Иванов Валентин. Русь Изначальная. Библиотека ПравоСлавие

 

 

Библиотека Кольца Неоправославие.

Неоправославие       Ведотерика       Росичи       Библиотека     Форум

Сайт обновляется ежемесячно. Читатели, присылайте материалы для размещения.

 Напишите мне: neopravoslavie(собачка)mail(точка)ru
Собиратель.

Разделы библиотеки:

Серия Славия

Цикл прозрение

Слово иудеям

Слово священникам

Книги христиан

Цикл познание

Цикл Русский Дух

Былины, сказки

Хорошие книги

Пишут читатели


Здесь русский дух. Здесь Русью пахнет.

ЦИКЛ РУССКИЙ ДУХ

Огонь

 Валентин Дмитриевич ИВАНОВ
(1902-1975)

РУСЬ ИЗНАЧАЛЬНАЯ

Роман

Том первый

0  1  2  3  4  5  6  7  8

Оглавление

Глава шестая

ОГОНЬ


Горгона, только взглянув,
делала камнем живых.
По сравненью с делами
позднейшими все эти Гидры,
Горгоны - жалкий миф.
Пустяки!..

Из древних авторов

1

В час вечерней звезды призывы - побеждай, напрягай паруса! - звучали
на многих улицах и площадях Византии.
На теле громадного города дурной болезнью пучились нарывы тюрем,
звенья цепи, откованной Властью.
Евдемоний не мог вмешаться, хотя и узнал вовремя об опасности,
грозящей тюрьмам, - префект боялся разбросать свои и без того слабые силы.
В такой час не стоило думать о заключенных. Их не так много. Правосудие
империи было скорым. Значительнейшая часть преступлений и проступков
наказывалась смертью. Изредка применялась ссылка. Неплательщиков налогов
спешили продать в рабство.
Повинуясь приказам, легаты и трибуны отводили свои когорты окольными
путями, минуя широкие улицы и площади. Одиннадцатый легион отходил к
Палатию, чтобы расположиться между базилевсом и городом. Цепочки
легионеров двигались, как заговорщики. Трибун возглавлял первую манипулу
когорты, центурионы замыкали свои манипулы. Легат, казначей, писцы, профос
с розгами и топором шли сзади когорт, дабы следить за легионерами. Тщетные
предосторожности! Манипулы теряли людей. Беглецы, зная город, как свою
ладонь, исчезали бесшумно, подобно летучим мышам. Повинуясь военному
братству, центурионы умалчивали о покинувших строй, а легионеры не думали
выдавать своих. Они слушались приказа, хотя старые обиды и шевелились, как
черви в запущенных ранах.
Стены тюрьмы в квартале Октогон, грязные днем, угольно-черные ночью,
когда-то были отделены рвом и от улицы и от соседних владений. Прежде это
была казарма, по староримскому обычаю служившая и укреплением. Второй Рим
превратил казарму в тюрьму и надвинулся на нее со всех сторон. Ров
засыпали, к стенам прислонились дома, сзади выстроили храм нового бога
империи. Улица, расширившись было за счет рва, сузилась наступлением
противоположных домов.
Двор казармы, ставший двором тюрьмы, застроился жилищами сторожей.
Стены подняли, устроили двойные ворота, между которыми сидели свирепые
псы. Для пропуска чужих цепи укорачивались хитроумным устройством. Вольных
и невольных посетителей встречали злобное рычание и острая вонь собачника.
Приставив к внутренней стене лестницу, один из сторожей взобрался на
стену и старался перекричать шум толпы и лай собак:
- Чего ищут римляне? Здесь нет ни денег, ни вина!
Сторож, он же палач, заявил, что впервые за долгий опыт жизни он
видит людей, которые по своей воле хотят залезть в тюрьму. Шутка
понравилась, но среди общего шума ее оценили немногие. Палач еще торчал на
стене, и новые знакомые сравнивали его с котом на крыше, когда первые
ворота рухнули, выбитые бревном. Палач скатился во двор.
Их было восемнадцать, совмещающих должности палачей и тюремщиков,
сытых, довольных жизнью, преуспевающих. Они наследовали умершим и
казненным, им по закону принадлежали обувь и одежда, снятые с тел. Они ели
лучшую и большую часть пищи, приносимой друзьями и родственниками узников,
им попадало подаяние мягкодушных христиан, памятовавших заветы святых о
милостыне, несчастным грешникам. Сверх всего, палачи-тюремщики получали от
префектуры по одному оболу в день за каждого узника и особую плату за
пытку и казнь.
Мускулистые - слабосильный не годится для таких дел, - тяжелые,
привыкшие угрожать толпам выставкой пыточных орудий, палачи растерялись.
Защищаться? Но как? Они привыкли бить, издеваться, вымогать, отнимать у
беззащитных, терзать тех, кто не мог сопротивляться. Кто в городе не знал
о событиях на ипподроме?! Но ни под один толстый череп не могла проникнуть
мысль, что кипящий город плеснет мятежом и на их уютную, милую, родную
кормилицу, на мягкое гнездышко-тюрьму.
Псы смертно взвыли под дубинами, ножами, самодельными копьями.
Рухнули и вторые ворота. Палачи, обезумев, лезли на стены, бессмысленно
прятались; кому-то, случайно смешавшись с толпой, удалось ускользнуть в
общем беспорядке, в спешке, в бреду.
В первый этаж тюрьмы вели две двери, во второй поднимались по внешней
лестнице. Железные засовы удерживались навесными замками. По требованию
осаждающих тюремщики открыли замки, отвалили засовы.
- Огня, света, огня!
Отозвались те, кто уже хозяйничал в домах палачей, расхватывая
имущество. В очагах нашлись горячие угли, в амбарах - масло. Факелы
крутили из тряпок, в которые руки, похожие на когти, превратили содранную
с палачей одежду. Теперь палачи, голые, стали очень заметны.
Осветили зал допросов обычного в империи вида. Возвышение в середине
зала кощунственно напоминало алтарь. Это было место судей, здесь же
помещались писцы, записывающие вопросы и ответы. Без протокола нет
правосудия. Каменные скамьи, приподнятые на локоть от пола, чтобы палачам
не приходилось особенно гнуть спины, имели кольца для кистей и лодыжек.
Они были слегка наклонны и снабжены выдолбленными канавками, продолженными
по полу до зева клоаки.
Около очагов валялись мешки с углем самого обычного вида. Такие
развозят угольщики на спинах ослов, крича: <Угля, угля...>
На потолке торчали крючья с веревками, цепями, ошейниками, петлями.
На стенах были развешаны в раз и навсегда установленном порядке орудия
пыток точно такие же, которыми вчера чуть ли не эти палачи устрашали
подданных. Во всех тюрьмах орудия правосудия были одинаковы. Набор,
установленный обычаем и законом, заказывался префектурой.
Зрелище застенка разъярило толпу. Ужас и гнев породили желания,
которых только что не было. Палачей тащили к пыточным ложам, преодолевая
сопротивление, выламывали руки, ноги и, наконец, растягивали. В неумелых
руках добровольных исполнителей приговора клещи, ножи, спицы, крючья для
внутренностей наносили широкие, обильно кровоточащие раны.
Сводились счеты. Мстили за брата, сына, отца, сестру, мать... С диким
торжеством над истязуемыми реяли свежеобритые головы сбежавших рабов,
всклокоченные шевелюры ремесленников, седые кудри и лысины стариков.
Кто-то с выпученными глазами на перекошенном лице метался, хватал за руки
мстителей и вопил:
- Братья, именем Христа милосердного! Не торопитесь! Не спешите!
Осторожней, дабы не так скоро они умерли. Во имя сладчайшей Приснодевы
Марии...
В глубине пыточного зала черный зев арки открыл проход к нумерам.
Из-за дверей, сплошных и решетчатых, слышался разноголосый вой. Это
узники, потрясенные ревом толпы и стонами палачей, не понимая, что
происходит, в ужасе встречали свой последний час.
Больше не у кого было спрашивать ключи. Замки сбивались ломиками,
предназначенными для сокрушения костей. Меч палача послужил отмычкой.
Ярость сменилась восторгом. Свирепые мучители умилялись. Руки,
измазанные кровью, соперничали нежностью с материнскими. Тех, кто не мог
идти, несли. Ноги скользили, проваливались в смрадные стоки, продолбленные
из общих нумеров к общей клоаке, где людская кровь кощунственно
смешивалась с нечистотами.
Никто не спрашивал, кто этот живой скелет с гнойными ранами от пыток:
невинный человек, оклеветанный вымогателями, молвивший неосторожное слово,
злосчастный неплательщик налогов. Или страшный убийца, не щадивший
ребенка, вор, который не брезговал сумой нищего. Узники - угнетенные.
Сейчас все были как братья.
Пробившись во двор тюрьмы и на улицу, спасители показывали
освобожденных, вознося их вверх, как знамена, чтобы все могли разделить
радость. И - познать живое свидетельство своей силы, ломающей даже тюрьмы.
Кто-то падал. Нечаянно, повинуясь своей силе, подобной силе реки,
прорвавшей плотину, освобожденного давили не замечая.
Раздались крики:
- Месть судьям! Смерть судьям!
Человек с курчавой, наполовину выбритой головой призывал, потрясая
палаческим серпом:
- Я знаю дом судьи!

Крики, топот, удары в медные блюда усиливались. Лихорадочно спеша,
испещренная пятнами дымных факелов, толпа ворвалась в тихую улицу.
Патрикианские дома, в которых двери и ворота были не только заперты, но и
завалены изнутри, чем придется, будто сжались безгласные, без одного
огонька - страх тушил даже неугасимые лампады перед иконами.
Патрикий Тацит собрал близких домочадцев, кому мог доверить. Из
тайника, известного только главе семьи, его жене и старшему сыну,
извлекались клинки с серебряными рукоятками в ножнах, отделанных
самоцветами, роскошные кинжалы. Здесь же чуть дрожащая рука нащупывала меч
предка, строгий, простой, но крепкого железа, находила кривой акинак*
перса, добытый в Месопотамии, двуострую франциску, привезенную с Рейна,
мидийский щит, обтянутый каменно-твердой кожей слона.
_______________
* А к и н а к - тяжелая сабля с загнутым, утолщенным и
расширенным концом.

Патрикий вспоминал предания о домах предков, подобных крепостям с
гарнизонами. Что дальние годы! Совсем недавно покой Византии охраняли и
три и пять легионов, да и в Палатии жило надежное войско. Охлос* боялся
буйствовать. Увы, тогда грозило буйство самих войск, солдаты сами суть
вооруженный охлос. Римские мечи убивали римских императоров, выскочки
покупали диадему золотом, рассыпая его в казармах. Как глупый старик Юстин
и гнусный Юстиниан.
_______________
* О х л о с - по-гречески имеет два значения: и мятеж, и ту
часть народа, у которой нет никакого имущества, кроме пары рук,
отдаваемых внаем. Первоначально само слово ни в Греции, ни в Византии
не имело сколько-нибудь обидного значения.

Знание не приносит счастья. Тацит не находил выхода. После Сциллы и
Харибды мореплавателю открывалось чистое море, для империи же патрикий
видел тупик: или произвол охлоса, или произвол войска. А в промежутке -
произвол базилевса.
Патрикий ждал грозы, затаившись в домике привратника. Женщин спрятали
в дальнем покое господского дома. С патрикием был сын, зять домоправитель,
и четверо клиентов, питающихся с его стола. А остальные? Из трех десятков
рабов - привратников, конюхов, поваров, уборщиков - он мог кое-как
положиться на десятерых. Им он верил, они родились в его доме, он не был
жесток. На заднем дворе, при мастерских было еще шесть десятков рабов и
рабынь. Патрикий считал себя исключением, наказания применялись редко. Но
кто захочет защитить его жизнь?..
Безликие тысячи приближались с наглой уверенностью. Патрикий услышал
проклятие, посланное сыном базилевсу.
- Молчи, - сказал Тацит, - одна пасть стоит другой.
Толпа как будто остановилась у владений Тацита. Нет, тысячерукий
зверь напал на соседа. Теперь мгла кажется не такой густой. Ищут не его,
патрикия империи, чьи предки прославили свое имя не только мужеством. Род
Тацитов дал знаменитого историка и доброго императора. Пусть другие дадут
столько же!*.
_______________
* П у б л и й К о р н е л и й Т а ц и т (55 - 120 гг. н. э.) -
знаменитый мастер слова, историк. К сожалению, сохранилась меньшая
часть его произведений.
М а р к К л а в д и й Т а ц и т (200 - 275 гг. н. э.) в
возрасте 75 лет против своей воли провозглашен сенатом императором.
Отдав на нужды государства все свое состояние, император Тацит
пытался установить порядок, но был убит солдатами. Одним из
мероприятий его шестимесячного правления был эдикт, обязавший все
имперские библиотеки иметь по десять экземпляров произведений Публия
Корнелия Тацита.

