Глава третья
ИМПЕРИЯ ТЕПЛЫХ МОРЕЙ ...То будет повесть бесчеловечных
и кровавых дел, случайных кар,
негаданных убийств, смертей,
в нужде подстроенных лукаво,
кровавых козней...
Шекспир 1 Во времена, о которых сам Геродот не мог что-либо узнать, и, конечно,
задолго до Троянской войны, уже была пробита дорожка-тропа вдоль
Пропонтиды, ныне Мраморного моря, и кончалась она на восточном берегу
полуострова. И если так уж нужно вообразить себе первого, самого первого
человека, проторявшего пеший путь в Азию, то несомненно одно: он, идя с
юга или с запада, вступил на полуостров именно там, где впоследствии были
воздвигнуты Золотые Ворота Византии, которые сейчас называются Едикулек. А
другой человек, тоже самый первый, который шел с севера, забрел на
полуостров в месте византийских ворот Харисия, теперь - Едирнек. Было это
именно так, иного пути не было и быть не могло, ибо не воля людей, а
складки земной поверхности определяют дороги. Так же естественно обе тропы
встретились тысячах в двух шагов от конца полуострова. Впоследствии в
месте встречи образовалась площадь Тавра, в четырехстах шагах к востоку -
площадь Константина, а обе старые тропы были названы улицей Меса -
Средняя.
Здесь тысячелетиями ходили люди из Эллады, Эпира, Македонии,
Фессалии, Дардании, Паннонии, Италии и из Германского леса, из Фракии,
Скифии, Кимерии, из всех стран южных, западных, северных, названия которых
много раз изменялись. Невозможно узнать, как именовали их люди отдаленных
эпох. Но твердо известно важнейшее - жившие за сотни поколений до нас
имели такое же тело, как и мы, и столько же драгоценного вещества вмещали
их черепа. Они мыслили; они смеялись и плакали, отдаваясь тем же чувствам,
которые сегодня вызывают радость и горе их отдаленных потомков.
Какими бы сочетаниями звуков ни обозначали себя населявшие Европу
народы, и в дни первых путников и в гораздо позднейшие, каждый, вступив на
полуостров, ощущал здесь близость Востока.
Вот холм, заросший кипарисами. Деревья громадны, таких никто не
видел. В черную сень леса можно войти, как в пещеру, и отдохнуть от жары.
Нет, вероятно, там обитают боги. Безопаснее не приближаться к неведомому.
Древний путешественник обладал пронзающим зрением. Ему случалось
видеть дриаду в зеленой тени рощи. На мягком песке бухты он не раз находил
следы перепончатых лап хитрого тритона, а однажды весло его галеры задело
гребенчатую спину существа, ничем, кроме обманчивой внешности, не
отличающегося от него самого. В волнах он замечал лица с высоким лбом
человека над пастью рыбы. Он слышал топот кентавра, смех фавнов. Он знал
наверное, что в пене моря у берегов, изрезанных заливами, рождаются тела
богинь, дочерей Океана.
Этот человек ничего не знал только о чудесах. Все было естественно и
просто - земля населена живыми существами, как небо звездами. Бык мог
оказаться богом, по прихоти принявшим облик торжествующей плоти. Следовало
благоразумно отвернуться, чтобы не проявить низкое любопытство. Толстый
уж, лениво уползший за камень, мог вернуться старцем в благожелательных
морщинах улыбки - сделай вид, что не понял, не уловил тайну метаморфозы. В
крике ворона звучало предупреждение, а полет коршунов таил пророчество для
судеб не одного смертного, а целого народа.
Родной залив пришельца, горы привычных ему очертаний, долину, холмы
населяли, кроме обычных, и особенные существа. Здесь, в новом месте, тоже,
наверное, жили свои боги, герои, видения. Необходимы внимание и
осторожность, дабы не оскорбить одних, не обидеть других.
Где-то мирно, по-домашнему, лает собака. А вот в роще вечнозеленых
дубов каменное здание с двумя колоннами. Легко догадаться - одна в честь
Европы, другая - ее сестры. С обрывистого берега видна вода, напоминающая
великий разлив великой реки. А за ней - земля, которая носит название
женщины - Азии. Здесь кончилась страна Европы. Внизу у моря ждет челн.
Пора принести жертву местным богам, и путник, войдя в скромный храм
Босфора, склоняется перед алтарем. Жрец или рыбак приносит петуха, голубя,
может быть - рыбу. Пламя уносит запах жертвы, которым наслаждаются боги и
питаются тени героев. Хозяин и гость по-братски делят между собой
жертвенное мясо, потому что в те времена воинственный палестинский бог,
ограничиваясь властью над одним малочисленным народом, еще не успел
заразить нетерпимостью другие. Прочие боги, из которых иные были куда
кровожаднее Единого Всевышнего, меньше его боялись соперников.
В дар храму путник приносил серебряный кружочек, кусок бронзы или
железа или еще что-либо. Боги берут дань от достатка людей, а вещи
изменяют цену. Меняются и боги в течении реки времен. Кажется только, что
никогда не изменялись имена двух женщин-сестер, Европы и Азии. Несколько
звуков в неистощимой памяти о единстве людей-потомков. Имена умерших
нельзя изменить.
Редко кто бросает очаг и богов очага из одного любопытства.
Жрец и путник, воздав должное покровителям, обменивались полезными
сведениями. Звучали слова, обозначающие лен, кожи, масло, зерно, воск,
амбру, сало... Тревожное наслаждение путешественника соединялось с мыслями
о выгоде торговли.
В мире, населенном видениями и богами, так же нужно знать цены вещей
и выгоды обмена.
Когда эллины попросили Аполлона Дельфийского указать место для новой
колонии, бог ответил:
- Против жилища слепцов.
Тогда на азиатском берегу уже сидели в городке Халкедоне выходцы из
Мегары. Они <проглядели> великолепную бухту на противоположном европейском
берегу, названную впоследствии Золотым Рогом.
Не будем оспаривать предания былых дней...
Удачно сев на торговых путях, Византия, обладательница естественного
порта, названного по праву Золотым, быстро затмила Халкедон. Роще
священных кипарисов на холме пришлось уступать свое место
акрополю-крепости, хранилищу монет, товаров и - богов.
Дальновидно избрав лучший город Востока для новой столицы, император
Константин, подражая Ромулу, сам наметил черту новой городской стены.
Наметил не плугом, как, по преданию, Ромул обозначил границы будущего
Рима, а копьем, на расстоянии сорока стадий от оконечности полуострова.
Вскоре стене пришлось отступить еще на шесть стадий.
Не стало хода случайным путникам - Европу разлучили с Азией. Сто
сорок боевых башен защищали стену, перепоясавшую перешеек. Восемьдесят
башен стерегли стену, закрывшую город от моря. Башни эти были поставлены
не так тесно, как на сухопутье, - лишь там, где, по мнению стратегов,
возможна высадка врага. Хочешь мира - готовься к войне. Моря воды утекли с
того дня, когда кто-то первым сказал эти слова. Много лет было и другим
словам: <человек человеку - волк>, - когда возводились византийские стены.
Сделавшись Вторым Римом, старая Византия перестраивалась.
Воздвигались арки для новых акведуков, назначенных поить новые цистерны,
соперничающие размерами с мандракиями* новых портов. На конце полуострова
уселась крепость Власти - Священный Палатий базилевсов. Собрание дворцов и
храмов, соединенных крытыми переходами, домов охранных войск, жилищ
избранных сановников, складов, садов. Также и обиталищ прислуги и
работников, плотных и тесных, как осиные соты, кухонь, спален для гостей,
конюшен простых и конюшен роскошных, хранилищ явной и тайной казны,
погребов и тюрем рядом с погребами и под погребами - всего, что нужно
Священному Палатию, чтобы действовать, есть, пить и спать на пользу
империи и по этикету, приличному обители Божественных и Единственных
владык империи.
_______________
* М а н д р а к и й - буквально: загон для овец. Это слово было
принято для обозначения закрытых портов, для замкнутых искусственными
молами акваторий.
Константин и первые базилевсы обязывали знатных людей переселяться во
Второй Рим. Простым людям были обещаны даровой хлеб, легкая жизнь,
ежедневные развлечения ипподрома и театров. Ко времени базилевса Юстиниана
Византия вмещала около ста мириадов жителей - почти один миллион
подданных, считая и рабов.
Особенно много стараний было приложено к украшению Второго Рима. Вся
империя совершенно добровольно, как это бывает в империях, выполняла
строгие эдикты любимых базилевсов. В Византию из Италии, Эллады, Египта и
других провинций плыли колонны, обделанные плиты порфиров, сиенитов,
базальта, мрамора всех цветов. О статуях не приходится и говорить. Их
красота, иной раз, ускользнув от топоров фанатиков-христиан, прельщала
христианских владык. Общественное мнение обезвредило мрамор. Пошло и
дальше: христианки, легкомысленные в общении с мужчинами, остерегались
целомудренной статуи язычницы Венеры. Каждый византиец знал, что однажды
ветер грубо сорвал платье с распущенной родственницы одной из базилисс,
неосмотрительно прошедшей в опасной близости от бывшей богини любви.
Но - при всей стойкости преданий - люди забывчивы. Тезей и Геркулесы
переименовывались в Георгия, победителя дракона. Неразлучные Кастор и
Поллукс - в святых врачевателей Козьму и Дамиана, а Дионис - в святого
Дионисия. Явился святой Вакхий, тезка веселого бога вина. Аполлон на
колеснице Зари подошел для пророка Илии, живым взятого на небо.
