону всё своё существование. Даже на здоровье он не будет обращать особого внимания, не поставит себе целью непременно быть сильным, здоровым, красивым, если это не будет способствовать рассудительности. Он обнаружит способность наладить гармонию своего тела ради согласия и гармонии души. И в обладании имуществом у него также будет порядок и согласованность.

Он будет соблюдать свой внутренний строй и будет начеку - как бы там что не нарушилось из-за изобилия или, наоборот, из-за недостатка имущества – так станет он управлять своими доходами и расходами. Но и в том, что касается почестей, он будет учитывать то же самое: он не отклонит их и даже охотно отведает, если найдет, что они делают его добродетельнее, но, если они нарушат достигнутое им состояние согласованности, он будет избегать их и в частной, и в общественной жизни.

Но раз он заботится об этом, значит, он не захочет заниматься государственными делами? Очень даже захочет, но только в собственном государстве, а у себя на родине, может быть, и нет, разве уж определит так божественная судьба. Речь идет о государстве, устройство которого мы только что разобрали, то есть о том, которое находится лишь в области рассуждений, потому что на земле, я думаю, его нет нигде. Но может быть, есть на небе его образец, доступный каждому желающему; глядя на него, человек задумается над тем, как бы это устроить самого себя. А есть ли такое государство на земле и будет ли оно… Человек мудрый занялся бы делами такого - и только такого - государства. Именно так.

 Как бы там ни было, в каждом существующем государстве заключены два враждебных между собой государства: одно - бедняков, другое - богачей; и в каждом из них опять-таки множество государств, так что ты промахнёшься, подходя к ним как к чему-то единому. Если же ты подойдешь к ним как ко множеству и передашь денежные средства и власть одних граждан другим или самих их переведёшь из одной группы в другую, ты всегда приобретёшь себе союзников, а противников у тебя будет немного. И пока государство управляется разумно, как недавно и было нами постановлено, его мощь будет чрезвычайно велика; я говорю не о показной, а о подлинной мощи, если даже государство защищает всего лишь тысяча воинов.

Государство можно увеличивать лишь до тех пор, пока оно не перестает быть единым, но не более этого. Потомство стражей, если оно неудачно, надо переводить в другие сословия, а одаренных людей из остальных сословий - в число стражей. Этим мы хотели сказать, что и каждого из остальных граждан надо ставить на то одно дело, к которому у него есть способности, чтобы, занимаясь лишь тем делом, которое ему подобает, каждый представлял бы собою единство, а не множество: так и всё государство в целом станет единым, а не множественным.

Даже игры наших детей должны как можно больше соответствовать законам, потому что, если они становятся безпорядочными и дети не соблюдают правил, невозможно вырастить из них серьезных, законопослушных граждан.

Не стоит давать предписания тем, кто получил безупречное воспитание: в большинстве случаев они сами без труда поймут, какие здесь требуются законы. А если нет, вся их жизнь пройдет в том, что они вечно будут устанавливать множество разных законов и вносить в них поправки в расчете, что таким образом достигнут совершенства.

Жизнь таких людей будет вроде как у тех больных, которые из-за распущенности не желают бросить свой дурной образ жизни. Забавное же у них будет времяпрепровождение: лечась, они добиваются только того, что делают свои недуги разнообразнее и сильнее, но всё время надеются выздороветь, когда кто присоветует им новое лекарство. Далее, разве не забавно у них ещё вот что: своим злейшим врагом считают они того, кто говорит им правду, а именно, что, пока они не перестанут пьянствовать, объедаться, предаваться любовным утехам и праздности, им нисколько не помогут ни лекарства, ни прижигания, ни разрезы, а также заговоры, амулеты и тому подобное. Следовательно, нельзя воздать хвалы и государству, которое всё целиком занимается чем-то подобным.

 Общаясь с божественным и упорядоченным, философ также становится упорядоченным и божественным, насколько это в человеческих силах. Оклеветать же можно всё на свете.

Так вот, если у философа возникнет необходимость позаботиться о том, чтобы внести в частный и общественный быт людей то, что он усматривает наверху, и не ограничиваться собственным совершенствованием, думаешь ли ты, что из него выйдет плохой мастер по части рассудительности, справедливости и всей вообще добродетели, полезной народу?

Никогда, ни в коем случае не будет процветать государство, если его не начертят художники по божественному образцу. Взяв, словно доску, государство и нравы людей, они сперва бы очистили их, что совсем не легко. Смешивая и сочетая качества людей, они создадут прообраз человека, определяемый тем, что уже называлось богоподобным свойством, присущим людям. Ни для государства, ни для граждан не будет конца несчастьям, пока владыкой государства не станет племя философов или пока на деле не осуществится тот государственный строй, который мы словесно обрисовали. Осмелимся же сказать и то, что в качестве самых тщательных стражей следует ставить философов.

Ты часто уже слышал: идея блага - вот это самое важное знание; через неё становятся пригодными и полезными справедливость и всё остальное. Идею эту мы недостаточно знаем. А коль скоро не знаем, то без неё, даже если у нас будет наибольшее количество сведений обо всём остальном, уверяю тебя, ничто не послужит нам на пользу: это вроде того, как приобрести себе какую-нибудь вещь, не думая о благе, которое она принесёт. Или ты думаешь, главное дело в том, чтобы приобрести побольше имущества, не думая о том, хорошее ли оно?