Одним из ближайших соседей Тацита был судья Теофан, выскочка,
креатура отвратительного Иоанна Каппадокийца. Порядочные люди презирали
судью. Вымогатель и взяточник, юстиниановский торговец совестью. К нему
Тацит не пришел бы на помощь, располагай патрикий целым легионом.
Так, значит, охлос не слеп, коль делает правильный выбор.
- Знайте, дети мои, - говорил Тацит, обнимая в темноте сына и зятя, -
что этот Теофан по приказу Феодоры погубил патрикия Бассиана. Несчастный
будто бы плохо отозвался об этой дурной женщине. На самом деле безилиссу
соблазняло богатство Бассиана, и, увы, Бассиан был человеком распущенного
поведения и приближался к Феодоре, когда... - патрикий не захотел указать
время. - Теофан пытками вынудил несчастных клиентов Бассиана оговорить
своего патрона в приверженности к содомскому греху. Приговор выполнялся с
таким зверством, что изувеченный Бассиан умер. Его достояние Теофан нагло
объявил выморочным, хотя все знают в лицо братьев и сестру Бассиана.
- А знаменитый процесс Льва против Алфея? - напомнил зять. - Обобрав
обоих, Теофан сумел конфисковать спорные земли в пользу Юстиниана.
- Наши судьи погрязли в стяжательстве, насилии, беззаконии. Судьи -
притоны разбоя и гнусности, - мрачно сказал патрикий.
Тем временем народ, сломав ворота, не встретил сопротивления в доме
Теофана. Во дворе жена и дочь судьи протягивали руки, прося пощады. В
ответ сверкнули пыточные ножи. Восставшие требовали Теофана.
Рабы судьи вмешались с редкой смелостью:
- Оставьте женщин, им жилось не многим слаще, чем нам. Пойдем, мы вам
покажем зрелище.
Судья забрался в яму для нечистот, это не ускользнуло от глаз его
рабов. Со злым смехом мстители сорвали крышку. Теофан нырнул, задохнулся,
всплыл. На него набросили петлю и полуудушенного вытащили. Отвращение
послужило щитом. На веревке, за которую Теофан цеплялся, как за жизнь, его
повлекли в атриум. Ледяная ванна в фонтане кое-как смыла нечистоты.
Прежде чем кто-либо успел коснуться судьи, на него набросился
ремесленник с руками пурпурного цвета. Красильщик большими пальцами нажал
на глаза Теофана:
- За Петра, красильного мастера, которого ты ослепил пыткой и
выпустил безумным!
Глазные яблоки судьи, похожие на голубиные яйца, выскочили из орбит.
Красильщик злобно смеялся:
- Ты сделал это веревкой, я - пальцами. По-божьи, око за око, зуб за
зуб!
Уже пылали потолки дома, дым повалил из служб. Одни уходили,
нагрузившись добычей, по их мнению, законно взятой на хищнике-судье,
другие гневно били все, ломали, помогая огню уничтожать.
- Судью в тюрьму! На пыточный стол!
И опять толпа бежала по улице. Людской смерч несся, втягивая в себя
новые массы людей и оставляя тех, кто выдохся и потерял силы.
Теофану не судьба была лечь на пыточный стол. Тюрьма пылала еще ярче,
чем дом судьи. Над гигантской жаровней метался столб пламени. Судью
неправедного метнули в огонь. Время не ждало, ночь неслась бешеным конем,
а дело лишь начиналось.
У дома Тацита вновь было тихо, лишь зарево близкого пожарища
напоминало о недавнем происшествии. Надсмотрщик, поклонившись, сказал
патрикию:
- Господин, ушли почти все рабы.
- Хорошо, - твердо ответил патрикий. - Но никто из них не захотел
бросить на нас толпу, не так ли? Когда они вернутся, - если вернутся, -
всех хорошо накормить. Не упрекать, забыть. А теперь пойдем посмотрим на
улице, не нужна ли кому из несчастных наша помощь.

На форуме Константина первый император-христианин был увековечен
величественным монументом. Церковь причислила к лику святых первого ряда,
назвала Равноапостольным. На взгляд кафолической церкви Константин мог бы
на правах брата подать руку Петру, привратнику рая.
Ложь есть смерть, как сказал основатель христианства. Святость
Константина была одной из многих лжей, которыми оскверняла себя религия
угнетенных, лишь только ее вожаки прикоснулись к соблазну светской власти
и по-хозяйски возложили руки на хребет златого тельца, презираемого
издали, но вблизи так соблазнительно-пышного.
Убийца своих родственников, хитрый и беспощадный, велеречивый и
смелый владыка вел себя по отношению к религии мелким торгашом, очень
похожим на тех, кто впоследствии ходил иногда в церковь на всякий случай -
вдруг <там> нечто есть, не запастись ли и этой благодатью?
Допуская новую религию, покровительствуя ей из утонченно-политических
видов, этот человек с двойным дном не хотел окончательно связывать себе
руки. К тому же если действительно существует рай христиан, лучше
приберечь магическое таинство крещения до последнего часа жизни. Вся
греховность долгих лет смоется сразу, и император предстанет перед
небесным привратником чистым, как новорожденный. Так Константин и сделал.
Тридцать один год его правления был временем лжи и компромисса между
церковью и империей. Роковой отпечаток никогда не изгладится.
С форума-площади своего имени равноапостольный базилевс направлял
взоры на восток - отнюдь не для приветствия утренних зорь! Он нес туда
крест.
Добровольные, не императорские, вестники нового откровения уже давно,
задолго до лет Константина, добрались до самого берега Азии, до Океана
Синов. Желтолицый ученый в шелковой одежде, который знал наизусть десять
тысяч знаков, - одно созерцание их возвышает человека, так как даже часть
знака изображает идею, - любознательно внимал новому СЛОВУ. Что ж, и
Конфуций* учил честности, почтению к родителям, благотворительности,
осуждал злых. Человек добр по природе, в мире нет противоборствующих сил,
лишь сам смертный готовит себе погибель, преступая закон по ошибке.
Поэтому народ нуждается в постоянстве примеров и поучений. Любить
ближнего, как себя, весьма разумно: будут любить и тебя. Да погибнет от
меча поднявший меч. Война - наихудшее бедствие, пусть уничтожится
зачинщик. И пусть для вечных истин находят новые образы: сила слов,
повторяемых постоянно, тупеет.
_______________
* К о н ф у ц и й - Кун-фуцзы, китайский нравоучитель (551 - 479
гг. до н. э.).

Сосредоточенные молчальники Индии, стремящиеся к сну страстей,
прислушивались к новому учению. Почему же новому? Троица христиан
напоминала Тримурти*, и не однажды уже праведники закрепляли мученичеством
свое откровение. Несомненно, этот бессребреник, ходивший босым по
тернистым дорогам удаленного Запада, принадлежал к священному братству
посвященных в Тайну. Не следует препятствовать его последователям.
_______________
* Т р и м у р т и - в индийском браманизме единство богов Брамы,
Вишну, Шивы; символы - трехголовая статуя и трезубец.

Константин же восседал на боевом коне, в героическом облачении
императоров воинственного Рима. Такого апостола Восток отказался принять.
Безобидные проповедники Христа с нищей сумой на кротких осликах обернулись
лазутчиками злого дракона. На Востоке хватало собственных боевых коней,
мечей, дворцов и беспощадных самодержцев. Поэтому время отняло у
императора Второго Рима даже ту землю, какую занимали на форуме ноги его
коня.
Итак, этот форум и эта статуя оказались многозначительными символами,
воплощенными предсказанием. Но - лишь по примеру речей Кумской Сивиллы или
Дельфийской Пифии, то есть понятными после исполнения предсказанного.

Здание префектуры, известное каждому византийцу, находилось на улице
Львов, шагах в пятистах от форума Константина. Убедившись в необычайности
размаха смуты, Евдемоний счел, что его место здесь. Послав легион для
охраны Божественного, префект оставил себе одну манипулу первой когорты.
По старому обычаю, первые когорты формировались из лучших мечей, легионеры
первых когорт еще носили римское звание евокатусов - избранных.
Евдемоний приказал не зажигать огней и снял пост из пяти легионеров,
охранявших день и ночь десять ступеней, которые поднимались к дверям
здания. На медных полотнищах дверей выделялись выпуклые знаки креста. С
ними соседствовали следы заклепок, некогда удерживавших староримскую
эмблему правосудия - пучок розг ликтора с топориком, вставленным в сноп
прутьев.
Легионеры разостлали плащи и прижались друг к другу потеснее, в
зябкой дреме мечтая об угольных жаровнях.
Отраженный низкими облаками, на пол упал отсвет пожара. Неподвижная
кучка легионеров будто бы поднялась из темноты, напоминая военное
надгробие.
Пылала тюрьма в Октогоне. Светлые пятна на тучах указывали места
других пожаров. На плоской крыше трехэтажной префектуры была башенка с
хорошим обзором. На нее поднялся Евдемоний с двумя десятками помощников.
Воображение хозяев города подсказывало пункты, где происходили бедствия.
- Охлос напал на тюрьмы! - гневно сказал претор дема Петр. - И некому
помешать, - это был упрек префекту.
Петра поддержал квезитор Стефан:
- Что скажет его Божественность, он будет недоволен.
Отглаженные этикетом, как галька - волнами, языки сановников сами
собой отливали круглые фразы: все с точки зрения блага, воли, покоя
базилевса, все со ссылками на законы Единственно Мудрого и на его
высказывания.
Юстиниан наделил претора неограниченными правами уголовного сыска.
Совершенная секретность, сменившая публичность решений былых магистратов,
позволяла претору широко пользоваться вещами, отобранными у воров и
разбойников. Владельцам возвращалось наименее ценное, а лучшее подносилось
казне Палатия с докладом о неразыскании собственников.
Таинственность развязывала и произвол квезитора. Он ведал делами о
противоестественном разврате, о еретиках, иудеях, тайных язычниках.
Искоренение деяний, обычно не имевших вещественных улик и свидетелей, было
золотым рудником. Неограниченная пытка создавала свидетелей, а за
подозренным оставляла единственное желание - поскорее умереть. Смерть
покупалась ценой позорящих признаний. Наследовали базилевс и квезитор.
Области действий префекта города, претора и квезитора совпадали.
Юстиниан, запрошенный ими, разъяснил: <Кто первым сумеет начать дело...>
Префект Евдемоний мог перехватить куски у претора и квезитора, но эти
двое не могли полакомиться доходами префекта. Спокойствие, распорядок
жизни в городе и, главнейшее - сбор налогов были возложены на префекта.
Облагались все покупки и все продажи, инструменты ремесленника, лошади,
быки, ослы. Облагались имущество и дарения имущества, наследства, все
юридические действия, все поделки от ювелирных до плетенного из соломки
сиденья стула. Платили налог с дохода все публичные женщины, и каждую
сборщик налога убеждал, что ее добыча ныне увеличилась и доля базилевса -
тоже. Империя Юстиниана унаследовала разработанную систему
налогообложения. Оставалось ее совершенствовать. Византийцы не платили
только за воздух для дыхания.
Суммы взысканных налогов служили меркой преданности префекта
базилевсу. Жалобы на обложение не принимались нигде и никем. Невзнос
налога являлся по закону государственным преступленьем. Недоимщиков
преследовали с зверской жестокостью. Пресс византийских налогов мог
работать лишь в условиях интенсивного террора. Террор же действен при
обязательном условии постоянного применения. Поэтому неплательщика
разрывали на части. Налоговая система еще более, чем кровожадность Власти,
развивала в византийцах презрение к смерти.
Начиная с префекта, сборщики налогов кормились от налогодателей.
Торговцы старались переложить гнет на покупателей и тщательно следили один
за другим, дабы никто не сбивал цены. Распространялись подделки. Вино
разбавляли водой, хлеб пекли с золой, песком, отрубями, опилками. В мерках
утолщали днища. Гири подпиливали, укорачивали медные бруски для измерений.
Стремясь во всем увеличить доходы и кое в чем сократить расходы, что
в какой-то мере совпадает, Юстиниан повелел прекратить отпуск масла и
нафты, наливаемых в уличные светильники.
- Верноподданным не полагается бродяжничать ночами по городу. Ищущий
духовника для умирающего обязан запастись фонарем, и ему нечего делать за
пределами своего прихода. Чем меньше соблазна испытают христиане, не
покидая свои очаги с наступлением темноты, тем спокойнее будет спать мой
город, - объяснил Божественный с обычным красноречием свою заботу о благе
подданных.
Не боясь в темноте соглядатаев, подданные вольно кричали:
- Ника! Ника!*
_______________
* Н и к а - значит <побеждай>, <бей>.