Производились необходимые переделки статуй, срезались атрибуты богов,
все эти нечестивые гроздья винограда, лиры, дубины... Попорченные места на
мраморе, как и старые легенды, отшлифовывались по-новому. Кое-что
приделывали на железных креплениях. И когда штифты, распухнув от ржавчины,
сбрасывали добавки, привычка была уже создана. 2 В первые годы правления базилевса Льва Первого трое молодых людей в
числе многих пришли в Византию за счастьем. По месту рождения они были
иллирийцы, что же касается племени, то этим они и сами не интересовались,
как пустяком, не имеющим никакого значения в империи. Объяснялись они на
диалекте, распространенном среди чуждых грамоте земледельцев, смешном, но
все же понятном для основного населения многоязычной Византии, где
господствовали речь и письменность эллинов.
Старшему из них, Юстину, было, по его собственному мнению, года
двадцать два, двое других считали себя младшими. Всем им равно приелась
жизнь в труде и беспросветной бедности. Юстину удалось захватить с собой
короткую шубу из кислых овчин, запасся он дубиной на случай встречи со
зверем - человек нищему не страшен - и украл из отцовской кладовки немного
хлеба, чтобы хватило хоть на первые дни. Да и хлеб-то был землистый,
колкий от неотвеянной половы, переделанный из размоченных сухарей с
примесью горсти свежей муки для связи. Не благословение - проклятия
родителей напутствовали сына. Силачом вырос, спина прямая, руками вола
свернет, но обманул, бросил стариков беззащитными перед жалкой дряхлостью,
под розгой сборщика налогов. Не ждать ему счастья. Самим Христом сказано
было, что лишь чтущему отца и мать своих бог пошлет блага земные и
долговечную жизнь.
(Прим. Евангелие от Матфея глава 10 строфы 34-36 Иисус: “не думайте, что Я
пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я
пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью её, и невестку со
свекровью её, и враги человеку домашние его”);
В горных местах не только люди - и звери ходят не там, где хотелось
бы, и, конечно, не прямо, но раз навсегда повинуясь горам. Тропой, которая
и сегодня ведет человека с одного хребта на другой, ходили люди
тысячелетия тому назад. И так же, как тогда, путь прекрасен тому, для кого
он нов и - коль впереди светит надежда. Двадцать пять дней ходьбы для
человека без ноши отделяли Юстина от Византии. Необходимость добывать пищу
удлиняла дорогу. Для невзыскательных людей все годилось. Украденная овца
или коза была сущим благословением бога. Нанявшись на три-четыре дня
ворочать камни, бродяги обеспечивали себя на неделю.
Искатели удачи знали великую разницу между войсками палатийскими,
расположенными во Втором Риме, и войсками провинциальными, охранявшими
границы империи. Чтобы наняться в провинциальный отряд, не следовало
тащиться так далеко. Но на границе хуже платили. А случаев потерять руку
или ногу находилось больше, чем желательно разумному человеку.
Византия оглушила пришельцев. Они робко бродили около Палатия, не
решаясь приблизиться, они страдали от сознания своего ничтожества, их
мучило непонятное разочарование. В страшном городе они не рисковали
красть, хотя для этого, казалось, достаточно было протянуть руку. На
третий день изголодавшийся Юстин, втершись в свиту какого-то патрикия,
решился влезть в Палатий.
Юстин вернулся уже в сумерки, когда товарищи успели мысленно
похоронить его. Юстин не только был сыт, но покровительственно приказал
товарищам следовать за ним. С этого часа о дальнейшей судьбе его спутников
ничего не известно, что вовсе не значит, что с ними приключилось дурное.
Просто из многих существований сохранились описания лишь выдающихся.
Высокий ростом, с фигурой и могучей и красивой, с приятным лицом,
Юстин был зачислен в палатийское войско. Позднее базилевс Зенон,
прозванный Исаврянином, включил Юстина в состав своих избранных солдат.
Они назывались ипаспистами, то есть копьеносцами, щитоносцами, - гвардией
базилевса или его полководцев. Из этих людей, которые были известны
поименно, способности которых проявлялись на глазах их повелителя,
избирались начальники отрядов и командующие армиями.
После смерти Исаврянина его соотечественники причинили много
беспокойств империи и новому базилевсу Анастасию. Юстин оказался в числе
начальствующих в войске ромеев, вторгнувшихся в Исаврию - горы
Малоазийского Тавра.
В этом же походе Юстин был обвинен командующим Иоанном Киртом -
Горбачом в расхищении добычи, заключен в тюрьму, но вскоре обелен
полностью. Случай в свое время был известен малому числу лиц. В дальнейшем
ничто не мешало возвышению Юстина на службе в Палатии.
Недоразумение между командующим и подчиненным через многие годы стало
многозначительной легендой, в которую люди сумели вложить свой взгляд на
бога и власть, выразив его в символах времени. Вопреки опасности обвинения
в оскорблении базилевса - шпионы кишели - подданные рассказывали:
- Не просто Иоанн Кирт помиловал виновного Юстина, но, повинуясь
призраку, который повелел вернуть свободу и не преследовать человека,
избранного сосудом для выполнения воли божьей... - И добавляли: - Страшное
видение грозило Кирту карами в этой жизни и в той за противодействие воле
божьей, ибо бог, исполнившись гнева на империю, хочет использовать Юстина
и его близких как орудия наказания людей...
После исаврийского похода базилевс Анастасий поставил Юстина
префектом всех палатийских войск, конных и пеших. На торжественном наречии
Палатия эта должность именовалась <комес доместикорум милитум эквитум эт
педитум>. Из греко-латинского слова <комес> в дальнейшем франки сделали
слово <конт> - <граф>. Анастасий доверял Юстину - власть и возможности
палатийского префекта были велики. Как в Первом Риме префект преторианцев,
византийский комес доместикорум, выказав себя мятежником, мог бы
распорядиться и престолом. Уже старик, Юстин научился плавать в мути
дворцовых омутов, угрем ускользая от интриг коварных фаворитов, вечно
озлобленных евнухов, избегал вмешиваться в распри духовенства, сдобренные
фанатичными спорами о сущности бога и о взаимоотношениях сил внутри
христианской троицы.
Споры о тонкостях вероисповедных догм происходили не только в дни
Юстина. В первые века христианской империи и в дальнейшем прения о вере
стоили жизни многим миллионам подданных Второго Рима.
Церковники подозревали базилевса Анастасия в ереси монофизитства,
распространенной в азиатских владениях империи и среди византийского
плебса. Монофизиты исповедовали, что в личности Христа слилось и божеское
и человеческое. Правящая Церковь сочла правильной усложненную догму
Никейского и Халкедонского соборов, требовавшую веровать, что эти два
начала соединены в Христе нераздельно, но неслиянно. В пользу ловкости
Юстина говорит то, что он был известен Византии как истовый кафолик,
приверженец Правящей Церкви.
В массах христиан была распространена уверенность в том, что от
правильности исповедания зависит, в аду или в раю протечет жизнь вечная.
При общей вере в загробную жизнь только редкие единицы умели отвернуться
от вопроса о догме. Из-за догмы возник мятеж в Александрии. Население
перебило гарнизон. Патриарх Протерий был растерзан:
- Из-за твоего неправильного исповедания мы все пойдем в ад!
В год смерти базилевса Анастасия Юстину исполнилось семьдесят восемь
лет. Старец префект уже давно вызвал родственников из иллирийских
захолустьев, и его племянник Юстиниан не только получил хорошее
образование, но и проделал некоторую дорогу на государственной службе.
В Византии родовая преемственность престола не предусматривалась
законом и не существовала в сознании подданных. Брал власть тот, кто
одолевал. Но самодержавие само по себе никем не оспаривалось. За
исключением некоторых ничтожных по своему числу и влиянию образованных
людей, кому еще мерещились отжившие призраки олигархических республик
былой Эллады и старого Рима, массам подданных единовластие представлялось
естественным состоянием государства. Хорош или плох базилевс? Такой вопрос
еще мог возникнуть у подданных империи. Но никто и нигде не
противопоставлял самодержавию иную систему правления.
У постели умирающего Анастасия евнух Амантий, носивший звание
блюстителя священной опочивальни - министр внутренних дел позднейших
времен, - назвал преемника и вручил бесстрастному старцу префекту Юстину
несколько тысяч фунтов золотой монеты для покупки доброй воли дворцовых
войск. В казне базилевса лежало триста тысяч фунтов драгоценного металла:
Анастасий был бережлив.
В сопровождении сорока человек, из которых каждый нес мешок с
кентинарием - ста фунтами золота, Юстин устроил смотр палатийских отрядов
и купил их в свою пользу. Потом резали опасных для нового базилевса
сановников, под благовидным предлогом вызывали из провинции
неблагонадежных полководцев, которым сначала льстили, а затем убивали.
Происходило обычнейшее очищение среди сановников, как сотни раз бывало до
Юстина, как повторялось и после него в течение многих веков.
В самой Византии новый базилевс был принят с благословением
кафолического духовенства. Провинции также приняли нового базилевса, и
резня ограничилась пределами Палатия. Свой человек, племянник базилевса,
Юстиниан был объявлен полководцем Востока. Он не водил войска - базилевс
был стар и не следовало отлучаться из города. Юстиниан выбрал несколько
начальников, которым доверялись военные действия; осторожный и
дальновидный, племянник базилевса предпочел бы проиграть войну, чем
сосредоточить опасное главнокомандование в одних и твердых руках. С этих
лет становятся особенно очевидны усилия автократоров поддерживать в армиях
рознь, спасительную для прочности престолов.
