|
Эпилог
- Джемма, вас кто-то
спрашивает
внизу.
Мартини произнес эти слова тем сдержанным тоном, который они оба
бессознательно усвоили в течение последних десяти дней. Этот тон да еще
ровность и медлительность речи и движений были единственными проявлениями их горя.
Джемма в переднике и с засученными рукавами раскладывала на столе маленькие свертки
с патронами. Она занималась этим с самого утра, и теперь, в лучах
ослепительного полдня, было видно, как осунулось ее лицо.
- Кто там, Чезаре? Что ему нужно?
- Я не знаю, дорогая. Он мне ничего не сказал. Просил только передать, что ему
хотелось бы переговорить с вами наедине.
- Хорошо.
- Она сняла передник и спустила рукава.
- Нечего делать, надо выйти к нему. Наверно, это просто сыщик.
- Я буду в соседней комнате. В случае чего, кликните меня. А когда
отделаетесь от него, прилягте и отдохните немного. Вы целый день провели на ногах.
- Нет, нет! Я лучше буду работать.
Джемма медленно спустилась по лестнице. Мартини
молча шел следом за ней. За эти дни Джемма состарилась на десять лет. Едва
заметная раньше седина теперь выступала у нее широкой прядью. Она почти не
поднимала глаз, но если Мартини удавалось случайно поймать ее взгляд, он
содрогался от ужаса. В маленькой гостиной стоял навытяжку незнакомый
человек. Взглянув на его неуклюжую фигуру и испуганные глаза, Джемма догадалась, что
это солдат швейцарской гвардии(*105). На нем была крестьянская блуза, очевидно,
с чужого плеча. Он озирался по сторонам, словно боясь, что его вот-вот
накроют.
- Вы говорите по-немецки? - спросил он.
- Немного. Мне передали, что вы хотите
видеть меня.
- Вы синьора Болла? Я принес вам письмо.
- Письмо?
- Джемма вздрогнула и оперлась рукой о стол.
- Я из стражи, вон оттуда.
- Солдат показал в окно на холм, где виднелась крепость.
- Письмо это от казненного на прошлой
неделе. Он написал его в последнюю ночь перед расстрелом. Я обещал ему
передать письмо вам в руки. Она склонила голову. Все-таки написал...
- Потому-то я так долго и не приносил, - продолжал солдат.
- Он просил передать вам лично. А я не
мог раньше выбраться - за мной следили. Пришлось переодеться. Солдат пошарил
за пазухой. Стояла жаркая погода, и сложенный листок бумаги, который он
вытащил, был не только грязен и смят, но и весь промок от пота. Солдат неловко
переступил с ноги на ногу. Потом почесал в затылке.
- Вы никому не расскажете? - робко проговорил он, окинув ее недоверчивым взглядом.
- Я пришел сюда, рискуя жизнью.
- Конечно, нет! Подождите минутку... Солдат уже повернулся к двери, но
Джемма, остановив его, протянула руку к кошельку. Оскорбленный, он попятился назад и
сказал грубовато:
- Не нужно мне ваших денег. Я сделал это ради него - он просил
меня. Ради него я пошел бы и на большее. Он был очень добрый человек...
Джемма уловила легкую дрожь в его голосе и подняла глаза. Солдат вытирал слезы
грязным рукавом.
- Мы не могли не стрелять, - продолжал он полушепотом.
- Мы люди подневольные. Дали промах... а он стал смеяться над нами. Назвал нас
новобранцами... Пришлось стрелять второй раз. Он был очень добрый человек...
Наступило долгое молчание. Потом солдат выпрямился, неловко отдал честь и
вышел... Несколько минут Джемма стояла неподвижно, держа в руке листок.
Потом села у открытого окна. Письмо, написанное очень убористо, карандашом,
нелегко было прочитать. Но первые два слова, английские, сразу бросились ей в глаза:
Дорогая Джим! Строки вдруг расплылись у нее перед глазами, подернулись
туманом. Она потеряла его. Опять потеряла! Детское прозвище заставило Джемму заново
почувствовать эту утрату, и она уронила руки в бессильном отчаянии, словно
земля, лежавшая на нем, всей тяжестью навалилась ей на грудь. Потом снова
взяла листок и стала читать:
Завтра на рассвете меня расстреляют. Я обещал сказать вам
все, и если уж исполнять это обещание, то откладывать больше нельзя.