Это слово как бы само собой сделалось лозунгом мятежа,
подготовленного гнетом, выбиванием налогов, обнищанием, наглой роскошью
Палатия и сановников, произволом Власти.
Бей зло, бей несчастье, воплощенное в Юстиниане. Для некафоликов -
бей также и высокую церковь лживой догмы и дьявольскую по делам ее. <Ника>
- подходящий лозунг для мятежа, не подготовленного заговором. Мятеж Ника
отрицал, и только.
Над холодной Пропонтидой тучи свешивали гигантские хоботы к белым
волнам, хлестали, извивались, впивались. Рождались водяные чудовища. Тучи
не кропили море дождем, тучи пили волны, небо сосало воду. Тяжелое
превращалось в легкое, море поднималось к небу.
Этой ночью на Византию снизошла сила, подобная буре. Она выхватывала
людей из постелей, отрывала от семей, превращала слабых в сильных, смирных
- в яростных. Подданный, увязнувший в заботе о насущном хлебе, униженный и
согласившийся на унижение, замкнутый в себе, как устрица в раковине, вся
сила которой в сжатии створок, вышел на улицу. Подобрав дубину, топор,
вертел, покрепче обвязав камень веревкой, подданный кричал: <Побеждай!> -
и становился в ряд с людьми, которых никогда до сих пор не видел.
Успех в расправе с тюрьмами, судьями, сборщиками налогов и служащими
префектуры дал решимость.
Подточив зубы на тюремных воротах, мятеж создавал передовые отряды.
Завязывалась дружба, назывались имена или случайные клички.
- Пойдем за Красильщиком, за Гололобым!
Человек с руками, окрашенными пурпуром, теперь вел людей к форуму
Константина. Рядом с ним шел раб с полуобритой головой.
Площадь встретила мятежников подавляющим воображение простором
темноты. Сверху базилевс-колосс угрожал тяжкой медью, внизу войска живого
базилевса готовились замкнуть западню. Трусливые, смущая мужественных,
попятились перед призрачной стеной невидимого легиона. И кто-то, пав
духом, уже счел себя падалью, пригодной для палача. Толпа остановилась.
Пока за случайными вожаками еще не признали права приказывать, они
должны рисковать сами. Красильщик и Гололобый ушли на разведку и вернулись
с радостной вестью. Это свои, братья с других улиц, вступали на форум
Константина. Грозный император превратился в кучу бездушного металла.
Одиночество каждого растаяло. Смелые высекали огонь, слабые стали
сильными.
Дымные факелы осветили знакомые лица.
- Побеждай, побеждай, побеждай!
Лозунг мятежа повторяли трижды, как аллилуйю.

С крыши префектуры мнилось, что монумент Константина Великого,
Святого и Равноапостольного подвергся нападению. Потом движение огней
напомнило крестный ход пасхальной ночью.
Пятна пожаров росли, растекались. Евдемоний поежился, как от холода.
Охлос наступал на префектуру.
Буйство или заговор? Бесчинный мятеж или восстание?
Подполье шпионства начиналось в закопченных тавернах и среди уличных
женщин, а кончалось на пороге Священной Опочивальни. Префект города,
префект Палатия, квестор, комес спафариев Колоподий, претор, квезитор -
все содержали ищеек. Даже палатийские евнухи, злобные полулюди, опасные,
как старые бабы, которым из всех наслаждений остались только сплетня и
интрига, хотели все знать. Проверка, перепроверка - и агент, уличенный в
желании скрыть, исказить, смягчить, погибал, оставив, как клоп, красное
пятнышко в регистре шпионов.
Заговор? Евдемоний воздерживался от такого определения. Еще никто не
добрался до настоящих заговорщиков.
Один из логофетов, ведавших налогами, прикоснулся к руке префекта:
- Светлейший, охлос осмеливается...
Глупец, разве Евдемоний сам не видит!.. Молодой логофет Агний,
родственник префекта, продолжал:
- И квезитор достопочтеннейший Стефан и претор достопочтеннейший
Петр... - Агний не забывал обязательное титулование, но запнулся,
подыскивая слова, - покинули тебя!
<Трусы, трусы, поднявшиеся к власти в плесени канцелярий, - злобно
думал Евдемоний. - И все же пора отступать>.
Внизу легат спросил:
- Каковы приказы, светлейший?
- Не пускать охлос в здание.
Уходя, Евдемоний услышал четкий выкрик легата:
- К мечу!
Потом топот, звяканье, тупой стук щита, упавшего на пол: заспавшийся
легионер сунул руки мимо поручней.
Гулкими переходами, пустыми комнатами, где душно пахло сырым
папирусом, префект со своими провожатыми вышел на задний двор. Три высокие
стены делали его похожим на цистерну для воды. К одной из стен
прислонилось низкое здание, похожее на конюшню. Оно служило для допросов,
для казней. Префект, квезитор и претор дема владели застенками сообща.
Тела казненных и замученных вывозились на Монетную улицу, куда выходил
задний двор, и по ночам топились в Проливе. Под наружным течением, которое
шло из Евксинского Понта в Пропонтиду, существовало второе, обратное.
Трупы уносились в неизмеримую бездну Понта.
По привычке не замечая дурного, как на бойне, запаха, Евдемоний
остановился во дворе. Конечно, заговорщики догадаются устроить засаду на
Монетной улице. Претор и квезитор бежали этим проходом. Но их могли ведь
схватить неожиданно. Евдемоний послал на разведку Агния, и молодой логофет
вернулся с добрым известием: Монетная улица свободна. Евдемоний подумал:
<Что ж, если это заговор, то плохой...> Префект вспомнил о легионерах. Не
вывести ли их с собой? Ба! Чтобы потащить охлос по пятам? Мечи нанимают,
чтобы они ложились под мечами, но не умирали в постели от старости.

Прежде чем Анфимий заслужил значок центуриона, чешуя каски успела
натереть мозоли на его нижней челюсти. Прозвище Зайца Анфимий получил за
губу, смешно раздвоенную кончиком персидского акинака. Звание же легата
досталось Анфимию еще при Анастасии, когда ходили усмирять исавров. В том
походе и случилась ссора между главнокомандующим Иоанном Киртом-Горбачом и
Юстином. Анфимий тогда служил в девятом легионе, которым командовал Юстин.
Потом, когда старый Юстин схватил диадему, а распоряжаться начал
Юстиниан, поползли слухи о снах Кирта, о призраках, о пророчествах. Старый
солдат не верит бредням, он повидал мир. Кирту-Горбачу и в голову прийти
не могло, что его ссора с Юстином превратится в легенду. Да еще в какую!
По правде сказать, нынешний базилевс - племянничек старика - лучшего и не
заслуживает.
Легат прохаживался в темноте сзади строя. Первая центурия должна быть
покороче второй, в ней не хватало одиннадцати мечей. Хитрецы, они
расставились пореже. Маленькие хитрости стали привычкой, устраивались во
время подсчета казначеями числа легионеров. В легионах умели получать
жалованье на мертвецов.
Итак, сиятельнейший уполз... Анфимий Заяц помнил Евдемония стройным
красавцем легатом: патрикии поднимаются быстро. С возрастом к ним приходят
почести, жир и осторожность. Э, что говорить, на месте Евдемония Анфимий
тоже удрал бы отсюда.
Дверь ухнула от удара. Началось. В такое время следует понять, за кем
сила, и - сберечь свою шерстку. Легат ощутил кожаный пояс-копилку, который
носит каждый легионер под одеждой на голом теле. Вся манипула, он знал,
тоже захватила свое, когда заволновался демос. Сегодня, если станет жарко,
легионеры не бросят ни одного тела, унесут своих хоть в зубах.
В дверь ударили вторично. Анфимий ухмыльнулся. На ступеньках особенно
не развернешься, можно бить только сбоку или снизу, удар скользит, дверь
крепка. Ослам придется долго возиться.
Легат издал подобие мышиного писка - заячья губа мешала ему свистеть
по-настоящему. Ему ответил многоголосый писк, кто-то заскреб ногтями по
щиту, кто-то хрюкнул от удовольствия. Манипула забавлялась, и легат не
обижался. Свои, семья... Да, семья, и нечего гибнуть за списки налогов и
прочую грязь, которую писцы разводят в префектуре.
Легат ударил рукояткой меча по гулкой двери:
- О-гей!
- Отпирай, - ответили снаружи.
- Кому?
Ответа не было. Хрустело дерево, натужно дышали люди. В окна струился
красноватый свет, пахло горячей смолой факелов.
Почувствовав опасность, легат отскочил за стену. Сейчас же правая
половина двери обрушилась внутрь. Мятежники устроили на ступенях помост
для тарана. <Сейчас они ворвутся>, - соображал легат. Нет, выжидают, не
лезут вслепую. Прикрываясь щитом, он прыгнул на поваленную дверь:
- Стой! Поговорим!
Легат увидел двоих, одного с мечом, другого с топором: силуэты,
освещенные сзади.
- Договоримся, - предложил Анфимий, - мы уйдем сами. Или хотите
драки?
- Идите, - не задумываясь, ответил человек с мечом. - Нам нечего
делить с легионом.
- Свободный выход только легионерам, - предупредил человек с топором.
- Других здесь нет, все уже удрали, - заверил легат. - Здесь пусто!
Не теряя ни секунды, - толпу нельзя заставлять ждать, - Анфимий вывел
манипулу. Двухсотногая щитоносная ящерица, быстро соскользнув по ступеням,
повернула к форуму Константина. У византийцев не было счетов с
одиннадцатым легионом. Манипулу пропустили. Легионерам предлагали -
кричите: <Побеждай!> Легионеры кричали. На улице Месы, около площади
Августы, было почти безлюдно. Привязавшиеся было к манипуле сотни две или
три горожан сочли разумным отстать. Легионеры благодарили Анфимия,
скандируя:
- Нашему отцу - слава, слава!
Молчание и пустота префектуры расхолаживали оставшуюся около нее
толпу. Не было сопротивления - не стало и ярости. Новую вспышку
раздражения вызвали запертые двери внутренних помещений. Чье-то внимание
привлекла статуя базилевса в строгих складках мраморной тоги. Белую голову
в лавровом венке опалили факелом. Почерневшие щеки вызвали злобный смех, и
ломы расправились с изображением Владыки империи. Вспомнили о налогах. Те,
кто искал крови живого врага, уходили. Другие захотели добраться до
пергаментов и папирусов, откуда все зло. Шпионы, боясь списков, где были
их имена, первыми разложили костер.
После полуночи крыша префектуры провалилась, и пожар перебросился на
соседний дворец.
Префект Евдемоний перед рассветом обошел место расположения
одиннадцатого легиона, стоявшего в саду Палатия за воротами, которые были
прозваны Медными. Префект терзался сомнениями. Божественный не звал его,
не передавал распоряжений. Обожаемый гневается? Занятый собой, рассеянный,
Евдемоний нашел первую когорту в полном составе трех манипул, но не задал
Анфимию ни одного вопроса. <Плохи дела Палатия>, - решил легат. Такое же
мнение составили себе и другие легионеры.