Базилевс Юстин, пользуясь верноподданнической помощью квестора
Прокла, подписывал пурпурной краской эдикты, обводя вырезы в золотой -
обязательно золотой! - дощечке. Вырезы изображали латинское слово
<л е г и>, что значит: <я прочел>. Неграмотный базилевс ничего не мог
прочесть, традиционная формула лгала, что, впрочем, бывало в той или иной
форме чаще, чем привыкли думать подданные. Квестор Прокл славился в
Палатии безупречной честностью, которая проще обычной, ибо заключается
лишь в беспрекословном исполнении приказаний и в отсутствии своего мнения.
К тому же интересы неграмотного дяди зорко охранял весьма грамотный
племянник - Соправитель.
На ипподроме византийцев развлекали пышными и захватывающими
состязаниями, играми, представлениями.
Вперемежку с конскими бегами подданные услаждались травлей медведей,
африканских львов, пантер, диких нубийских быков. Щедро раздавались хлеб и
деньги. Византия счастливо чествовала нового правителя, сменившего скупца
Анастасия, который наполнил казну для непрошеных преемников.
Суета сует и всяческая суета, как сказал древний повелитель
Палестины, один из богатейших владык своего времени. 3 Власть упрочилась. Именно тогда, в первые месяцы упоения ею, только с
течением лет делающегося привычным, во время богослужения в старой
базилике Софии Премудрости, в паутинно-серых струях ладана, в созвучных
песнопениях хора, Соправителю явилось лицо женщины. В Византии было много
красавиц, но это лицо, особенное, показалось Юстиниану цветком водяной
лилии, поднявшимся в тумане над болотом. Соправитель осведомился. История
Феодоры, изложенная в закругленных фразах евнуха, не удовлетворила
любопытства Юстиниана. Дальнейшие действия Соправителя были тайны, как ход
червя под землей. О них ничего не известно.
Зато подробно, очень точно, с дней раннего детства известна жизнь
женщины, навсегда пленившей базилевса Юстиниана.
В христианской империи конские бега заменили бой гладиаторов, и
арена* вытянулась в овал ипподрома. Византийский ипподром своими размерами
превзошел римский Колизей Колоссальный. Под амфитеатром каменных
скамей-трибун скрывался маленький город: клетки для диких зверей, травлей
которых зрители-христиане столь же увлекались, как их языческие
предшественники, конюшни, склады, жилье для прислуги. В этом пропахшем
нечистотами мирке и родилась Феодора, но это ей не в упрек.
_______________
* А р е н а - песок (лат.).
Акакий, отец будущей базилиссы, служил смотрителем зверей прасинов -
зеленых, одной из <партий ипподрома>. Акакий занимался и уборкой
ипподрома.
Корзины для мусора наполнялись не одними объедками, пригодными для
кормежки зверей и собственного потребления уборщиков. Находились целые
фрукты, печенье, хлебцы, куски жареного и вяленого мяса, сала, подходящие
для продажи*. В мусоре попадались монеты, драгоценности, гребни, флаконы с
ароматами - все, что могут потерять люди, обезумевшие от бега квадриг.
Частые драки между приверженцами состязующихся тоже оставляли не одни
трупы и кровь на камне трибун.
_______________
* Еще в XIX и XX веках дворцовая прислуга торговала остатками
царских столов, и небезвыгодны были должности уборщиков цирков,
ипподромов - мест, где зрители чрезмерно увлекаются зрелищем.
Когда Акакий безнадежно заболел, его будущая вдова избрала одного из
многих желающих женитьбой наследовать выгоднейшую должность. Но главный
распорядитель хозяйства прасинов мим Астерий, подкупленный отвергнутым
вдовой претендентом, решил по-иному. Осталась последняя надежда - добиться
милости зрителей.
Однажды перед началом зрелищ заплаканная женщина и три девочки
встретили византийцев, спешивших занять места. Женщина стояла в униженной
позе, как бы прося подаяния, девочки, ловя прохожих за одежду, кричали:
- Взгляни и сжалься над детьми усопшего в боге Акакия! Дайте хлеб и
кров несчастным сиротам. Сжальтесь!
На головах просящих были венки из увядших цветов, в руках - мятые
гирлянды зелени: знак тех, кто ищет милости зрителей.
Младшей, Анастасии, было семь лет, Феодоре - девять, старшей, Комито,
- тринадцать. Феодора не забыла рук, отбрасывавших ее как помеху,
запомнила ругань, пинки. Прасины презрели мольбы детей. Взяли чужие,
венеты, синие. У них тоже умер надсмотрщик, и его место получил вотчим
сирот. Во всем этом нет упрека Феодоре.
Девочки, которые привыкли дышать острым смрадом хищных зверей, по
сравнению с чем запах скаковых конюшен кажется фимиамом, девочки, которые
умывались из грязного ведра, если вообще они умывались, девочки, которые
привыкли утолять голод кусками, подобранными на трибунах, со следами
подошв и плевков, - расцветали красавицами, как пионы и гиацинты на
навозе. Мать поспешила пристроить старшую, Комито, в труппу мимов. Девушка
имела успех и состоятельных покровителей. Феодора следовала повсюду за
старшей сестрой, как рабыня - в хитоне с длинными рукавами, прислуживая и
присматриваясь.
В христианской империи театр оказался необходимым, как и в языческой.
Светочи христианства прокляли лицедейство, но не могли его искоренить. В
мире языческом актриса могла сохранить уважение к себе и пользоваться
уважением общества. В христианском - она была объявлена блудницей и
блудницей стала, проклятие исполнилось. Грех оказался сильнее проповеди,
его терпели; мирянин впадал в заблужденье с блудницей, очищался исповедью
и причастием, вновь грешил, вновь получал прощенье. Но для девушки,
прикоснувшейся к театру, возврата не было.
Именно поэтому, будучи еще незрелым подростком, Феодора считала
естественным за деньги отдавать себя. Она зарабатывала на жизнь, как
другие, такие же, как она, и иного она не знала в столице империи, богатой
храмами святых и убежищами монахов.
Она обладала могучим здоровьем, изумительной стойкостью,
терпеливостью. Другие, как и ее сестры, быстро сгорали, а Феодора хорошела
и хорошела. В шестнадцать лет она казалась ангелом, каких творило
воображение верующих, а иногда и кисть живописца. Она была уверена в своем
обаянии и не захотела, как другие, учиться петь, танцевать, свистеть на
флейте или овладеть струнными инструментами. Ведь все это приводило лишь к
одному - повелевать страстями мужчины. Она училась этому искусству,
главному. И достигла цели: приблизившийся к ней однажды искал и искал
новых встреч.
Выступая с мимами на эстраде, Феодора привлекала общее внимание: она
была всегда неожиданно остроумна и не стыдилась ничего. Когда по ходу
пьесы ее били по щекам, она смешила. И вдруг заставляла зрителей замирать
от какого-либо нежданно-бесстыдного движения или намека. В ней поистине
потрясало выражение невинности в сочетании с утонченной смелостью,
обещавшее всем и каждому в отдельности нечто необычайно греховное. В ней
проявлялось дьявольское, она казалась дочерью Лилит, а не земной женщины.
Ей было позволено то, что у другой было просто гадостью.
Феодора не знала усталости, под гладкой, без единого порока кожей
скрывались мускулы из бронзы, сердце носильщика гранитных плит, желудок
волка и легкие дельфина. Ни одна болезнь не приставала к этому телу.
Законы христианской империи воспрещали выступления на арене полностью
обнаженных женщин. Однако же в Византии действовал театр под откровенным
названием - Порнай. Проклятый служителями церкви, театр продолжал
существовать, и одной из его опор сделалась Феодора. Закон кончался на
пороге Порная.
Молодая женщина завоевала черную славу бесславия. Случайное
прикосновение к ее одежде уже оскверняло. Случайная встреча с Феодорой
утром считалась дурной приметой на весь день. Сотоварки, менее удачливые,
чем Феодора, ненавидели актрису: тонкая наблюдательность Феодоры наделяла
их обидными прозвищами, которые прилипали на всю жизнь.
Патрикий Гекебол, человек немолодой, но исполненный веры в силу
христианского раскаянья, влюбился в Феодору. По примеру многих влюбленных
он вселил в актрису Порная евангельскую Марию Магдалину. Патрикий уезжал.
Базилевс Юстин назначил его префектом Ливийского Пентаполиса, области пяти
городов Ливии.
Патрикий тщился соединить порывы поздней страсти со спасением двух
душ. И в том и в другом он оказался несостоятельным. Постаревший за
несколько месяцев на годы, истощенный, пресыщенный, Гекебол выместил свое
жалкое бессилие на неудачливой Магдалине.
Префект - он указом изгнал блудницу из Ливии. Феодора добралась до
Александрии на купеческом судне, платя сирийцу-хозяину своим телом.
Скитаясь по Малой Азии, Феодора упала до последнего разряда, цена
которому два медных обола. Тогда в золотом статере еще считали двести
десять оболов.
Круг завершился, Феодора вернулась в Византию, где слишком многие
познали ее и где все слыхали о ней. Иной возвращается неузнаваемым.
Феодора осталась собой - считали, что жемчужина, забытая на годы в клоаке,
не теряет блеска. Феодора сумела принести горсточку статеров в
поясе-копилке, который надевали на голое тело, и уверенность в
бессмыслице, в глупости своей жизни: хоть и поздно, но опыт с префектом
Ливийского Пантаполиса научил ее многому. Много было обдумано и в тяжких
скитаниях по старым греко-римским городам Малой Азии.
Как и в Риме италийском, в Византии было много четырех- и пятиэтажных
домов, построенных богатыми, чтобы наживаться на сдаче жилья внаем.
Феодора наняла комнату, похожую на стойло или на монастырскую келью.