Впрочем, стоит ли пускаться в длинные объяснения? Мы всегда понимали друг друга без
лишних слов. Даже когда были детьми. Итак, моя дорогая, вы видите, что
незачем
вам было терзать свое сердце из-за той старой истории с пощечиной. Мне было
тяжело перенести это. Но потом я получил немало других таких же пощечин и
стерпел их. Кое за что даже отплатил. И сейчас, я как рыбка в нашей детской
книжке (забыл ее название), "жив и бью хвостом" - правда, в последний раз...
А завтра утром finita la commedia(*106). Для вас и для меня это значит:
цирковое представление окончилось. Воздадим благодарность богам хотя бы за эту милость.
Она невелика, но все же это милость. Мы должны быть признательны и за нее. А что
касается завтрашнего утра, то мне хочется, чтобы и вы, и Мартини знали, что я
совершенно счастлив и спокоен и что мне нечего больше просить у судьбы.
Передайте это Мартини как мое прощальное слово. Он славный малый, хороший
товарищ... Он поймет. Я знаю, что, возвращаясь к тайным пыткам и казням, эти
люди только помогают нам, а себе готовят незавидную участь. Я знаю, что, если
вы, живые, будете держаться вместе и разить врагов, вам предстоит увидеть
великие события. А я выйду завтра во двор с радостным сердцем, как школьник,
который спешит домой на каникулы. Свою долю работы я выполнил, а смертный
приговор - лишь свидетельство того, что она была выполнена добросовестно.
Меня убивают потому, что я внушаю им страх. А чего же еще может желать человек?
Впрочем, я-то желаю еще кое-чего. Тот, кто идет умирать, имеет право на прихоть.
Моя прихоть состоит в том, чтобы объяснить вам, почему я был так груб с вами и
не мог забыть старые счеты. Вы, впрочем; и сами все понимаете, и я напоминаю об
этом только потому, что мне приятно написать эти слова. Я любил вас, Джемма,
когда вы были еще нескладной маленькой девочкой и ходили в простеньком платьице
с воротничком и заплетали косичку. Я и теперь люблю вас. Помните, я поцеловал
вашу руку, и вы так жалобно просили меня "никогда больше этого не делать"? Я
знаю, это было нехорошо с моей стороны, но вы должны простить меня. А теперь я
целую бумагу, на которой написано ваше имя. Выходит, что я поцеловал вас дважды
и оба раза без вашего согласия. Вот и все. Прощайте, моя дорогая!
Подписи не было. Вместо нее Джемма увидела стишок, который они учили вместе еще детьми:
Счастливой мошкою летаю. Живу ли я иль умираю.
Полчаса спустя в комнату вошел
Мартини. Много лет он скрывал свое чувство к Джемме, но сейчас, увидев ее горе,
не выдержал и, уронив листок, который был у него в руках, обнял ее:
- Джемма! Что такое? Ради бога! Ведь вы никогда не плачете! Джемма! Джемма! Дорогая,
любимая моя!
- Ничего, Чезаре. Я расскажу потом... Сейчас не могу. Она торопливо
сунула в карман залитое слезами письмо, отошла к окну и выглянула на улицу,
пряча от Мартини лицо. Он замолчал, закусив губы. Первый раз за все эти годы
он, точно мальчишка, выдал себя, а она даже ничего не заметила.
- В соборе ударили в колокол, - сказала Джемма оглянувшись; самообладание вернулось к ней.
- Должно быть, кто-то умер.
- Об этом-то я и пришел сказать, - спокойно ответил Мартини.
Он поднял листок с пола и передал ей. Это было объявление, напечатанное на
скорую руку крупным шрифтом и обведенное траурной каймой:
Наш горячо любимый епископ, его преосвященство кардинал монсеньер Лоренцо Монтанелли
скоропостижно скончался в Равенне от разрыва сердца. Джемма быстро взглянула на Мартини, и
он, пожав плечами, ответил на ее невысказанную мысль:
- Что же вы хотите, мадонна? Разрыв сердца - разве это плохое объяснение? Оно не хуже других.
|
Напишите мне: neopravoslavie(собачка)mail(точка)ru