2

Одновременность действий, единодушие восставших было результатом
общего недовольства Властью. Для торговли начало Юстинианова правления
было золотым веком. Купцы богатели на торговле с Востоком. Из Персии шли
драгоценные камни, благовония, острые и сладкие пряности. Из Индии и
страны Синов - медь, клинки отличного железа и само железо. Так же олово,
необходимое для выплавки бронзы, слоновые клыки, мягкий камень зеленых,
розовых, синих оттенков, нефрит, агат, жемчуг и створки раковин-жемчужниц,
многоцветные камни для мозаик, белые камни алмазы, не слишком красивые, но
совершенно необходимые для гранения цветных. Эти дела всегда были выгодны.
К венетам причисляли себя и торговцы, богатевшие в путешествиях на
нильские катаракты. Оттуда привозили золотой песок, шкуры крупных
хищников, слоновые клыки большего размера и лучшего качества, чем
индийские, великолепных чернокожих рабов высокой ценности. Когда была
потребность для ипподрома, привозили и львов, леопардов, пантер. Многие
венеты наживались на торговле с Лазикой, с побережьем Евксинского Понта к
северу и западу от реки Фазиса. Абсаги, алланы, лазы, иверы были небогаты
металлами, золотое руно давно поредело, зато в изобилии и дешево купцам
доставались мужественные рабы и белокожие рабыни, ценимые за красоту лица
и нежность тела. Племена лесистого Кавказа по воинственности характера
предпочитали оружие любому товару. Нарушая законы империи, воспрещавшие
такую торговлю, купцы меняли кинжалы, мечи, латы, стрелы, луки, шлемы на
живой товар. При удаче капитал удваивался за одно лето.
Венет Ейриний владел только в Византии семьюдесятью двумя публичными
домами. К нему тяготели все работорговцы. Зенобиос, крупный
кораблевладелец, являлся своеобразным старшиной корабельщиков. Вассос
держал в руках торговлю скотом, то есть мясом.
Юстиниан щедро сыпал накопленное Анастасием золото, он опрокинул на
Византию рог изобилия. Для ипподрома завозились лучшие лошади не только из
Персии, Аравии, Африки, Испании, но добывались истинные жемчужины из
табунов закавказских алланов. Базилевс платил за каждое зерно ячменя, за
каждую крупинку позолоты на копытах коней и колесах квадриг, за каждую
ленточку, вплетенную в хвост.
Трибуны заваливались цветами, базилевс платил за каждый цветок.
Зрителей обносили вином, хлебом, фруктами.
Из Африки доставили слонов с ушами, как плащи, и двух
чудовищ-носорогов. Львов, тигров, леопардов считали сотнями. Византия
увидела небывалое - схватку пятисот волков с пятьюдесятью медведями, и
воистину десять против одного было правильным соотношением сил.
Раздачи хлеба охватили половину жителей Второго Рима. На арене
ипподрома в перерывах между зрелищами насыпали горки серебряных
миллиарезиев.
Продавалось и покупалось все, что успевали доставлять караваны и
корабли. Все точно разбогатели, рабов расхватывали в портах, публичные
дома не знали отбоя от посетителей, а истощенные любовью рабыни сразу
находили покупателей из малоимущих, которые сегодня считали возможным
прокормить еще один рот, кроме своего собственного.
Статеры носились стайками золотых рыбок. Над ипподромом взлетали
позолоченные голуби.
Потом Юстиниан нарушил мир с персами. После неудачной, в сущности,
войны пришлось платить дань, замаскированную возмещением расходов персов
на содержание Железных Ворот у Каспийского моря. Юстиниан начал строить
крепости во многих местах, где не было достаточно жителей, дабы сделать
торговлю прибыльной. Юстиниан подкупал сопредельных варваров, его послы
сыпали золото, и статеры уплывали из империи. На ипподроме травили дряхлых
львов и престарелых медведей, с колесниц осыпалась позолота, и воскрес
забытый было налог - обол на зрелища, как его называли.
Списки получающих хлеб обрезали каждый месяц, пока не зарезали
совсем. Для купцов это было разорительно, ибо тот, кто прежде мог что-то
купить или развлечься, теперь тратился на хлеб. Вслед за хлебными списками
Юстиниан обрезал статер. Теперь за золотую монету платили не двести десять
оболов, как при Анастасии, а только сто восемьдесят. Палатий выигрывал,
купцы теряли, а покупателей делалось все меньше и меньше.
Разбросав золото, унаследованное от Анастасия, Юстиниан принялся
затягивать петлю налогов. Ранее в Абидосе, в проливе Геллеспонт,
досматривали корабли, с тем чтобы в столицу не ввозили оружие и не
въезжали нежелательные люди, в Босфоре - чтобы на кораблях не укрывались
беглецы и для варваров не везли шелк и оружие. В обе таможни Юстиниан
послал новых начальников с приказом взимать пошлину в размере половины
стоимости всех товаров.
Над византийскими портами Юстиниан назначил начальником сирийца
Аддея, который взыскивал пошлину в размере стоимости всего привезенного. В
первые дни несколько разъяренных купцов отвели свои корабли в море и
публично сожгли. Базилевс не повел и глазом.
Купцы постарались переложить пошлины на оптовых покупателей, те - на
мелких торговцев. Цены на все подскочили в два и три раза. Покупки
сокращались, горожане беднели. Сразу появилось большое количество хозяев,
желающих продать рабов, которых нечем стало кормить. Грозный, понятный
каждому признак!
У Ейриния и других содержателей публичных домов появились опасные
соперники. Свободные женщины торговали собой на улицах и в любой конуре,
чтоб не умереть с голоду.
Византия стала есть мало мяса. Крупнейший торговец мясом Вассос был
наследственным старшиной солеторговцев: он наблюдал, чтобы соли не ввозили
слишком много, дабы не сбить цены. Юстиниан приказал, чтобы вся ввозимая
соль сдавалась в портах агентам Аддея по цене меньшей, чем было. А всем
покупателям - и крупным и мелким торговцам - Аддей предложил соль по цене,
повышенной в два с половиной раза. Прежде Вассос засаливал мясо
собственной дешевой солью, ныне за свою же соль он будет платить как все!
Мясоторговцы и солевщики метнулись в Палатий. Всесильный Иоанн
Каппадокиец выгнал их с побоями. Солевщики пригрозили, что бросят
промысел. Их предупредили, что обязанность подданных - умножать доходы
империи, не оскорбляя Божественного рассуждениями. Тут же префект города
Евдемоний взял под стражу солевщиков Агапия и Семиона, и они признались в
изречении хулы на базилевса. Преступников сожгли в медном Быке на потеху
охлоса, который не любит богатых. Вскоре тем же способом были лишены жизни
еще несколько купцов. Базилевс наследовал им, глашатаи обвинили казненных
в повышении цен, медный Бык насытился, но соль не подешевела.
Анастасий приучил подданных к некоему ощущению, которое можно назвать
отсутствием страха перед Властью у невинных. Юстиниан повел борьбу с таким
вредным для империи предрассудком.
Был введен закон под названием диаграфе - на владельцев домов.
Владельцы доходных домов переложили диаграфе на жильцов, возникли
волнения, несколько владельцев были убиты.
События следовали одно за другим, без перерыва, базилевс старался не
пополнить казну, но распространить свою власть над вселенной. Деньги
изыскивались любым способом. Один из богатейших людей Византии Зенон, внук
базилевса Анфимия, был назначен базилиссой Феодорой на должность префекта
Египта. Зенон погрузил на трирему все свое достояние. Ночью корабль
разгрузили и сожгли, а Зенону объявили, что имущество его погибло. Вскоре
Зенон умер, не справившись с горем. Квестор Трибониан предъявил завещание,
в котором внук былого базилевса, исполняя долг верноподданного, подносил
все свое состояние Юстиниану. По причине величественных и сердечных
излияний глашатаи читали это завещание на всех площадях Византии. Тут же
почти, не прошло и недели, как скончались патрикии и сенаторы Татиан,
Демосфен и Гиларий, оставив столь же патриотические завещания.
Следовало смириться, молчать. По-прежнему Юстиниан на ипподроме
благословлял первыми венетов. По-прежнему суды оказывали благоволение
голубому цвету в ущерб справедливости. Но горячие восторги зрителей,
занимавших трибуны направо от кафизмы, сильно остыли. Что касается
редкостно-необычайного содружества венетов и прасинов, - история сохранила
описание некоторых событий, подстегнувших злобу многих венетов против
Палатия.
Как-то один из референдариев Палатия, сенатор Лев, имел несчастье
потерять жену. Не собираясь длить жизнь вдовца более указанного канонами
церкви срока, Лев собрался жениться за несколько месяцев до январского
мятежа. Состоялось обручение с девицей патрикианского рода, все было
приготовлено к свадьбе. В последний день вмешалась базилисса Феодора. Ее
наперсница, бывшая актриса и гетера Индаро, хотела пристроить свою дочь, а
сенатор был завидно богат и не молод - двойное преимущество. В день,
назначенный для брака, почтенный сенатор был схвачен телохранителями
базилиссы и обвенчан с дочерью Индаро. Через несколько дней сенатор,
попытавшийся примириться с положением хоть поневоле, но все же мужа,
принялся громко жаловаться, что молодая жена даже девической скромности не
принесла в приданое. Индаро, вступившись за дочь, плакалась базилиссе.
Феодора вызвала сенатора. В ее приемной, на глазах десятков сановников,
евнухи заголили болтуна и, подняв <на воздуси>, высекли сорокапятилетнего
сенатора, как блудливого школьника.
После бури блеснуло солнце... Муж дочери Льва от первого брака Малфан
жаловался на недостаточность своего состояния. По просьбе Феодоры Юстиниан
послал Малфана с широчайшими полномочиями в Киликию, откуда плохо
поступали налоги; кроме того, в столице этой провинции, в Селевкии, по
доносам шпионов, некоторые позволяли себе дурно высказываться о Священной
Особе базилевса. Девятый легион, расквартированный в Киликии, был на время
подчинен Малфану. Решив воспользоваться обстоятельствами, Малфан обирал и
казнил подданных, на которых указывали ищейки.
Провинциальные прасины молчали. Венеты города Тарса, уверенные в
расположении к себе базилевса, узнав о расправах с селевкийскими венетами,
предали Малфана анафеме. Шпионы не замедлили осведомить полномочного
представителя базилевса. Ночью Малфан с двумя когортами вошел в Тарс.
Легионеры принялись громить дома и убивать людей по списку, данному
шпионами. Жители, вообразив, что в город вторглись иноземцы, оказали
сопротивление, чем еще больше увеличили гнев Малфана. Сенатор Дамиан,
глава тарсийских венетов, был убит на пороге собственного дома.
Византийские венеты взволновались. В угоду им Юстиниан издал эдикт о
расследовании дела и о наказании Малфана. Льву пришлось спасать зятя, и
сенатор поднес базилевсу донатиум - дар золотом и драгоценностями.
Донатиумы широко применялись и поощрялись в правление Юстиниана. Каждый,
желавший получить выгодную должность или хлопочущий о каком-либо деле,
вносил базилевсу донатиум. Уже современные Юстиниану историки осмеливались
обвинять базилевса в торговле должностями и правосудием. Под влиянием
кодекса законов Юстиниана взятка короне дожила до середины XIX века в виде
продажи государственных должностей в Западной Европе. Молодая жена Льва,
утверждая свое положение в семье, ходатайствовала через свою мать Индаро
перед Феодорой. Эдикт о расследовании деяний Малфана остался в канцелярии
Палатия.
По возвращении Малфана из Киликии палач Селевкии и Тарса, как его
называли венеты, был милостивейше принят Юстинианом. Несколько разъяренных
венетов напали на Малфана в садах Палатия, жестоко изранили его, но не
успели убить - им помешала стража. Был нарушен мир Палатия, подданные
осмелились явиться туда с оружием, но Юстиниан не приказал разыскивать
преступников. Базилевс как бы бросил в подачку венетам кровь Малфана.
В то же время, не выходя за пределы Палатия, исчез Никодем, сын
убитого в Тарсе сенатора Дамиана. Никодем тщетно просил у Юстиниана
правосудия. Был ли сын Дамиана заточен в нумерах под дворцом Буколеон, или
под дворцом Феодоры, или утоплен в проливе, как многие до него, никто не
знал.
Византийские венеты, торжествовавшие в начале правления Юстина и
Юстиниана, почувствовали, как при землетрясении, непрочность, зыбкость
городских мостовых. Небо стало грозным. К дням стихийно возникшего Ника
венеты пресытились обманом. Не так давно прасины, сверх всяких заслуг
превознося базилевса Анастасия, делали из него монофизита. Теперь иные
венеты были способны отказаться от кафоличества из ненависти к Юстиниану.
Юстиниан последовательно служил идее: империя есть бессмертное
существо - царство божие на земле, подданный же - преходящая случайность.
Подданный не имеет воли и иного назначения, кроме содействия империи. Так
называемые жертвы подданного на самом деле суть единственное его
назначение, и лишь они определяют его право на земное существование.
Отказывающийся выполнять обязанности по отношению к империи тем самым
ставит себя вне права на жизнь, так как общее благо воплощено в благе
империи. Базилевс есть божественное воплощение империи, поэтому он
непогрешим, единовластен, ни перед кем не несет ответственности за свои
действия.
Все последующие самодержцы, каждый по-своему, каждый в меру своих
возможностей, стремились выполнить идеалы Юстиниана.