Доска на двух чурбаках, застеленная куском грубой ткани из тех, что
выделывают сарацины-арабы, ящик, на котором можно сидеть и где можно
спрятать скудное имущество, две глиняные чашки и кувшин для воды - такова
была обстановка, в которой началась новая жизнь.
В хитоне из небеленого холста, со скрещенными руками, с опущенной
головой - наедине ей приходилось заниматься гимнастикой, чтобы сохранить
прямизну спины, - Феодора не пропускала ни одной службы в Софии
Премудрости, что рядом с Палатием. Женщину слишком знали в Византии, и
долгие месяцы она подвергалась насмешкам, от нее гадливо сторонились
священники, отказывая в причастии. Феодора терпела. Евтихий, пресвитер
Софии, сжалившись, наложил на кающуюся тяжкую епитимью. Хлеб и вода и
десятки тысяч поклонов перед образом Марии Магдалины, назойливо
напоминавшей Феодоре о Гекеболе. Так много глаз следило за Феодорой, что
епитимья была неподдельной, а искушения, непреклонно отвергнутые ею, стали
известными.
Кающаяся грешница исхудала, но здоровье не выдало, и Феодора
сделалась еще красивее, чем была. Закон был суров, сколько бы ни каялась
блудница, для нее не было возврата, кара смягчалась в настоящей жизни,
вечной, но не в этой земной, временной.
Евтихий милосердно позаботился о честном труде для грешницы. Ее
оскверненным рукам нельзя было доверить облачение клира; она шила хитоны
для отрядов палатийских войск, но и то не всех, а лишь навербованных среди
племен варваров.
Наконец ее допустили к причастию.
Феодоре был нужен второй Гекебол, богатый, могущественный. С ним она
не повторит ошибок, совершенных с первым. Она сумеет овладеть его
чувствами и разумом через чувства. Другой дороги для нее нет.
Впервые Юстиниан и Феодора встретились на загородной вилле. Женщину
доставили сюда доверенные евнухи Палатия. Она не противилась, зная, что
отказ будет сломлен насилием.
Задолго до встречи будущего базилевса, тогда еще Соправителя своего
дяди Юстина, и бывшей актрисы Порная остывшие сердцем мудрецы Леванта,
стараясь объяснить стремление мужчины к женщине и женщины к мужчине,
придумали рациональную, на их взгляд, теорию о половинках душ, вложенных
богом в тела людей. Любовь есть поиск своей половины, ошибки любви -
ошибки поиска. Так просто, так все оправдано для всех, навсегда...
Через несколько месяцев после первой встречи Юстиниана и Феодоры
базилевс Юстин изобразил л е г и под эдиктом о присвоении Феодоре звания
патрикии. Новая патрикия обладала домом в Византии и той самой виллой, где
произошла первая встреча. Десятки кентинариев государственной казны
превратились в позолоченную скорлупу возлюбленной Юстиниана. Деньги и
роскошь любовник может дать, может и отнять. Влюбленные задумали связать
себя браком. Кафолическая церковь не признавала развода.
Закон запрещал верующим христианам браки с женщинами дурного
поведения. Жена Юстина, базилисса Евфимия, пришла в ярость при вести о
намерении племянника мужа. Сам Юстин некогда сделал пленницу Евфимию своей
наложницей, затем женился на ней. Тогда она носила имя Луппицины. С
врожденным у варваров упрямством Евфимия-Луппицина заставила Юстиниана
дождаться ее смерти. Вдовец Юстин утвердил новый эдикт. Отныне, памятуя
заветы Христа и милосердие божие, империя возвращала все права блудницам,
когда они доказывали примерным целомудрием отказ от пути греха. На голову
Феодоры поднялась диадема базилисс.
Юстин еще жил, его имя еще стояло на эдиктах, еще длилось правление
Юстина: византийцы считали годы по базилевсам и налоговым периодам. Но
Юстиниан правил один. Душа медленно, неохотно расставалась с телом старого
базилевса.
Не шевелясь, он лежал на спине, пугающе громадный скелет под
императорским пурпуром. Его длинные волосы бережно раскладывали на
подушке, чтобы они образовывали нимб-сияние, как на иконах святого
Юстина-мученика, автора благочестивого труда <Возвеличение веры
Христовой>. Память того Юстина, замученного язычниками (в год шестьдесят
седьмой от рождения Христа, а от сотворения мира в году пять тысяч
шестьсот шестидесятом), славилась церковью тринадцатого апреля. Этот день
отмечался особо, как тезоименитство правящего базилевса. Но сам базилевс
уже не помнил имени своего святого.
В самое разное время и не однажды в день Юстиниан навещал своего
дядю-Соправителя.
Он вглядывался в иссохшее лицо с пропастью беззубого рта - подбородок
отваливался, как у мертвого, и рот казался черным провалом внутрь тела.
Юстиниан ловил взгляд тусклых, налитых водой глаз. Зрачки напоминали плохо
полированное стекло, морщины были как железные, хотя лицо и тело базилевса
мыли душистым уксусом, умащивали нежными мазями из кашалотового воска,
воды и розового масла.
- Как твоя душа, божественный? - спрашивал Юстиниан.
Громкое дыхание прерывалось, базилевс тщился произнести нечто.
Юстиниан склонялся, вслушивался. Однажды он уловил:
- ...раньше ушел бы... если бы знал... уйти хочу...
Уйти не давали. Несколько раз в день двое врачей осторожно откидывали
императорский пурпур, поднимали белоснежные простыни. И внезапно через
побежденный запах роз грубо, как меч, пробивалось тяжкое зловоние.
Сильные рабы медленно, чтобы старик не почувствовал, подсовывали руки
в перчатках из нежного меха и, не дыша, согласным усилием, не поднимали -
возносили громадный костяк. И все же Юстин жалобно кричал:
- Ай-ай-ай!..
Юстиниан понимал, что старец кричит не от боли. От отчаяния
жаловалось тело, слишком зажившееся на этом свете. Юстин не хотел, чтобы
его трогали. В неподвижности он, может быть, еще создавал себе сон-мечту.
Уложенный на чистое полотно базилевс ловил воздух кистями рук, что-то
нащупывал. Встретив протянутую руку племянника, старец оттягивал свою,
подобно улитке, которая, ощутив жар уголька, сжимает и прячет в раковину
рогатую голову с трепещущими щупальцами слепых глаз.
Да, никто не мог сказать, что молодой базилевс забросил старого,
поручив его заботам наемников. Для Юстиниана дядя был больше отца с
матерью. Чтущему родителей своих будет благо, и долголетен он будет на
земле.
И жизнь в Юстине еще тлела.
Трижды в день священники и раз в неделю сам патриарх отправляли
богослужение у ложа базилевса Юстина, ежедневно его причащали тела и крови
Христовых. Поистине он был счастлив, освобожденный от груза греховности. А
то, что он не мог умереть, касалось его, не Юстиниана.
Иногда, вздрогнув, Юстиниан от ложа старца торопился прямо в
Священную Опочивальню Феодоры-базилиссы.
Молча его приветствовала стража, молча, скрестив руки на груди,
склонялись евнухи в приемной базилиссы, склонялись сенаторы, патрикии,
военачальники, которые часами изнывали в тесном коридоре около приемной в
надежде увидеть лицо базилиссы.
За приемной начиналась святая святых, у входа сторожили черные и
белые колоссы-спафарии испытанной силы и проверенной преданности.
Следующие залы, кроме базилевса, были доступны только избранным евнухам,
отборным рабыням, приближенным наперсницам и слепым массажистам. Здесь на
стенах зеркала в форме дисков, прямоугольников, многоконечных звезд,
грандиозных цветов удивительно расширяли пространство. Полированное
серебро множило сияние рубиновых и сапфировых лампад, повторяя и передавая
лики святых на иконах, фигуру самого базилевса, окованные позолоченными
полосами железа шкафы, лари, сундуки с имуществом базилиссы и ее казной,
обильной новенькими статерами, знавшими прикосновение только рук монетного
мастера и казначея.
Рука базилевса откидывала последний занавес.
Империя, особенно Византия, была набита шпионами базилевса,
доносчиками городских префектов, ищейками палатийского префекта и других
сановников. Не следовало рассуждать о чем-либо, не касавшемся личных дел
собеседников.
По слабости человеческой, поджигающей и поджигавшей любопытство или
любознательность, народ болтал о секретах власти, о магической силе
Феодоры, околдовавшей Юстиниана. Поговорил - и забыл. Бесспорно одно; так
называемая <вся> Византия видала Феодору на театрах участницей сцен,
позорных для женской скромности; многие пользовались ее <милостями>. Ныне
же все склонилось перед базилиссой. По этикету ее приветствовали
целованием ног.
Таясь от самых близких, очевидец писал:
<Никто из сенаторов, видя позор империи, не решался высказать
порицание и воспротивиться: все поклонялись Феодоре, как божеству. Ни один
из священнослужителей не протестовал открыто и громко, и они все
беспрекословно были готовы провозглашать ее владычицей. А тот народ,
который видел ее выступления на театре, немедленно и до неприличия просто
счел справедливым сделаться ее рабом и поклоняться ей. Ни один воин не
исполнился гневом при мысли, что он умирает в бою лишь за благополучие
Феодоры. Все, кого я знаю, преклонились перед предназначением свыше, и
каждый, я видел, содействовал общему осквернению государства...>
Некоторые позднейшие писатели, наивно судя о событиях прошлого с
точки зрения своего времени, утверждали, что Феодора не была куртизанкой,
ибо в таком случае Юстиниан не решился бы из страха перед общественным
мнением сделать ее базилиссой. Эти историки не знали, что нет невозможного
для самодержавной власти и что бывали эпохи, когда так называемое
общественное мнение отсутствовало полностью.