Но ведь ты знаешь, что, по мнению большинства, благо состоит в удовольствии, а для людей более тонких - в понимании.  Оно есть понимание того, что хорошо. Разве не ясно и это: в качестве справедливого и прекрасного многие выбрали бы то, что кажется им таковым, хотя бы оно и не было им на самом деле, и соответственно действовали бы, приобретали и выражали бы свои мнения; что же касается блага, здесь никто не довольствуется обладанием мнимого, но все ищут подлинного блага, а мнимым всякий пренебрегает. К благу стремится любая душа и ради него всё совершает; она предчувствует, что есть нечто такое, но ей трудно и не хватает сил понять, в чём же оно состоит.

Мы считаем, что есть много красивых вещей, много благ и так далее, и мы разграничиваем их с помощью определения. А также, что есть прекрасное само по себе и так далее в отношении всех вещей, хотя мы и признаём, что их много. А что такое каждая вещь, мы уже обозначаем соответственно единой идеей, одной для каждой вещи. И мы говорим, что те вещи можно видеть, но не мыслить, идеи же, напротив, можно мыслить, но не видеть.

Какими бы зоркими и восприимчивыми к цвету не были у человека глаза, ты ведь знаешь, он ничего не увидит и не различит цвета, если будет пользоваться своим зрением без наличия чего-то третьего... что называется светом. Чем будет благо в умопостигаемой области по отношению к уму и умопостигаемому, тем в области зримого будет Солнце по отношению к зрению и зрительно воспринимаемым вещам. Ты знаешь, когда напрягаются, чтобы разглядеть предметы, озаренные сумеречным сиянием ночи, а не те, цвет которых предстает в свете дня, зрение притупляется, и человека можно принять чуть ли не за слепого, как будто его глаза не в порядке. Между тем, те же самые глаза отчетливо видят предметы, освещённые Солнцем: это показывает, что зрение в порядке.

Считай, что так бывает и с душой: всякий раз, когда она устремляется туда, где сияют истина и бытие, она воспринимает их и познаёт, что показывает её разумность. Когда же она уклоняется в область смешения с мраком, возникновения и уничтожения, она тупеет, становится подверженной мнениям, меняет их так и этак, и кажется, что она лишилась ума. Так вот то, что придает познаваемым вещам истинность, а человека наделяет способностью познавать, это и можно считать идеей блага - причиной знания и познаваемости истины. Как не прекрасно и то и другое - познание и истина, но, если идею блага ты будешь считать чем-то ещё более прекрасным, ты будешь прав. Как правильно было бы считать зрение и свет солнцеобразными, но признать их Солнцем было бы неправильно, так и здесь: правильно считать познание и истину имеющими образ блага, но признать что-либо из них самим благом было бы неправильно: благо по его свойствам надо ценить ещё больше.

 Что же происходит с человеческой расой в действительности? Эволюция или инволюция, развитие или деградация?

Может возникнуть вопрос: почему варварство неизбежно разрушает цивилизацию, почему цивилизация не в состоянии разрушить варварство? На этот вопрос нетрудно ответить. Во-первых, подобная вещь, насколько нам известно, никогда не наблюдалась в истории, тогда как противоположное явление разрушения цивилизации варварством и его торжества над цивилизацией постоянно случалось раньше и случается сейчас. И мы можем предугадать судьбу великой волны культуры на основании знакомства с судьбой малых волн культуры - индивидуальных рас и народов.

Но коренная причина развития варварства пребывает в самом человеке: ему присущи внутренние принципы, способствующие росту варварства. Чтобы уничтожить варварство, необходимо уничтожить эти принципы. Но, как известно, с самого начала доступной нам истории цивилизация не в состоянии была уничтожить принципы варварства в душе человека; поэтому варварство всегда развивается параллельно цивилизации. Более того, варварство развивается обычно быстрее, чем цивилизация, и в большинстве случаев уже в самом начале останавливает развитие цивилизации. Можно найти безчисленные примеры того, как цивилизация отдельного народа была остановлена развитием варварства внутри этого же народа.

Вполне возможно, что в некоторых одиночных случаях в небольшой (или даже достаточно большой, но изолированной) культуре цивилизация временно одерживала верх над варварством. Однако в других культурах, существовавших одновременно, побеждало варварство; со временем оно побеждало и захватывало те страны, где цивилизации удавалось преодолеть варварство.

Вторая причина победы варварства над цивилизацией, которая бросается в глаза, заключается в том, что первоначальные формы цивилизации поддерживали и известные формы варварства для защиты собственного существования, для самоизоляции; среди них: организация военных сил, армии, развитие военной техники и военной психологии, поощрение и легализация различных форм рабства, узаконивание разнообразных варварских обычаев и т.п.

Эти формы варварства очень скоро перестают подчиняться цивилизации, перерастают её - и начинают видеть цель своего существования в самих себе. Их сила в том и состоит, что они способны существовать сами по себе, без посторонней помощи. Цивилизация же, наоборот, приходит извне; она в состоянии существовать и развиваться только за счет посторонней помощи. Но развивающиеся формы варварства вскоре отрезают цивилизацию от её источника; тогда цивилизация, утратив в себе уверенность, начинает служить развитым формам варварства, полагая в этом свою цель и судьбу. Все формы, созданные цивилизацией, подвергаются процессу изменения и приспособления к новому порядку вещей, - т.е. становятся пособниками варварства.

Так, теократическое правление превращается в деспотию. Касты, если они существовали и были признаны, становятся наследственными. Религия, принимая форму 'церкви', оказывается орудием в руках деспотизма или наследственных каст. Наука, превратившаяся в технику, служит целям разрушения и уничтожения. Искусство вырождается и становится средством удержания масс на уровне слабоумия.

Предыдущая - Следующая

Главная