После разгрома городских тюрем даже людям осторожным, с холодной
кровью и трезвым умом, начало казаться, что Юстиниан близится к концу,
испытанному многими его предшественниками. Бездействие Палатия
подтверждало слухи о слабости войска.
Собрание видных людей происходило в церкви святой Анны, во Влахернах
- дальнем северо-западном деме города.
- Ранее подданные приветствовали императора, преклоняя одно колено.
Принимая поцелуй патрикия в правое плечо, императоры отвечали поцелуем в
голову. Жену императора приветствовали, как приличествует женщине
благородного происхождения. Теперь все должны растягиваться перед
базилевсом и базилиссой, как виноватый пес перед хозяином, и целовать обе
ноги. Такого мы не требуем и от купленных рабов...
Так говорил патрикий Тацит. Он продолжал:
- Требуется называть базилевса Божественным, Богоподобным, что
кощунственно перед Христом, и выдумывать ему новые и новые возвеличивающие
клички. Называя при нем других, следует к их именам добавлять: <твой раб>.
Кто откажется от позорного обычая, того обвиняют в грубости, дерзости, на
такого смотрят как на отцеубийцу. В унижении человеческого достоинства я
вижу причину бедствий отечества.
Несколько вежливых хлопков доказали, что присутствовавшие не поняли
связи между стремлением Юстиниана утвердить автократию и унизительными
формами палатийского этикета. Сам Тацит не слишком ясно видел эту связь.
Невольно обольщаясь образами прошлого, к тому же очищенными воображением,
потомок знаменитого историка не улавливал новое в действиях базилевса.
Брезгливость туманила остроту взгляда.
Тацита сменил сенатор Ориген.
- Сограждане, римляне, - говорил Ориген, - город подвергся бедствиям.
Известно, что неуступчивость и слепое упорство не приводят к доброму, но и
злоумышление против базилевса есть дело богопротивное и наказуемое по
закону, всеми признаваемому.
Ориген был худ и остронос. Лицо его хранило особую белизну, как у
людей, редко видящих солнце. Сделав паузу, сенатор посмотрел вверх. Под
куполом вряд ли что можно было увидеть. Десяток поликандил из кипарисового
дерева, собранных в полукруг перед амвоном, давал слабый свет. В каждом
горела только одна свеча. Около тридцати человек - старшин демов обоих
цветов и сенаторы - чувствовали себя неуютно в плохо освещенной, мрачной
церкви. Многие из приглашенных не сочли нужным прийти. Быть может, иной из
присутствовавших тоже сожалел, что не избрал благую честь: воздержаться,
выждать, пока не определится, за кем сила. От Оригена ждали призыва,
проклятий, мстительных планов. Он же начал как верноподданный. Собравшиеся
ждали, что еще скажет поруганный Феодорой сенатор.
- Не правда ли, любезный Руфин? - прервал молчание Ориген. - Не так
ли, любезнейший Аримат?
Здесь все умели владеть собой, все умели глядеть пристально,
внимательно - и безразлично. Руфин, один из старшин прасинов, ограничился
игрой густых бровей. Он не понимал вопроса. Сенатор Аримат, ревностный
венет, человек лет около пятидесяти, с профилем породистого римлянина,
звучно возразил:
- Робость моего друга Оригена не найдет во мне поддержки. Не знаю,
как Руфин, я же считаю себя обязанным совещаться не о законности или
незаконности народных восстаний, но об опасности для отечества Юстинианова
правления.
- Пусть будет так, - согласился Ориген. Он ударил себя в грудь. - Я
следил за Руфином и Ариматом. И вот добыча! - Ориген показал пергамент,
свернутый в трубку. Тонкая кожа, не приняв еще форму свитка, послушно
развернулась.
- И бедствие, и злоумышление, и богопротивность - все заимствовано
мной из этого письма. Сегодня вблизи Палатия моими людьми был схвачен
домоправитель Аримата. Аримат и Руфин доносят на нас базилевсу. На нас,
которые еще ничего не решили и ничем еще не провинились, и на многих, кого
здесь, к сожалению, нет. Вы спросите, почему же Аримат и Руфин пришли?
Почему они не припали к ногам базилевса? Увы, ничего не зная, ничего не
подозревая, патрикий Тацит ответил вам. Презренное рабство растлевает
душу. Взгляните на этих двух. Игроки без проигрыша, они ставят на двух
возничих сразу.
Руфин быстро поднялся на амвон.
- Сограждане и патрикии! - с силой выкрикнул Руфин. - Вы знаете, я не
сторонник необдуманного. Тому свидетельство - мои торговые книги. В
труднейший год я не оставался без прибыли. Именно поэтому состоятельные
люди моего дема почтили меня избранием. Недаром и я и Аримат здесь.
Базилевс победит охлос, нам не следует помогать мятежу. Не так ли, Аримат?
Сенатор Аримат одобрительно хлопнул в ладони. Руфин правильно ставил,
как игрок, на квит или на двойной проигрыш, ничего другого не оставалось.
Глупо отрицать донос базилевсу.
- Да, сограждане, - заговорил Аримат, - смущенные действиями
базилевса в провинциях и здесь, мы, венеты, и вы, прасины, согласились
действовать вместе. Вместе хотели мы смягчить базилевса. Но, подобно
Капанею и Амфиараю*, вызвали молнию, нас убивающую, ударили землю, готовую
нас поглотить. Взгляните! Охлос разбивает тюрьмы и жжет город. Наши рабы и
клиенты покидают нас. Ожили схизматики. Я слышу голоса донатистов**. Не
хотите же вы раздела земель и имущества, как делали в Африке эти безумцы?
Призываю вас именем Христа всемогущего, спасите себя и имущество, не идите
на гибель! Уничтожим этот пергамент, который не понят любезнейшим
Оригеном, напишем новый, и пусть все выразят преданность базилевсу,
помазанному на престол священным маслом от гвоздей Иисуса Христа!
_______________
* К а п а н е й и А м ф и а р а й - герои древних греческих
мифов, наказанные богами за игру с силами природы.
** Д о н а т и с т ы - религиозная секта с чертами
социальнополитической партии в Северной Африке. Частично стремились к
разделу имущества и материальному равенству.

Нагнувшись с амвона, Ориген чего-то ждал. С острия поликандила
соскользнула свеча и мягко упала на каменный пол; затрещал натертый
селитрой фитиль. Похороненные под храмом праведники спали вечным сном.
Чей-то голос вступил в борьбу с одиночеством и обреченностью.
- Христос бог наш, - молился старшина прасинов Манассиос, - благодарю
тебя, ты открыл нам тайну души Иуды. Не был ли он предназначен нести твое
слово? - И предал. Но он ушел молча. Эти гордятся, хвалятся своим умом,
звенят тридцатью сребрениками...
Аримат выбежал на амвон; вместе с Руфином он ухватился за ризу иконы
Христа, вместе оба закричали:
- Убежище, убежище!
Но кто-то уже размахнулся поликандилом, как дубиной.

Северо-восточный ветер раздувал очаги пожаров. В некоторых местах
жителям удавалось отстоять свои жилища, но большие дома рушились, и город
затягивало дымом.
Передавали противоречивые слухи: в город через Золотые Ворота вошли
десять тысяч наемных варваров, которых базилевс вызвал для усмирения
мятежа; базилевс ночью бежал, и мятежники захватили Палатий.
На берегу Золотого Рога и Пропонтиды, в портах Юлиана, Контоскалий и
Елевферия толпились перепуганные жители. На рассвете лодочники еще
удовлетворялись пятью оболами с человека за переправу на азиатский берег.
После восхода солнца стали запрашивать по серебряному миллиарезию. Лодок
не хватало. Невзирая на ледяную воду, люди бросались с берега, чтобы
перехватить возвращающийся пустым челнок перевозчика.
Голосили женщины, плакали дети.
Некоторые обвязали лица тряпками, жалуясь на ожоги и ушибы.
Вооруженные чем попало группы по пять, по десять человек кого-то искали.
Говорили, что префект Евдемоний и квезитор Стефан прячутся в городе, что
их видели на берегу.
Люди, потерявшие в огне все достояние, чего-то ждали, лишившись
способности двигаться.
Сегодня не было обычных постов из легионеров. Сторожа, вооруженные
палками, оказались бессильными. Ворота складов были разбиты, двери
выломаны. Толпы растаскивали соль, зерно, сушеные фрукты, муку, амфоры с
маслом, вино. Вино пили тут же, заедая сухими абрикосами и пшеницей из
горсти.
Двое, седобородый и молодой, стоя на коленях, выбирали зерно из щелей
по застарелой привычке бедности, хотя рядом стоял набитый куль.
Кто-то кричал под ножом, кого-то тащили на мыс каменного мола,
бросали в воду, и мстители хищно нагибались, следя, не отвязался ли
камень, не всплывет ли судья, сборщик налогов, ростовщик или какой-нибудь
служитель Палатия.
- Конец мира пришел, воистину конец! Боже, воззри на грехи наши,
наведи кару на безбожного! - вслух молился священник в изорванной рясе, и
нельзя было понять, на чью голову призывает он грозную длань божества.
Вместе с пеплом и копотью ветер разносил набат. Бронзовые доски
звонили поспешно, нестройно, тревожно. Только София Премудрость, твердая
крепость кафолической догмы, притворялась, что ничего-то не видит, не
знает. Ее била высотой в пять локтей, изогнутые в виде римского щита,
вздрагивая на крепких цепях, утверждали, как обычно:

Мы
- здесь!
Мы
- ждем!
Мы
- бьем!

А меньшие подголоски льстили:

Ты все, ты все,
ты власть, ты власть,
ты есть, ты есть.