Вероятно, любви не учатся по книгам. Конечно же, не встреча
блуждающих половинок душ, не магические чары и приворотные напитки сделали
опытнейшую куртизанку Феодору женой базилевса и его соправительницей.
Мудрейшая, она умела дать своему супругу ощущение великой силы
мужественности.
Базилисса, следуя советам опытных врачей, принимала особую пищу и
много спала. Для базилевса же она всегда бодрствовала. Разумно и вкрадчиво
она давала хорошие советы, уместные и ожидаемые. Юстиниан покидал Феодору,
зная: он сам велик и лишь от его воли зависит длить и длить счастье жизни
даже сверх обычной человеческой доли. 4 Базилевс Юстиниан, Божественный, Единственный, Несравненный, спал
очень мало. Деятельный, подвижный, действительно он обладал
сверхчеловеческой выносливостью.
Базилевс уделял чрезвычайное внимание законам, во всяком случае не
меньшее, чем делам религии или делам войны. Законы обеспечивали
поступление налогов, золото есть кровь империи. Уже осуществлялся
единственный в истории труд, собирались, проверялись, исправлялись старые
законы для единого свода - кодекса Юстиниана. Издавали новые законы,
пояснения, уточнения. Квестор Палатия легист Трибониан служил главным
орудием законодательной деятельности Юстиниана.
- Уже трудно постичь разницу между сервом и приписным. Оба одинаково
находятся во власти владельца земли или в моей, если они сидят в моих
владениях. Разве только одно: иногда серв может получить отпускную, а
приписной - нет. Приписной уходит от владельца вместе с куском земли,
которая может быть продана. Для него лишь изменяется лицо господина, -
говорил Юстиниан квестору Трибониану.
Квестор, человек тонкого воспитания, умел не глазеть в упор на
базилевса, как это делали грубые солдаты. Короткий взмах ресниц,
внимательное, но не назойливое выражение лица, улыбка скромная,
почтительная, которая не кривила губы лишь по приказу этикета, но как бы
следовала за мыслью автократора, - все это легко давалось Трибониану. Он
без внутренней фальши обожал Величайшего.
Юстиниан любил себя. Его сильный, гибкий ум был укреплен безусловной
верой в собственное совершенство, в непогрешимость. Взирая на всех как с
вершины, доступной лишь для него, базилевс не нуждался ни в позе, ни в
резкости. Он как бог, все остальные слабы и грешны. Поэтому базилевс мог
быть естественно мягким, мог терпеть чужую тупость, медлительность. На
самом деле! Ведь эти, они, которыми он должен пользоваться, таковы по
своей ничтожной природе. Так объяснялась сила личного обаяния Юстиниана,
казавшаяся издали колдовской. Ведь Божественный даже прощал, и прощал
необычайно многое. Кроме одного: святотатственного покушения на его
диадему. Пусть лучше погибнет сто невиновных, чем увернется один
виноватый.
Трибониан считал, что Божественный гениально понимал дух законов.
Сейчас Юстиниан коснулся одной из главнейших вещей - отношения человека к
земле. <Вернее, - внутренне поправился квестор, уточняя выражение, - связи
между пашней и работником. Главный источник доходов империи - пашня>.
Трибониан знал, что в древности свободный земледелец-колон - римский
гражданин был членом уважаемого сословия республики и ее опорой. Сила Рима
жила в войске, сила войска - в свободных по рождению легионерах, из
земледельцев-колонов, способных ограбить любое государство для обогащения
своего. Еще при республике в законах начали появляться особенности. При
императорах, подобно слоям речного ила, копились изменения мелкие,
малозаметные каждое в отдельности, учащались оговорки, ссылки, умолчания.
С настойчивостью воды законы растворяли и уносили права свободных
земледельцев. Законы работали не клыками произвола, а зубами мелкими, как
песчинки. Они терли, а не грызли, они отъедали понемногу, и каждый укус в
отдельности не причинял боли.
Свободный земледелец-колон переставал упоминаться в установлениях,
которые определяли права подданных при вступлении в брак и на наследование
имущества, право распоряжаться собственностью, заключать договоры. Ранее
колон пользовался неограниченной потомственной свободой. В дальнейшем
как-то само собой получилось, что лично свободный колон уже не передавал
положение свободного человека сыну. Мимоходом упоминалось, что колон не
может считаться стороной на суде, не может заключить договор на поставку
материалов, товаров. Кроме колонов, появились новые земледельцы -
приписные. В приписного превратился ранее свободный человек, отныне
бессрочно закрепленный на земле того владельца, где его застал закон.
Приписной как будто бы занял среднее положение, втиснувшись между рабом и
колоном. Но между самим колоном и приписным оставалось не больше различия,
как между приписным и сервом-рабом <сидящим на пашне>, в отличие от раба в
доме, употребляемого владельцем для ремесла или личных услуг.
Рабство как бы само засасывало подданных империи, и стыдливый закон
умел не называть вещи своими именами. Все - для общего блага. Законы
делали вид, что лишь признают естественно сложившиеся формы, не более.
Подданные платили десятки податей разных видов, власть же понимала, что
именно обработанная земля служит источником всех доходов, поэтому нельзя
было уходить с земли, как бы ни именовалась сама подать. Одинаково ловили
и водворяли обратно и колона, и приписного, и серва. Желавший жениться на
женщине из сословия колонов обязан был для начала засвидетельствовать
перед властями свое согласие прикрепиться к земле: прежде брака с женщиной
заключался брак с пашней.
- Да, Божественный, - говорил Трибониан, - только пашня владеет
земледельцем. Легист, помня это, легко применяет законы. Пусть же невежда
впадает в самоутешение, серв пусть завидует приписному, приписной -
колону. Все люди тешатся званиями.
- Бог от века благословил землю и труд земледельца, - размышлял
Юстиниан вслух. - Мои законы всегда должны защищать право земли быть
обработанной. Это не противоречит свободе людей, установленной Христом. Не
противоречит, говорю я! Выражай это в законах!
- Конечно же, Божественный! - воскликнул Трибониан. - Долг земле есть
извечный закон бога, данный Адаму. Бог совершил нерасторжимый брак пашни с
трудом человека.
- Благо империи есть благо людей, понимаемое через благо империи, - с
удовольствием говорил Юстиниан. - Благосостояние подданного зависит от
исполнения его обязанностей к империи, определенных моей волей через
законы. Я, ты знаешь, позволяю многое... тем, кто полезен империи. Запиши:
кто примет бежавшего колона - вернет его и заплатит два фунта золота
прежнему хозяину как владельцу земли.
- Единственнопремудрейший, я понимаю. Хозяин получает колона обратно
не как владелец его личности - лично колон свободен, - но как
представитель земли, пашни.
- И, - продолжал Юстиниан, - нельзя давать право случайному,
понимаешь, случайному владельцу земельных угодий говорить о потерях от
бегства колонов. Два фунта золота! Пусть ищет беглецов. Но пусть не смеет
просить о снижении налога. Я не допущу, чтобы владельцы зазнавались. Они
подданные, как все.
- Несравненный, ты можешь превратить любого собственника в колона, у
тебя есть великое право конфискации.
Юстиниан мог прилечь, сказав себе: <Я проснусь через четверть часа>,
- засыпал мгновенно и вставал свежим, будто спал целую ночь. Базилевс
лежал на боку, положив щеку на ладонь.
Оберегая сон владыки, Трибониан глядел на стенную живопись. Ее
содержание много говорило человеку, по праву славившемуся как не имеющий
равных в знании законов империи, начиная с первых постановлений Италийской
республики, записанных впоследствии по изустному преданию. На одной стене
полководцы приводят к базилевсу покоренных владык и побежденные племена;
на другом - исполин базилевс, как египетский фараон, держит за волосы
крохотных пленников. Но самым значительным для Трибониана была икона
святого Георгия: победитель дракона имел черты лица Юстиниана.
<Да, империя развивалась последовательно, - думал Трибониан. - Еще
Юлий Цезарь, побывав в Египте, понял, что нужно императору: он сделал себя
Понтифексом Максимусом, Великим Жрецом, и объявил народу о божественности
своего происхождения. По матери Цезарь считал себя потомком Нумы, по отцу
- Венеры. Цезарь правильно начал. Забыв об охране, он пал, дав преемникам
урок о необходимости бдительности. Но кинжалы убийц не доказали их
правоту...>
<Как же было далее, - спрашивал себя Трибониан. - Последующие
императоры объявили себя богами. Но преемник сбрасывал статую
предшествующего бога. Почему? Не было настоящей опоры на небе. Последний
из них, Диоклетиан, объявив себя сыном Юпитера, попробовал путем
усыновления создать круг богов. Он научился этому тоже у Египта, размышляя
о старых фараонах. Но и Диоклетиан потерпел неудачу. Хотя он особенно ясно
понимал, что народы нуждаются в твердой власти, тверда же лишь
обожествленная власть...>
Возложенный на Трибониана труд по сбору, проверке, отбору и
приведению в стройный вид римских законов сделал из него историка. Лучше,
чем кто-либо, Трибониан умом легиста-законоведа понимал тонкие ходы,
которыми прокладывал свой путь к власти первый император-христианин
Константин. В своей борьбе с другими претендентами Константин объявил себя
поклонником Солнца. Ведь его опора - галльские легионы - имела в своих
рядах большое число поклонников этого культа. Им объяснили, что Константин
происходит из рода древнейших поклонников Солнца, как его знаменитый
предок Клавдий Тиберий Друз. И все же это была старая дорога.