Тюрьмы сгорели, префектура тоже. Легион ушел, город принадлежал
мятежникам. Что же делать дальше? Никто не знал.
Красильщик и Гололобый не разлучались, за ними после разгрома
префектуры следовало сотни две решительных людей. Красильщик добыл себе
щит и каску. Гололобый успел обрить голову.
Окруженные своими, они совещались отрывисто, решительно. Будь что
будет, но следует напасть на Палатий. Больше чем кто-либо, Красильщик
понимал трудность затеи. Плебеи с ножами и самодельными копьями
становились в воинственные позы бывалых солдат. Несомненно, в толпах
нашлись бы легионеры, несправедливо, как Красильщик, выгнанные из войска.
Нет времени поднять вербовочный знак. Нет оружия. Остается гнев.
- Друзья, братья! Не медлите, не дайте тирану оправиться от страха!
На Палатий! - крикнул Красильщик.
Из толпы выделился худой, бледный человек.
- Сограждане, свободные люди, тиран дрожит! Сила с вами. Так хочет
бог. Старшины всех демов с вами. Будут снижены цены на хлеб, на мясо, на
рыбу. Возобновится даровая раздача нуждающимся. Не будет грабительской
монополии на соль. Каждый будет покупать соль без понуждения и по цене,
которую захочет заплатить! У вас будет справедливый суд в демах, по
старому обычаю. Без разрешения демов никто не будет осужден и наказан. На
тирана! Побеждай!
В толпе переговаривались:
- Это Ориген, сенатор. Его оскорбила базилисса, ему можно верить.
И снова толпа двинулась к площади Константина, а там недалек и
Палатий. Улица, которая вела к Медным Воротам, была преграждена
одиннадцатым легионом.
Первая когорта, образовав четыре тесных ряда, правым боком упиралась
в стену. Третья когорта стояла таким же строем на левой стороне улицы.
Вторая когорта ждала посередине, немного отступив в глубину.
Вдали, шагах в четырехстах, блестели Медные Ворота, украшенные
рельефными венками и гирляндами со стилизованными черепами быков, в пустые
глазницы которых были вставлены черные агаты. Медные Ворота принадлежали к
числу чудес Византии, уже издали глаз ощущал невыразимую тяжесть створок.
Когорты тоже казались нечеловечески тяжелыми в каменной неподвижности
рядов, одинаковых щитов, одинаковых касок.
Мятежники взроптали и умолкли. Первые ряды остановились в двухстах
шагах от легионеров.
Красильщик осмотрелся, посоветовался с Гололобым, и тот, взяв с собой
несколько десятков людей, куда-то исчез.
Впереди строя когорт стоял легат, отличавшийся от рядовых легионеров
поясом особенной формы и отсутствием дротиков. Красильщик подошел к легату
и приветствовал его взмахом меча. Внимание толпы сосредоточилось на
встрече этих двух людей.
- Старый Заяц, Анфимий, ты не узнаешь меня? - спросил Красильщик. -
Меня, Георгия из второй когорты седьмого легиона?
- Ты!!!
- Узнал? А я сразу тебя узнал в префектуре. Может быть, ты и теперь
предпочтешь тот же маневр, только наоборот? - Красильщик говорил громко,
чтобы все слышали. - Идем в город. Там хватит густого вина, мяса и женщин.
Что тебе в жадном скряге!
Красильщик видел, как увеличились щели между щитами и касками
легионеров. Его слушали.
- Дни этого базилевса-кровососа уходят, как ночной иней. Старому
воину стыдно погибать за того, чья судьба совершилась. Да и вы чего ждете,
легионеры? Как меня, вас лишат пояса. Вы будете прозябать, показывая
старые рубцы. Или, как я, найдете сухую корку на дне чана с краской. Где
ваши пять солидов, что вы прежде сверх жалованья получали за примерную
службу? Идите к нам. Сразу по десять желтых монет каждому и до конца дней
двойное жалованье.
Георгий Красильщик обещал первое, что приходило ему в голову. Легат
Анфимий возразил:
- Покажи сначала деньги и людей, которые их дадут. Эти, что ли, несут
кентинарии в своих дырявых штанах? - легат указал на толпу. И тихо, для
одного Красильщика, добавил: - Солнце близится к закату? А если нет? Я не
хочу умирать даже за себя самого. Пойдем за тем, кто одолеет. Докажи
сначала силу. Сейчас - без драки не обойдется.
Попятившись, легат, вскинув правую руку, крикнул:
- Труба!
Раздался гнусливый вопль буксина - кривой трубы, похожей на козлиный
рог.
Легат отступил за строй первой когорты. Вторая когорта медленно
катилась из глубины, прошла между первой и третьей, остановилась, образуя
выступ. Красильщик знал: сейчас продвинутся первая и третья когорты.
Обычный прием... Не спеша, чтобы не слишком раздражать, легион будет
давить и давить, тесня толпу, как поршень насоса - воду.

3

На стене сиял золотой диск, называемый в иконописи нимбом-облаком. По
обычаю христианской церкви, нимб как символ святости назначался для
изображения святой троицы, апостолов и всех прочих, причисленных к лику
святых постановлениями вселенских соборов.
Этот нимб, будто сотканный из тысячи лучей, казался воздушно-легким,
вызывая ощущение мягкости, облачности - такой нежной, что прикоснувшаяся
рука должна была почувствовать ласку пушинок страусового пера. Нимб
струился, колебался, как бы отделяясь от стены.
На нимбе лежала императорская диадема, удерживая на месте сияние,
которое иначе могло бы подняться к небу. Она была тяжелая, яркая, словно
желток яйца, как бы согретая из глубины живой кровью.
Тяжелая и прочная диадема легко висела над гладким и спокойным лицом
женщины. Где бы ни находился человек в этом зале, глаза Феодоры чудом
искусства художников следовали за ним. Говорили даже, что портрет изменяет
милостивое выражение на строгое, но еще никто не признался в том, что
вызвал неодобрение чудесного изображения-иконы. На нитях жемчуга и
драгоценных камней лежала иконка Девы Марии с младенцем. Лицо божьей
матери было опять лицом Феодоры, в чертах младенца Иисуса находили
сходство с Юстинианом: по правилам иконописи Христа-младенца изображали
старообразым.
Белая одежда с широкой рострой скрывала тело Феодоры, но внизу
высовывались кончики пальцев в ремнях сандалий, и только они осторожно,
целомудренно намекали на таинственный цветок женственности. По левую руку
базилиссы художники изобразили семь женщин в одеждах, пестрых от
символических вышивок: лилии в знак чистоты, колосья пшеницы - плодородия,
пчелы - трудолюбия, шипы - терпения, крестики - воскресения в вечности,
рыбы - веры, глаза - ясновидения. Направо от базилиссы женщина держала
Чашу-Грааль, полную рубиновой крови Христа, а еще правее мужская фигура в
золотых ризах и с ключами у пояса приоткрывала полог над дверью, предлагая
войти в сад с пальмами и ангелами, - в рай.
На картине-иконе легко узнавались многие лица. Грааль был доверен
Хриссомалло, первой налево от базилиссы стояла Индаро, в семейные дела
которой так благожелательно вмешивалась Феодора, далее нашлось место для
Антонины, жены полководца Велизария. Эти три женщины шли путем Феодоры:
театры, улицы, Порнай, опять улицы привели их в Палатий. Образцом
четвертой спутницы Феодоры по дороге в рай послужила Македония, любимая
танцовщица антиохийских венетов. Это она, дружески поддержала Феодору,
когда та пробиралась в Византию после неудачи с Гекеболом в Пентаполисе
Ливийском. Говорят, еще тогда Македония предсказала Феодоре великое
будущее. Остальные женщины были наделены чертами матери Феодоры и ее
сестер Комито и Анастасии. Здесь художники много трудились, прежде чем
угодить Феодоре, так как ее близкие не дожили до дней славы.
Патриарх, приглашающий в рай Феодору со спутницами, имел традиционные
черты апостола Петра - сухой аскет с грубоватым лицом. Вначале привратник
был снабжен головой одного из епископов. После ссоры, кончившейся для
святителя церкви весьма печально, Феодора предпочла избрать оригиналом для
привратника рая усопшего. Мертвые не в силах сказать или сделать что-либо,
тем более неприятное для Власти. А эллины, люди невоздержанного языка,
пустили злую шутку: <Смотри, как бы на твои плечи не надели голову
апостола>.
Зал носил название Священного Покоя Владычицы. Юстиниану нравилась
картина-икона, известная как преображение Августы. Не схожестью лиц или
богатством красок! Утверждение, внушение суть орудия Власти. Автократор
назовет глину серебром, навоз - золотом, ему обязаны верить. И всегда
поверят, наконец. Настойчивость утверждения ломает волю и овладевает
чувствами. Душа человека вечно колеблется, сомневается, необходима
решительность убеждения, а существующее не имеет значения. Земной мир -
мираж для подданных.
Застенчивость губит владык, собственной силой овладевших Властью.
Власть говорит - значит, так и есть. Вначале люди удивляются, даже
возражают, особенно те, кто помнит властителя в роли искательного,
льстивого слуги Палатия, а властительницу - уличной женщиной. Власть
убивает возражающих, смертельны даже шутки. Устрашенные примерами
подданные умолкают. Начинается период самоубеждения, один из видов
проявления инстинкта самосохранения. Чем ближе человек к Палатию, тем
более и скорее он применяется. Центр Власти одевается концентрическими
кругами опоры и доверия. Через несколько лет дело завершено, как по
крайней мере кажется. Мятеж показывает недостаток силы давления, и только.
Послушная церковь могла бы объявить Юстиниана и Феодору святыми. В
этом базилевс не нуждался. Церковь успела населить небо такой армией
святых, что ни одна память не могла удержать их имен, не хватало дней в
году, святым приходилось помещаться по нескольку сразу, подобно
палатийским солдатам в кубикулах военных домов. Христос разорвал цепи
первородного греха, тяготевшего на каждом. Ныне оставалось одно -
подражать святым. Никто из них не восставал даже против языческой власти,
все они скромно отдавали свои тела мучительству. Попытки подданных
исследовать смысл Власти вредны. Единственное, что должен читать
подданный, это жития святых, примеры, которым следует подражать.
Юстиниан не хотел унижаться, вступая в ряды скромных легионов Христа.
Богоматерь с лицом Феодоры, Христос Пантократор в облике базилевса - вот
настоящее место. Юстиниан любил строить новые храмы и обновлять старые.
Художники исправляли ошибки своих предшественников, которые извлекали
образ божества из своего непросвещенного воображения.