<Гениальность, - думал Трибониан, - заключается в нахождении нового>.
Константин, принеся в Византию Солнце, заметил, что в умах людей явно
гаснут языческие верования. Нельзя было не замечать христианства,
овладевшего чувствами большинства подданных. И вот сияние Солнца затмилось
Христом Пантократором. Константин нашел новую опору для императоров.
Просто как будто бы? Нет, Трибониан понимал, как все это трудно, как много
нужно труда и времени, чтобы слово стало действительно делом.
И для Трибониана единственным из всех императоров и первым способным
сделать власть базилевса действительно божественной был Юстиниан.
Юстиниан открыл глаза, такие ясные, будто он и не спал. Трибониан
бережно обнял ноги базилевса и с дрожью восторга произнес:
- Я боялся, Величайший, что бог сейчас возьмет тебя живым в свое
лоно. Мне, смертному, уже виделось раскрывшееся небо. Ты проснулся,
Святейший, ты с нами. Прости мое ничтожество!
Трибониан плакал:
- Знаю, по превосходству твоей природы ты равен величием божеству, ты
подобен Христу. Поднявшись ввысь над бездной человеческого моря, ты узнал,
что прекрасно в небе; будучи еще во плоти, ты беседуешь с бесплотными. Ты
достигнул престола, видя, насколько Вселенная нуждается в твоей власти.
Юстиниан приподнялся, квестор отступил. Его слезы высохли, но экстаз
продолжался:
- Когда ты покоришь Вселенную, лишь тогда, освободившись от
подверженного страданиям тела, ты вознесешься на лучезарной колеснице и в
бурных вихрях достигнешь родной обители эфирного света, откуда ты, будто
заблудившись, нисшел в человеческое тело, чтобы спасти империю и весь
мир...
Базилевс протянул руку. Как иконы, Трибониан коснулся губами пальцев
Божественного. Юстиниан погладил голову верного слуги.
- Ты понимаешь меня. Где мой Каппадокиец?
- Он ждет, Божественный.
Все знали, что базилевс, прервав дело, возобновляет его там, где
остановился. Он все помнил, ничего не забывал.
Начальник дворца префект Иоанн, прозванный Каппадокийцем по месту
рождения в отличие от многих других Иоаннов, был человеком иного
происхождения и другой внешности, чем сухощавый, изящный патрикий
Трибониан.
Иоанн Каппадокиец писал бойко, не задумываясь над грамматикой, - было
бы понятно. Считать он умел с чрезвычайной быстротой, а точностью мог
поспорить с любым хранителем государственных складов, с любым апографом -
управляющим сбором налогов, и даже с сирийским купцом. Вся остальная наука
в его глазах была глупым сором. Грубый телом, большеротый, с крупной
бородавкой на кончике толстого носа - ненавистники прозвали его
Ринокерасом - Носорогом, - Иоанн Каппадокиец любил говорить:
- Нет добра, нет зла. Есть польза Божественного или вред. Базилевс
есть проявление бога на земле. Чего еще тебе нужно?
Трибониан откинул засов из кованой меди, изображавший человеческую
руку, и пальцами пробежал по краю стены, разыскивая тайные выступы.
Секретные запоры, невидимые для непосвященных, были устроены в некоторых
залах и кубикулах палатийских дворцов. В Египте еще сохранялось кое-где
редкостное умение прятать в стенах замки, управляемые легким нажатием
руки, но чрезвычайно прочные. Щедро вознагражденных египетских мастеров
погубила буря около устьев Нила.
Впустив Каппадокийца, квестор отошел в сторону и вынул таблички для
заметок. Даже когда удастся создать систему законов, стройную, как
небесная иерархия, законодатель не может остановиться: применение
нуждается в новых и новых определениях, разъяснениях. Наиболее сложен
вопрос о собственности. Частная собственность, естественно, служит и
должна служить основой всех взаимоотношений между людьми. Собственность
нуждается в непрерывной защите, и вместе с тем собственники входят в
постоянное противоречие с Властью. В своем роде, считал Трибониан, история
Первого Рима есть история борьбы императоров с собственниками. Здесь
крылась интереснейшая проблема.
Слова Каппадокийца прервали размышления квестора. Иоанн говорил
низким голосом, подходившим к его тяжелой фигуре:
- Августейший! Великодушно щадить виновных - таково свойство
человеческой природы. Но не щадить невинных - вот истинное богоподобие.
Необычайность наказания есть средство: подвластные удерживаются страхом.
Не все ли равно, на кого падают удары? Важно, чтобы все боялись. Город? Да
он полон дряни. Пусть же она выплескивается наружу.
Прислушиваясь, Трибониан одобрительно кивал. Так, так, наказание есть
устрашение, поэтому полезны даже ошибки. Закон есть идеальное целое,
подобно троице святой, в сущности своей нераздельной. Но применение закона
есть воплощение духа в грубость плоти, необходимость заменяет закон
временными мерами. Базилевс руками верных людей осуществляет
благодетельный произвол; произвол же - это божественная прерогатива
единовластия. Базилевс стоит выше закона, его непогрешимое решение всегда
законно. Ибо его действие или исправляет закон, или вводит новый.
Следовательно, базилевс никогда не бывает нарушителем закона - вот и
доказательство его непогрешимости! А право на беспощадность к невинным?
Трибониан помнил урок Книги Бытия: разгневанный бог потопил все необычайно
размножившееся человечество, кроме Ноя с семьей. Опытнейший легист
Трибониан понимал, что среди мириадов мириадов утонувших большинство было
ни в чем не повинно, ибо преступление нагло, а добродетель скромна.
Священное писание дает много и других примеров истребления невинных по
воле бога. Да! Каппадокиец прав! Именно беспощадность к невинным есть
признак божественности, что подтверждается непререкаемыми свидетельствами
Церкви. 5 Византийские купцы вели торг по кавказскому побережью, доплывая до
Питиунта, маленького полуострова под высоким хребтом, знаменитого
особенными соснами, которые от сотворения мира росли только там и
считались неприкосновенными. Другие корабли поворачивали после Босфора
влево. На одной из них подданный империи Малх занял место гребца.
Щиколотку ноги Малха держало кольцо, обмотанное рыжей от ржавчины
холстиной, чтобы железо не грызло кожу: к чему хозяину терзать полезное
животное? Гребцов, и вольных и прикованных, кормили досыта. Вода, как
всегда в плаваниях, была теплой, затхлой, но другой не было ни для кого.
<Я жив, - утешал себя гребец. - Меня могли сжечь. И - не сожгли! -
Раскачиваясь в ритме общей работы, Малх помогал себе словами собственной
команды: - Согнись, разогнись, тяни, нажми, вниз, вперед...> Он
старательно учился новой работе, чтобы избавиться от необходимости думать
о ней. Вскоре гребец начал утешаться рассуждениями: владыки, искренне
уверенные в справедливости вознесшего их божественного произвола, все же
страдают от подозрений, что все хотят покуситься на их жизнь и на их
власть.
Лет тридцать пять тому назад восприемники младенца, нареченного
Малхом, у святой купели отреклись за него от Диавола, после чего
новорожденный стал подданным христианской империи. В развалившихся Афинах
дом родителей Малха казался еще пригодным только потому, что его окружали
совершенные уже руины. Мальчик привык думать, что таков мир вообще. Потом
он узнал, что прежде людей было много, но они разучились рождаться. И на
самом деле, он не видел семей, где было бы больше двух живых детей. Чаще -
один.
Город содержал нескольких философов, примирявших христианство с
мудростью Аристотеля и Платона. Содержал город и учителей грамоты,
скромные обязанности одного из которых исполнял отец Малха. Плата за труд
была небольшая. Академия давала ему всего тридцать фунтов зерна в месяц.
Отец рассказывал, что и в былой Элладе не хватало своего хлеба. Ныне в
Афинах жила едва десятая часть прежнего населения, а хлеб был такой же
редкостью: такова Судьба. Муку смешивали с масличным жмыхом, лепешки
жевали медленно, чтобы не сломать зубы о косточки.
Отец, мать и сын мотыжили соседний пустырь, выращивали овощи. Три
десятка корявых маслин давали масло. Семья жила в крайней бедности, что
Малху объясняло лишь чтение, - сам он был счастлив, не испытав другой
жизни. Море разнообразило скудный стол. Плоды его - рыбы, крабы и раковины
- были обильны и почти все съедобны.
Малх очень рано научился вертеть жернов и читать. Лет десяти он уже
был способен списать какую-нибудь надпись на камне, наполовину утонувшем в
красную землю Эллады. Отец объяснял смысл, если сам понимал.
В Академии хранились книги Гомера и Геродота, Эсхила, Софокла,
Еврипида и многих других. Пользование ими было разрешено отцу Малха.
Кое-что находилось и дома: целые списки, обветшавшие отрывки без начала и
конца, чьи-то мысли, как надписи на камнях и памятниках.
Позже, когда кончилась юность и Малх был далеко от родительских
могил, он постиг душевные муки отца, терзаемого желаньем просветить сына и
страхом за судьбу просвещенного. Духовенство злобилось на Академию,
называя ее наследием язычества, прибежищем ложной мудрости. На имевших к
ней отношение доносили как на тайных еретиков, скрыто совершавших обряды
осужденной богом религии эллинов.
Философы оправдывались: если в глухих местах империи еще мог
соблюдаться языческий ритуал, то никто из просвещенных эллинов не считал
возможным возврат к прошлому.
Впоследствии Малх признал не правоту, но верность чутья
невежественного духовенства. Действительно, остатки мыслящих людей
противопоставляли основы древней демократии имперскому произволу. Наедине
- из страха перед шпионами и еще более опасными добровольными наушниками -
отец осторожно внушал сыну мысли о злом преображении христианства,
сделавшегося имперской религией. Истина мнилась старику в соединении
христианства с былой демократией. Но кто мог исправить их, удалив из обоих
насилие? Невозможность задачи понимали сами философы, шептавшиеся на
развалинах Эллады, исполняя в призрачной яви своей жизни все обряды
правящей церкви.
Отец боялся жизни. Зная, что привязанности суть самое слабое место
самого сильного сердца, он в заботе о Малхе не обременял его нежностью к
родителям: сыновний долг, не больше. Люди не стоят любви. К тому же
близких могут у тебя отнять, как землю, одежду, деньги. Только мысль твоя
принадлежит тебе навсегда. Учись!
Книги показали Малху былую Элладу, населенную героями, писателями,
мыслителями, художниками. Почему же ему не довелось родиться тогда?!
Трезвый ум отца лишил сына иллюзий:
- Ты подобен человеку, который глядит лежа, - его взор упирается в
стену колосьев. Встань, и ты увидишь пустыню с редкими ростками от горстки
семян, развеянных бурей.
Нарисовав подобие карты, где расстояния обозначали столетия, отец
разместил имена, и Малх увидел, что все наследие мысли и гения было
сотворено немногими, изредка рождавшимися в маленьких, враждующих друг с
другом городках-республиках. Мученичеством была жизнь каждого творца, и
никто не получил возмещенья.
- Ныне же, - говорил отец, - их наследство как эта старая урна на
старом столбе. Мы любим ее, она украшает наше жилище, но она, говорят,
бесполезна. Что нынешние ромеи восприняли от Эллады? Искусство торговли,
созданное не философами, а искателями наживы.
- К чему же мне учиться? - спрашивал Малх.
- Чтоб знать, - отвечал отец, - ибо лишь мыслью человек отличен от
животных.
Время для печальных откровений было избрано правильно. Мысль сына
пробудилась, а на этом пути нет места для поворота назад.
За пять поколений до рождения Малха готы обрушились на Элладу,
преданную империей. Из каждых десяти эллинов не стало девяти: одних убили,
других увели, и они исчезли в чуждой стихии, как вода на раскаленном
камне. Перед вестготами и после них Элладу грабили вандалы-пираты. Еще
раньше - римляне, до римлян - македонцы, персы...
- Эллинов нет более, - повторял старый учитель грамоты. - Пустота
Эллады заполняется пришлыми варварами. Солнце жжет нашу землю, чтобы прах
героев не превращался в грязь. Мы, эллины, живем в нашем мраморе, в наших
постройках, в книгах, в нашем языке, который богаче других, которым
пользуется империя, нас презирающая. Спеши учиться, сын. Мы последние, мы
дышим под лавиной, и каждый день приближается обвал.
Лавина рухнула. По приказу базилевса Юстиниана византийский легион
заменил местное ополчение, которое - призрак старой Эллады - несло охрану
Фермопильского прохода. Одновременно последние города Эллады, еще
сохранявшие остатки самоуправления, получили назначенных Византией
префектов. Не стало афинского самоуправления, не стало и денег на
содержание Академии. Ее закрыли за ненадобностью, а префект ввел новые
налоги.
Отец Малха не только лишился хлебной выдачи, но отдал за подати все
овощи и все масло. Остался жмых. Старики слегли от особенной болезни,
заключавшейся в отвращении к жизни. Сухость сердца помешала сыну заметить,
что отец и мать по примеру древних стоиков уморили себя голодом.
Малх стал одинок, но отнюдь не свободен. Наследник, теперь он был
обязан платить налоги за лоскут тощей земли и за рощицу дряхлых маслин, за
дом, пусть развалину, за окна без ставен, за двери, от которых остались
лишь дыры проемов, за очаг, за хворост, собирал его Малх или нет, за
домашнюю птицу и животных, которых не было, за содержание легиона, якобы
охранявшего Фермопилы, за дороги в провинции и за улицы Афин, хотя никто
не заботился о мостовых, за соль, за зрелища - пусть цирк был закрыт...
Нельзя отказать и храмовым сборщикам, ибо леность в делах благочестия
свидетельствовала об уклонении от истинной Церкви, что было
государственным преступлением, как и неуплата любого налога.
Сеть, удушившая родителей, опускалась на сына. Малху посчастливилось.
Бродячие мимы приняли его в свое общество за уменье читать, и он бежал,
бросив на волю Судьбы дом, землю, деревья, ибо за обременительное
недвижимое имущество никто не захотел дать ему и трех оболов.
Два осла тащили повозки с жалкой утварью: грубые маски, подражавшие
образцам с барельефов, лохмотья для ролей и рваные книги, к которым Малх
присоединил свое наследство. Десяток мужчин развлекали зрителей
представлениями, где грубые шутки, заменявшие юмор, чередовались с
диалогами из трагедий и фокусами жонглеров.
Странствующие комедианты смело топтались по всей империи. Добытое
делилось поровну, кроме монет. Деньги копились на поборы, от которых не
следовало уклоняться. Империя не стесняла передвижения только дряхлых
стариков и явных, ни к чему не пригодных калек.
Дорожные заставы хватали не имевших проходных листов. Каждый бродяга
мог оказаться беглым рабом, колоном, бросившим земельный участок,
преступником, подданным, скрывшимся от налогов. Бродяг заключали в тюрьмы
и расправлялись быстро: если заключенного не разыскивали как беглого, он
продавался в рабство, как желавший ускользнуть от исполнения обязанностей
перед империей.
Сильный, ловкий, Малх сделался отличным жонглером. Он хорошо исполнял
и роли. Напялив маску, он вызывал приятный трепет у зрителей, любящих быть
испуганными в меру своего удовольствия.
Вожак мимов знал настоящие и выдуманные имена всех мимов, начиная от
Каина. Иные своей знаменитостью затмевали римских императоров: одним
движением тела и рук они умели лепить из воздуха сразу несколько фигур и
перевоплощаться, как древние боги. Из опасения быть обвиненным в
колдовстве, вожак решался показывать образчики умершего искусства лишь
перед своими. Он начинал метаться, как укушенный тарантулом. Внезапно
нелепые будто бы движения обретали ритм. Видения двоились, троились, к
двум голосам диалога примешивался третий.
Потом мим честно разоблачал секреты своего мастерства, но повторить
не удавалось никому.
- Со мной все умрет, я последний, - с горечью говорил вожак.
Малх верил преданию о некоем афинском миме, который бежал в Азию
перед приездом Нерона из страха перед ревностью императора-лицедея. В
сирийском городке беглец захотел показать <Антигону> Софокла, все роли в
которой он исполнял сам. Когда на арене маленького цирка начались
превращения одного во многих, зрители, ранее не видавшие великого
искусства, убежали в ужасе. Весь следующий день мим ходил по городу,
убеждая жителей не бояться. Наконец жители собрались на вторичное
представление. Увидев <Антигону>, они оставили все дела. Каждый пытался
воспроизвести зрелище, все забыли о пище. Появилась странная болезнь,
унесшая население в могилу, а мим погиб от убийц, посланных завистливым
императором.
Нищая, но беспечальная жизнь Малха оборвалась, как гнилая веревка. В
Александрии Нильской сотоварищи Малха соблазнились безопасной, казалось,
возможностью проникнуть в кладовую торговца драгоценностями. Всех
схватили, Малх ускользнул случайно.
Сделавшись действительно бродягой, бывший мим мог оказаться легкой
добычей первого, кто имеет право спросить: где ты живешь, чем живешь и
уплатил ли подати? Опаснейшее положение. К тому же, ни медного обола. Как
жить, как выжить? Малх решил стать легионером.
Эллинов считали нежелательными для службы в войсках, но Александрия,
обязанная сдать солдат по набору империи, не интересовалась прошлым
добровольцев. Малх скрыл свое происхождение. Жонглер тот же гимнаст - из
Малха легче сделали солдата, чем из пахаря.
Шла война с персами, какая-то по счету, ибо с персами воевали всегда,
во всяком случае с лет вавилонского столпотворения, когда бог смешал языки
людей. Может быть, один Малх во всей армии мог сколько-нибудь связно
рассказать о столетиях вражды, которая вопреки общему мнению окружавших
его была вызвана сначала налетами эллинов на Азию, а затем стойко
поддерживалась хищным давлением на Восток Римской империи, неустанно
искавшей жертву для очередного грабежа. Теперь полководец Велизарий вел
три легиона и несколько тысяч конницы из дружественных империй сарацинов и
других наемников-варваров. Обе стороны избегали решительных сражений.
Зимние дожди, захватившие армии вблизи развалин Вавилона, лишили
противников подвижности. После нескольких стычек было заключено перемирие.
Для Малха последовали два года коротких переходов и длительных стоянок,
перемежавшихся не слишком кровопролитными столкновениями. Малху не
пришлось участвовать во взятии городов, но он собрал небольшую добычу с
трупов персов и своих.
Жизнь легионера прискучила Малху. Он заболел: не разгибалась
поясница, он волочил ногу, страдая от постоянной боли. Бывший мим легко
изобразил распространенную солдатскую болезнь. Выслужившиеся солдаты
получали право на некоторое обеспечение по старости. Тяжелая пята
Юстиниана наступила и на эту привилегию. Впрочем, краткость службы не дала
бы Малху права на пенсию. Но он получил свидетельство, ограждавшее его от
бдительности дорожных застав.
Малха влекла Александрия - горло Нила и голова Египта. Попав туда
вторично, он встретился с людьми, владевшими наукой чарования взглядом. Но
поиски смысла бытия казались Малху интереснее магии.