Юстиниан считал, что обладает особой способностью, которая позволяла
ему заглядывать внутрь темного, запутанного лабиринта личности человека.
Этому базилевсу сановники не изменяли. Правда, Юстиниан умело и настойчиво
ссорил всех, не наделяя ни одного чрезмерными полномочиями. Но он удачно
выбирал и людей по признаку их действительной верности.
Образованный легист Трибониан был предан базилевсу безраздельно, но
Юстиниан любил ощущать мужественную преданность Иоанна Каппадокийца, она
не приедалась, как женственно-пряная любовь Трибониана. Ручной Носорог
обезвредил палатийское войско, разбавив его варварами. Реформа не была
закончена к дням мятежа, но Юстиниан, по крайней мере, мог не опасаться
парадной гвардии. Каппадокиец умел увеличивать доходы Палатия. Юстиниан
знал, что Носорог не любит Феодору из ревности. Что ж, подлинное чувство
ищет безраздельности.
Евдемония базилевс считал слишком прямым. Трибониан и Каппадокиец
нравились ему больше - упругая гибкость кинжала ценнее неподатливой
жесткости меча. Евдемоний был предан базилевсу по-собачьи, до излишества,
как сказал бы глупец, но преданность не может быть чрезмерной.
Необычайно обогатившись взятками, торговыми монополиями, мздоимством,
трое сановников отличались от своих предшественников щедрыми подарками -
донатиумами, которые они вносили в казну базилевса по всем торжественным
дням. Впрочем, нет преданности без выгоды, каждый сановник имеет право
пользоваться своим положением. Аскеты ищут спасения в пустынях, а не во
дворцах. Зато Каппадокиец добровольно увеличил ежегодный взнос в казну от
префекта Палатия с трех до шести тысяч золотых статеров. На языке закона
этот взнос-налог назывался <падающим с неба>. Но собирать золотые монеты
приходилось на земле.
Взятка, мздоимство и тому подобное не имели ни в те годы, ни во
многие последующие значения преступного действия. Все сановники кормились
от своих должностей. Не имея пользы от должности, сановник не исполнял бы
обязанностей. В империи жадность сановников способствовала трудному делу
собирания денег, рассыпанных в массе подданных, как зерно на пашне.
Заботясь о себе, сановник заботился и о казне. Хранитель Священной Казны
евнух Нарзес вел списки имущества сановников. Это были, как бы запасные
копилки, где Власть могла черпать при нужде. Конфискация достояния богатых
подданных широко применялась уже римскими императорами и еще шире -
базилевсами. Нажившиеся люди изобрели даже особый способ страховки.
Некоторые заблаговременно вносили крупные вклады в христианские монастыри
с условием, что при надобности и дарители и их семьи получат пожизненное
содержание.
Верноподданнический звон Софии Премудрости был слышен в Покое
Священной Владычицы. Но доносился туда и набат изменников. Юстиниан
говорил с обычной ясностью голоса и выражений:
- Из любви к моим верноподданным я лишаю должностей квестора
Трибониана, префекта Палатия Иоанна, префекта города Евдемония. Они
повинны в неправедном исполнении обязанностей. Деяния их рассмотрят судьи
беспристрастные, как все мои судьи, и посоветуют мне наказание виновных в
меру вины.
Кресло базилевса стояло под Преображением Августы, на возвышении,
покрытом пурпурным ковром. Голова Юстиниана приходилась прямо под ногами
возносящейся Феодоры, и все, глядя на одного Божественного, оказывали
почет обоим.
В строе сановников крайним справа стоял полководец Велизарий, а за
ним худощавый человек в белом хитоне. На его поясе висел позолоченный
флакон в виде кубика с завинченной пробкой. Пробку украшала крохотная
женская фигурка с пальцем, в знак молчания приложенным ко рту. Стальной
стилос в ножнах, как кинжальчик, и навощенные таблички в сумочке
обозначали звание апографоса, ученого советника. Ритор Прокопий Кесариец
повсюду сопровождал Велизария.
Сановники стояли полукругом, и Прокопий мог краем глаза видеть
обреченных. Трибониан потупился с видом престарелой девицы, и Прокопию
вспомнилась статуя весталки. Евдемоний чуть покачивался от напряжения, его
лицо ничего не выражало, как у легионера на смотру. Совершенно обычным
казался и Носорог. Опадая с дерева Власти, подобно перезрелым плодам,
опальные сановники держались со стоическим мужеством. <Есть же нечто и в
этих презренных>, - подумал Прокопий.
После паузы Юстиниан продолжал изъявления своей воли:
- Отныне Фока будет префектом Палатия, квестором будет Василид,
префектом города - патрикий Кирилл.
Немногочисленные уроженцы обезлюдевшей Эллады наделялись
презрительными кличками грекулюсов и элладиков-гречишек. Они были
угнетены, обездолены, поэтому подозревались в свободомыслии. Хотя род
Василида уже много поколений как порвал связь с Элладой, его назначение
казалось странным. Василид был богат и кормил бедных в праздники. Фока,
легист и ритор родом из Египта, был человеком популярным, как адвокат.
Кирилл, полководец третьей руки, считался добродетельным.
Радуясь падению высших, другие сановники отметили про себя: новыми
назначениями базилевс мудро смягчает охлос.
- Приблизьтесь, светлейшие, - сказал Юстиниан, и трое новых
сановников опустились перед троном на правое колено.
Не сговариваясь, они оказывали базилевсу почет по старому обычаю.
Глядя поверх их голов, Юстиниан улыбался с какой-то светлой, детской
веселостью. Обычная улыбка базилевса, знакомая Прокопию. Она ничего не
обозначала, как маска мима.
- Вижу я, что горечью раскаяния полны сердца виновных, - добрым
голосом, будто соболезнуя чужой боли, произнес Юстиниан.
Бывший квестор Трибониан еще больше потупился. Но Иоанн Каппадокиец
глядел прежним Носорогом, уставившись на Божественного с наигранной
тупостью. Обманчивый вид, всем слишком известный: дерзкий готовился
разыграть шута.
Сейчас Палатий был островком, который могли залить волны бушующего
охлоса. Но, как понял Прокопий, здесь по-прежнему велась игра, гадкая,
пошлая, как в развращенной семье мимов, где люди, изломанные фиглярством,
навсегда лишились дара простого слова, искренности сердечного движения.
Вдруг Евдемоний пошатнулся. Не испугался ли он на самом деле? Бывший
префект попытался опереться на соседей, они брезгливо отшатнулись, и
Евдемоний, как пьяный, осел на пол. Он слепо шарил руками. Не вспомнил ли
он, что Обожаемый не знает границ?
Соседи префекта патрикии Ипатий, Помпей и Пробус имели вид
благовоспитанных людей, которые не знают, обязаны ли они самолично убрать
нечистоту или предоставить неприятное дело другим. По матери благородные
патрикии были племянниками базилевса Анастасия, по отцу - потомками Помпея
Великого, соперника Кая Юлия Цезаря. Люди известные, трое патрикиев вели
себя с примерной скромностью, дабы сохранить имущество и жизнь. Как многие
другие, они явились в Палатий на второй день мятежа, чтобы быть на виду у
базилевса.
Каппадокиец вывел патрикиев из затруднения. Подобно мальчишке,
увлекающему другого на шалость, Иоанн, таща за собой Трибониана, склонился
над Евдемонием и отпрянул, шутовски зажав себе нос. Затем два опальных
сановника схватили третьего за руки и поволокли его по полу к выходу.
Иоанн смешно и нарочито вилял толстым задом, прикрытым шитой далматикой.
Все следили, скосив глаза, и никто не изменил каменно-почтительного
выражения лица. Самочинные шуты работали только для Автократора.
Прокопий заметил, что новые сановники уже лежали, распростершись
перед троном по этикету Палатия! И базилевс смотрел на самого Прокопия.
Глядел со своей улыбкой, с которой он был изображен в Софии Премудрости
под видом Пастыря Доброго на кротком, как он сам, ослике въезжающим в
Иерусалим.
На руке базилевса шевельнулся мизинец. Как ромейский солдат,
пойманный за Дунаем арканом кочевника, Прокопий подбежал и распростерся
перед Властью. Ужели демон прочел мысли! Прокопий умел быть храбрым в
одиночестве. В присутствии базилевса страх лишал его разума.
- Пиши! - приказал Юстиниан. - Эдикт да будет немедленно объявлен
подданным.
Прокопий приподнялся, доставая стилос и таблички. Он уже опубликовал
первые главы истории войны с персами. Он было подумал, что там что-либо не
понравилось Юстиниану: кто-нибудь доложил, выхватывая отдельные слова и
злобно искажая смысл.
Эдикт необходимо изложить словами базилевса. Только их следует
держать в памяти, пока стилос не остановится. Но просился мучительный до
боли протест, и впервые страх ослабел. Сами собой складывались записанные
впоследствии слова надежды на лучшее будущее: <Боюсь, все это нашим
потомкам покажется невероятным, недостоверным, когда видимое нами начнет
забываться в течение лет... Как бы не сочли историка сочинителем
устрашающих сказок или трагедий для исполнения мимами в страшных и
отвратительных масках...>

Как мертвое тело, протащили опальные сановники своего товарища мимо
безразличных схолариев Рикилы Павла. Потом Носорог грубо рванул Евдемония:
- Вставай! Тьфу! Всевышний меня не обидел силой, но ты тяжелее мешка
с тремя сотнями кентинариев, а не стоишь и горсти оболов. Очнись, бывший
светлейший, представление кончено!
Отставной префект тяжело поднялся.
- Поспешим, - пригласил Носорог и для Евдемония добавил: - Пока нам
не отсекли головы!
Споро перебирая ногами в золототисненых сандалиях на громадных
ступнях, размахивая толстыми руками, Каппадокиец катился, как шар
перекати-поля, гонимый ветром. Мелькали залы, переходы, лестницы, темные
тупики, стража в золоченых латах, с копьями и мечами, стража в латах из
черной кожи, вооруженная бичами из кожи гиппопотама. Края таких бичей
режут острее железа. Указывая на них, Каппадокиец с хохотом кричал:
- Из моей кожи базилевс сделает бич покрепче этих! - Он не стыдился
своей клички: носорог - редкий зверь, и охота на него опаснее слоновой.
В дворцах и на дорогах Палатия было особенно многолюдно. К двум
тысячам слуг, прислужников, прислужниц добавились сопровождающие
патрикиев, сенаторов, логофетов, служащих префектуры, судей. Сановники и
чиновники спасались вблизи базилевса, одни из страха перед охлосом, другие
- чтобы не быть впоследствии обвиненными в соучастии. Каппадокиец с
руганью разбрасывал мешающих. Выхватив у кого-то трость, бывший префект не
скупился на удары. Влетев в пустой тупик, Носорог забарабанил в дверь,
едва различимую в полутьме. Дверь открылась, Иоанн склонился в шутовском
почтении:
- Прошу осчастливить меня, несветлейшие!
Втолкнув гостей, Каппадокиец помчался вниз по ступенькам с криком:
- Скорей, скорей!
Узкая зала была устлана коврами, яркими, как цветущий луг. Двое слуг
ждали хозяина.
- Обед! - приказал Иоанн. - И завтрак! И ужин! Все сразу, я голоден.
Раздались такие пронзительные свистки, что у Трибониана зазвенело в
ушах. Ловкие руки стаскивали со светлейших далматики, набрасывая плащи из
нежного меха - было прохладно. К столу треугольной формы были приставлены
упругие мягкие ложа. Массажисты, успев разуть хозяина и гостей, разминали
и разглаживали мускулы ног, почесывали пятки, создавая приятное ощущение
отдыха.
- Лукулл обедает у Лукулла! - подмигнул Трибониану Каппадокиец. - Ты
думаешь, ты один воруешь из старых книг? Я всюду совал нос. Твой Лукулл
был дурак, он давился от тщеславия. Я жру для себя, я всегда хочу есть. У
меня голод сидит в костях, в костях! Понимаете, несветлейшие? Мой отец
голодал, мой дед голодал. Будь они прокляты все, от самого Адама они сохли
от голода и умирали от зависти к сытым. Уж я-то знаю, как смотреть в рот
тому, кто ест. Забудешься, слюна сама течет, и грудь мокрая, будто палач
выставил тебя к столбу и тебя успела оплевать сотня зевак. Вам не понять,
вы из сытых.
Венки из красных роз, которые круглый год цвели в палатийских
теплицах, опустились на головы сотрапезников. Руки, будто не
принадлежавшие телам, нагружали стол блюдами. Раздражающе пахнуло жареным
мясом, дичью, острыми приправами из чеснока, перца, гвоздики, муската,
ванили. От чаш с соблазнительными бликами жира поднимался легкий пар,
чистый запах лимонов и апельсинов перебивался другими, сложными, манящими.
Поварское искусство обязано вызвать жажду и жадность.
Сделавшись неподдельно серьезным, Иоанн приподнялся на левой руке и
ловко плеснул вином из кубка на каменный выступ в стене, формой похожий на
храмовый налой.
- Божественному и Единственному - вечность в жизни и слава!
Над подобием налоя висела икона. Святой Георгий с лицом Юстиниана
пронзал копьем многоглавого змея.
- Ты делаешь возлияние по-эллински? - удивился Евдемоний. Зная, что
такое для хозяев уши их слуг, бывший префект говорил шепотом.
Каппадокиец мотнул головой снизу вверх, будто хотел ударить носом,
как рогом.
- Говори громко, тебя никто не услышит, кроме нас двоих. А-а! -
Каппадокиец расхохотался. - Так твои ищейки остановились на моем пороге?
Ты не знаешь, что мне за столом служат либо глухие, либо глухонемые?
Ученые обезьяны... Что касается Единственного, я Его люблю. Для меня Он -
все. Я прицепился к Нему ничтожным. Он сотворил меня, как бог. Я все знаю,
я умнее дьявола. Я умнее тебя, Трибониан, в пять раз, тебя, Евдемоний,
тоже в пять. Вы, в своем роде, стоите один другого. А Он умнее меня в сто
раз. Мы все тупицы. Врешь, я тупица лишь перед Ним, - поправился
Каппадокиец. - Возлияние! Да, для Него я сделаю все, чего не сделает и...
- Иоанн хотел назвать Феодору, но вовремя остановился. - Словом, я часто
желал превратиться в Елену Прекрасную либо в царицу Савскую... Впрочем,
пейте, ешьте!
- О светлейший, о пятиумный! - воскликнул Трибониан. Лицо бывшего
квестора осенила улыбка, ироническая и растроганная. - О мудрейший из
мудрых, который хотел бы уметь изменять свой облик и пол! Успеха тебе!
Некто в подобной попытке, как говорят, превратился в осла. Но ты слишком
хитер, чтобы с тобой приключилось такое. Поговорим лучше о любви к
Божественному. Подумай. Не во искушение судьбы будь сказано - подданные
привыкли к насильственной смене автократоров. Но знаешь ли ты, что
постоянно повторяемое действие, что привычки народов, делаясь
о б ы ч а е м, переходят в з а к о н? И - против существующего не спорят
- деяние, отвечающее привычкам народов, представляется им правом,
основанным на добродетели. Поясню примером. Не потому ли столь легко
утвердился на престоле... ну, скажем, базилевс Омега и не потому ли столь
же легко его сверг базилевс Пси?
Забыв о пьянящей роскоши стола, Иоанн и Евдемоний как бы повисли на
устах ритора. Он говорил опаснейшие слова. Но в мозгу Иоанна легист будил
отклики, как если бы сам Иоанн размышлял о подобном. Действительно,
престол империи не прочен. Пусть впоследствии тайные пружины переворотов
обнажались и происшедшее казалось простым, доступным. Но отчего же было
столь доступно ронять базилевсов? Кажется, что Трибониан сумел положить
руку на тайное тайных. И - хорошо выбрал час!
Наслаждаясь властью своей мысли, легист сделал паузу. А, даже
Носорог, со всей его дерзостью, молчит и ждет! Можно продолжать.
- Итак, п р и в ы ч к а - о б ы ч а й - з а к о н - вот святая
троица, единая в ипостасях, подобно отцу, сыну, духу святому. Однако
упорством воздействия можно пересоздать и создать привычки народов. Кому,
как не нам, известны пустота и бесплодие народов, если не поливать их
водой указов, не обогащать удобрением дел, не месить мечом в л а с т и.
Пусть действие постоянно повторяется и то, что было н а с и л и е м,
делается п р а в о м.
Следуя приемам адвокатов, традиционным со времен трибуналов
италийского Рима, Трибониан произносил отдельные слова, как бы читая
заглавные буквы, что придавало им особую весомость.
- Да, да, повторяю, н а с и л и е преображается в благодетельное
п р а в о. Чудовищное и отвратительное для отцов можно сделать
б о ж е с т в е н н ы м для детей. Не так ли случилось с религией? Наша
святая вера нашим дедам представлялась мерзким заблуждением рабов и
тупоумных женщин, нашего спасителя они кощунственно изображали с ослиной
головой. Потомки же гонителей припали к ногам распятого. Крест, орудие
позорной казни, которой по закону не мог подвергнуться римский гражданин
даже за любое преступление, этот к р е с т вознесся на лабарум войска
империи и на диадему императоров. Божественность базилевса, исполнителя
воли Христовой и только перед Христом ответственного, утверждает
б о ж е с т в е н н о е п р а в о правления и передачи престола по
наследству или по воле базилевса, по завещанию, подобно и м у щ е с т в у.
Настойчиво утверждая в законах б о ж е с т в е н н о с т ь в л а с т и,
я создаю непоколебимость престола. Отныне и в веках все будут искать
просвещения в законах Юстиниана, чтобы через с о б с т в е н н о с т ь и
е д и н о л и ч н у ю власть обеспечить благополучие людей в земной жизни
и рай для их душ!
Трибониан сделал красивый жест адвоката, будто давая свернуться
свитку, на котором была написана речь.
Умно... Каппадокиец понял, что по ошибке он видел в легисте только
красноречивого писца, хитрейшего торговца законами. Нет, и в подкупности,
завидно обогащавшей квестора, была последовательность. Он созидал
разрушая. Конечно же, неожиданная опала была только игрой Божественного,
настоящие слуги редки, Единственный не откажется ни от своего Носорога, ни
от Трибониана.
Сложив руки горстями, как бы прося благословения, Иоанн потянулся к
легисту:
- Каюсь! Моя вина. В знак раскаяния беру обратно свои слова. Не в
пять раз я умнее тебя, ученейший светлейший, но едва лишь равен. Поистине,
ты мог бы чаровать тигров. Сегодня ты совершил невозможное: я забыл мой
голод. Но - к делу! К делу, к делу!