Данное в детстве дано навсегда. Мысль у Малха не отнимут, как и
умение довольствоваться малым. Малх существовал на три обола в день,
солдатской добычи должно было хватить надолго. И опять, как говорил Малх
новым друзьям, он, подобно воробью, запертому в доме, ударяется об одни и
те же стены. Эллин - он не мог не видеть в Риме, раздавившем Элладу,
только дурное. В этом крылось, Малх сам это понимал, мешающее истине
лицеприятие, хотя он понимал и неизбежность крушения Эллады, растерзанной
взаимной враждой городов-республик и кознями демагогов.
Читая писателя Девскиппа-афинянина*, Малх соглашался с ним: все новое
в Афинах исходило от потребностей граждан, они были республикой, властью.
Собравшись вместе на одной площади, они умели, бросая в урны створки
раковин, изгнать изменника, избрать умных законодателей, честных
казнохранителей, верных послов, талантливых стратегов.
_______________
* Д е в с к и п п - а ф и н я н и н - древний писатель;
сохранились обрывки произведений. В них с большой силой и
убедительностью превозносится государственный строй Афинской
республики. Девскипп сыграл роль в позднейшей идеализации
рабовладельческих республик Древней Греции.
Но где, спрашивал себя Малх, сойдутся сто мириадов населения
прибосфорского Рима? Найдись такая площадь - кто же будет избранником
сброда? На один день демагоги овладеют толпой, а завтра и они, и
республика-эфемера исчезнут в хаосе личных страстей. Три мириада афинян
знали друг друга по-соседски, поэтому трезво ценили способности и
характеры. Так все и объяснилось.
А рабы? Для Малха раб был человеком. Хотя бы лишь потому, что сам он,
как неимущий, был отделен от рабов малозаметной чертой. Рабов в
прославленной Девскиппом Афинской республике было больше, чем граждан.
Разве необходимость угнетения их, разве опасность рабов не вызывала
сплоченность граждан? Ты о чем-то умолчал, Девскипп!
Познав невозможность республик, Малх разумом допустил единовластие
базилевсов как неизбежность. Но - злую. Опасное состояние ума, усмехался
Малх, ибо базилевсы требуют не только подчинения, но и любви подданных.
Христианские базилевсы поручили Церкви, лучшего и не желавшей,
истреблять высокомерие мысли. От бронзово-звонких гекзаметров Гомера до
слов, непонятных невежде, все было ересью для духовенства. Но ведь уже в
республиканском Риме ремесло литератора становилось небезопасным. С лет
первого императора Августа начинаются преследования. Тиберий, второй
император, сам не чуждый писательству, хорошо понимал неблагонадежность
писателей и охотно уничтожал их. Последний император-язычник, Диоклетиан,
тщась создать семью императоров-богов, приказывал повсюду хватать
писателей и казнить их как рассуждающих о государственных делах.
Не лучше получалось у Малха и с религией. Он соглашался с правилами
христианской морали, но споры о сущности Христа казались ему бесцельными.
<Учение о троичности божества изложено еще в египетских мифах>, - думал
Малх. Что касается тайны необходимого сосуществования доброго и злого,
света и тьмы, божественного утверждения и дьявольского отрицания, то
здесь, по мнению Малха, ничто не разрешено. К уже бывшим противоречиям
последователи Христа добавили еще одно, свое: добрые правила и
бесчеловечность действий.
Бывший мим, отставной легионер и самочинный философ беспечально
существовал в шумной Александрии, сытый размышлениями и беседой, как
Диоген.
Вор должен уметь молчать. Заговорщик нуждается в сотоварищах. Для
мыслителя же немота просто невозможна. На Малха донесли. По своему
невежеству шпион не мог сколько-нибудь связно передать слова Малха, но
выследил, что непонятные речи произносит человек, отказавшийся от мяса и
семьи. На три обола в день Малх невольно жил аскетом, как того требует
учение Мани. Манихейство же - тягчайшая схизма!
Еретика отправили в Византию, где были собраны многие манихейцы,
ожидавшие следствия и казни. Манихейские ересиархи отвергли предложенное
им покаяние. В те дни, как и в другие, находилось много людей, не
боявшихся мученичества. Малх познакомился с церковной тюрьмой Второго
Рима, носившей название in pace, что обозначает: пребывание в мире, в
тишине, в покое. Заключенного на веревке опускают в темную узкую горловину
каменного мешка, на глубину нескольких ростов человека.
Патриарх Мена считал богоугодным делом истребление еретиков, но
тяжким грехом судей ошибку в приговоре. Малх, защищаясь, отрицал
обвинение, исповедался, принял причастие, и Мена <смиренно указал>:
- В этом христианине находим мы не ложь дьявольской ереси, но лишь
смятенность мысли от неполного знания церковных канонов. Города, кипящие
соблазном, опасны его душе. Да подвергнут его покаянию в гордости мысли и
да отправят в дальнее место.
От зари утренней и до зари вечерней верующие, входя и выходя из
храма, плевали на прикованного к столбу грешника, дабы помочь его
смирению. Затем Малх превратился в гребца. Купец, которому поручили
изгнанника, не был обязан обращаться с ним, как с кипой ценного груза, и
приковал к скамье. И все-таки с купцами, как убедился Малх, было легче
иметь дело, чем с властью.
Через весловое отверстие в борту был чаще виден берег, чем открытое
море: корабли, из страха заблудиться в пустыне Понта, боялись надолго
терять сушу из виду. Когда попутный ветер надувал паруса, гребцы спали.
Случались и дни тяжкой борьбы с ветром. Сначала Малх считал дни, потом все
поглотило однообразие. Приказ положить весла по борту был понят Малхом как
очередная остановка, чтобы лодки могли еще раз отправиться к устью одной
из рек за водой и дровами. Неожиданно ему велели поднять ногу. Ловкий удар
расклепал кольцо!
Свободен! Стоялая вода в порту была теплой, будто подогретой. Малх
нырнул. Отросшие волосы слиплись от соли.
Карикинтия стала для Малха местом жительства. Как и другие города
ромеев на северном берегу Евксинского Понта, она казалась кораблем,
окаменевшим на суше. Стена и ров ограждали город с трех сторон, концы
крепостного пояса погружались в море. Бури разметывали камни - люди
восстанавливали разрушенное. Ворота порта замыкались цепями. Дома, высокие
из-за тесноты, были сложены из ноздреватого камня, поэтому даже новые
строения казались древними.
Как-то один из александрийских собеседников Малха выразил удивление
особым свойством жителей Византии. Это свойство он назвал презрением к
смерти. <Может быть, к жизни>, - думал Малх. Иной раз ему хотелось выть,
не от голода и горя, не от страха или отчаяния, а так просто. Изредка Малх
доставлял себе это удовольствие, забившись где-нибудь за стеной в овраг,
пахнувший жарким бесплодием засухи, полынью и морем.
Уйти было некуда, степь обещала голодную смерть или плен у варваров,
может быть еще худший, чем плен империи. Изгнанник имел время для
размышлений - преимущество нищеты и одиночества, ценимое далеко не всеми
философами и лишь редкими проповедниками отречения от земных благ.
Прежде Малх видел правителей империи с удаления, спасительного для
подданных и для величия власти. Карикинтийская теснота снабдила его новыми
противоречиями. Префект, судья-квезитор и логофет-казначей были людьми
лично ничтожными и невежественными, власть же их - неограниченной.
Единственной целью правителей Карикинтии было выбивание денег из
подданных; надежным средством служили солдаты, тюрьма, пытка, казнь.
Сами карикинтийские сановники, однажды заплатив за должности, обязаны
были напоминать о себе ежегодными подарками-донатиями имперской казне,
покровителям и самому базилевсу.
Церковь тоже требовала дани от благочестия верующих. Забывчивым
напоминали лишь один раз.
Малху не хватало пальцев для перечня новых противоречий. Его тянуло
писать историю. На чем, для кого?..
Не пропуская богослужения, он старался почаще попадать на глаза
Деметрию, строгому пресвитеру Карикинтии.
Путешествия сделали Малха полиглотом, теперь он походя научился
говорить по-славянски или по-скифски; карикинтийцы безразлично прибегали и
к тому и к другому названию речи днепровских варваров, многие слова
которых удивляли Малха своим родством с эллинскими.
Прошло уже сорок поколений с тех пор, когда бродячие
мореплаватели-милетцы первыми зацепились за северное побережье Евксинского
Понта. Они скоро узнали, что по Борисфену-Днепру легко добраться до
областей старинного земледелия, где обладатели хорошо возделанных полей
охотно продают зерно, кожу, воск, меха. Эллада привыкла к пшенице, полбе,
ржи, гороху, которые прибывали самым дешевым путем - по воде. Прекращение
понтийского подвоза заставляло гордых афинян поститься, пока купцы не
доставляли зерно из других земель.
В Карикинтии все были заняты; случалось, что вложенный в дело капитал
утраивался за один год: торговля с варварами сулила быстрое обогащение,
что объясняло цепкую силу приморских городов.
Малх подкармливался работой у сереброкузнеца и - грамотные были редки
- иногда помогал купцу Репартию вести торговые записи. Трудный счет
буквами-цифрами сам по себе иссушал мозг, купцам же приходилось утаивать
прибыли, иначе лихва, взимаемая градоправителями сверх податей, могла
увести любой барыш. Купцы притворялись бедняками. Но что за события порой
случались на севере? Почему иногда исчезал днепровский хлеб? Малх
убедился, что купцы удивительно мало знали о Днепре и прилегающих к нему
землях.
На второй год Репартий взял с собой Малха на днепровский торг.
|