4

Иоанн Каппадокиец бросал в рот обжаренных в сухарях перепелок,
нашпигованных салом, чтобы сделать еще сочнее этих жирных птичек, жевал,
сосал и выплевывал, дабы преждевременно не нагрузить желудок. Так же
поступал он и с фазанами, с куропатками, зажаренными на вертелах,
запеченными в противнях, набитыми ядрами лесных орехов и фисташек. Желтыми
крепкими зубами Носорог впивался в свиной окорок, запеченный в тесте,
хватал горстью катышки, завернутые в маринованные листья мяты и
составленные из смеси мяса теленка, ягненка, молочных жеребят, наслаждался
копчеными колбасками, тонкими, как дождевые черви.
Чтобы освежить нёбо, Каппадокиец принимался жевать чеснок, полоскал
рот розовой водой. Играя, он закрывал глаза и шарил руками по столу, чтобы
схватить кусок наугад. От жадности не будучи в состоянии удержаться,
Каппадокиец глотал и глотал, запивая винами. Вдруг он сделался мрачным, на
лбу выступил пот. С помутившимся взором он схватил кусок мяса, обжаренный
прямо на раскаленном камне, струйка красного сока потекла по подбородку.
Нет!.. Каппадокиец бросил кусок и свесился над краем ложа. Человек важного
вида, личный врач Иоанна, упал на колени, подставляя серебряную лохань. В
свободной руке врач держал гусиное перо, на котором была оставлена метелка
ворсинок.
Откинувшись, Носорог облегченно вздохнул.
- Жизнь бывает прекрасна, друзья! - сказал он. - Я добр, когда ем.
Просите у меня - всем поделюсь. Мне даже жаль этих мятежников. Глупцы! А
кто мешал каждому из них забраться так же высоко, как я? Никто. Один глуп,
другой умен, и так устроено богом. Э, Божественный все поставит на место!
- Он - Несравненный! - убежденно сказал Трибониан.
- Он - Сверхвеличайший, - отозвался Евдемоний.
- А вы - отставные светлейшие, - не удержался Каппадокиец. Впрочем,
это была шутка, без примеси злости, любя.
<А ты кто?> - подумал Евдемоний, но смолчал.
Бывший префект города охотно умерил бы свои сомнения дружеским
излиянием - и не умел. Как все, он привык говорить умалчивая и
высказывался лишь в меру полезного действия слов на собеседника. От
столетия к столетию искусство играть словами делалось в империи
обязательным не только чтобы преуспевать, но хотя бы лишь сохранить себя.
Откровенность? Это страшная ловушка, медвежий капкан, который
настораживаешь на собственном пороге, в собственной постели. Сегодня -
друг, через десять лет - враг вспомнит неосторожные речи и поразит в
слабое место. Жена выдаст мужа любовнику, которого сегодня еще нет, но
который может прийти завтра. Дочь по глупости молодости предает отца
подругам, сын - приятелям. Порой и не случайно, но совершенно сознательно
дети роют могилу отцу: зажившийся старик мешает им пользоваться радостями
жизни. Игра страстей губительнее землетрясений, алчность и желание
наслаждаться сильнее яда индийских колдунов. В патрикианских семьях
префект города имел шпионов, завербованных не блеском статеров. Евдемоний
видел везде одно: легионер желает смерти центуриона, центурион - легата,
легат - дука, младший писец - старшего, простой сборщик налогов -
логофета. Только себя Евдемоний считал свободным от человекоубийственной
зависти: достигнув предела, он не желал смерти Обожаемого. Так не спросить
ли все же, действительно ли Наивеличайший устранил всех троих лишь для
маневра? А! Носорог опять будет издеваться. Лучше насытиться и опьянеть.
Евдемоний указал на амфору. По форме ее и по печати он узнал корифское
вино, вкусное и крепкое. Немногое из того, что еще осталось в темной и
нищей Элладе.
Евдемоний перестал ощущать собственные ноги. Стол затянуло
дымом-туманом, пар от горячих блюд и наваров густел, густел. Носорог
удвоился, утроился. Ха-ха! Троица Носорогов! Все трое жрали с неистовой
поспешностью.
- Вы лопнете, лопнете, обжоры!.. - ужаснулся Евдемоний и утонул в
пьяном небытии.
Каппадокиец метнул в обессилевшего светлейшего фаршированным утенком.
Подрумяненное тельце птицы с животиком, зашитым шелковой ниткой, с розой,
заменившей ему шею и голову, упало на темя Евдемония, - будто бы
ухмыляющаяся рожица выглянула из розового венка. Трибониан тоже спал,
положив щеку на ладонь.
- Нищие, лизуны, собачьи хвосты, ублюдки, манихеи, самаряне, иудеи,
элладики-грекулюсы, - бранился Каппадокиец, - вас не стоит кормить, вы,
нажравшись, спите, как рабы, как кастраты! Нет, вол и тот умеет
насладиться жвачкой, вы хуже вонючих хорьков, вас не стоит учить радостям
жизни!..
Иоанн опять свесился с ложа. В который раз, он не помнил,
внимательный раб-врач предложил ему серебряную лохань и услуги гусиного
пера.
- Стой! - приказал Иоанн сам себе. Он поднял палец. Рука дрожала.
Несмотря на предосторожности, хмель вин проникал в кровь, манил забвением,
играл с телом и мыслями. - Отдохни, у тебя есть дела, светлейший, -
напомнил сейчас Каппадокиец.
Врач, привыкнув угадывать желания своего хозяина и повелителя,
приблизил к губам господина узкий бокал. Напиток был горьковат, с тяжелым
запахом аммиака.
- Когда ты придумаешь делать это не таким противным? - с гримасой
спросил Иоанн.
Глухой - в свое время ему проткнули барабанные перепонки, - врач умел
читать слова повелителя по движению губ и почтительно развел руки в знак
бессилия. Каппадокиец погрозил врачу пальцем.
Гадкое на вкус снадобье действовало быстро. Мысли прояснились.
Каппадокийца обули, подняли, поставили на ноги, надели на него суконную
далматику. Низкая шапка из меха бобра заменила венок. Сейчас он опять мог
бы есть и пить, аппетит возвращался. Долг службы Божественному... Иначе
Иоанн не стал бы бороться с собой, как святой с искушением.
Свет проникал в столовую залу из окон, прорезанных под самым
потолком. Окна защищала кованая решетка, изображавшая переплетение
виноградных лоз и гроздей.
- Ты видишь, они спят, - обратился Иоанн к иконе святого Георгия с
лицом Юстиниана. - А я, Наивысший, служу тебе из любви и так, как ты
любишь службу. Без твоих приказов читаю я твои божественные мысли, когда
они еще покоятся, подобно птенчикам, в теплом гнезде твоего великого
разума...

Дверь, которая открывалась в стене, имела вид облицовочной плиты.
Иоанн Каппадокиец очутился на площадке лестницы. Еще пятнадцать ступеней
вниз - и лестница уходила под воду. Это был палатийский порт, носивший
название <Буколеон> - по дворцу, стоявшему на берегу. Замкнутые ковши
портов звались мандракиями, словом, обозначавшим на суше <загон для овец>.
Как загоны, порты имели стены и ворота. Мандракий Буколеона был образован
двумя молами, отходившими от берега, как круто загнутые на концах рога.
Стены слагались из тесаных глыб, без извести. Они держались собственным
весом: каждый камень имел в длину пять локтей, два локтя в высоту и три -
в ширину. Кладка видимой глазом части мандракия происходила быстро. Трудно
было создать подводные опоры.
Юстиниан велел победить море. В полутора стадиях от берега, там, где
были ворота мандракия, глубина составляла сто локтей. Сильное течение
пролива относило в сторону свинцовый груз лота весом в шесть фунтов.
Больше года в море валили с кораблей глыбы неотделанного камня. Обломки
падали в бездну, труд казался безнадежным, так медленно поднималось дно.
Сообразуясь с течением, в море сыпали и каменную мелочь в попытке
заполнить пустоты между глыбами, но никто не знал, что происходит внизу.
Зато Иоанн Каппадокиец знал, сколько золота прилипло к его рукам.
Через год критские водолазы сообщили, что вершины насыпей похожи на
горные хребты. Когда осталось десять локтей глубины, бури принялись
разметывать верх насыпей. Но воля базилевса оказалась сильнее, базилевс
любил строить, отнимая место у моря. На насыпях и на сваях строили и в
Золотом Роге, и по южному берегу полуострова.
Берега Пропонтиды и Евксинского Понта, где находились каменоломни,
изменились. Дыры превращались в пещеры, пещеры - в овраги, овраги - в
долины. Ливни находили новые места для водопадов. Острые углы камней,
похожих на египетские саркофаги, расщепляли бревенчатые палубы кораблей.
Когда лебедки и тали поднимали камень на месте укладки, иной раз под ним
висели бесформенные клочья, в которые превратилось тело раба, свободного
работника, или мастера, зазевавшегося в момент погрузки на каменоломне.
Критские ловцы губок - водолазы всплывали умытые кровью, хлынувшей из носа
и ушей. Иной и вовсе не поднимался - привлеченные возней скользкие
мурены-охотницы уже устраивали засады на подводных горах, возведенных
базилевсом.
Базилевс Юстиниан победил море. Мраморные статуи, взятые в Элладе, в
Сицилии, в Сирии, Палестине, Италии, Египте, выстроились на стенах
мандракия. Башни на концах каменных рогов управляли воротами с помощью
цепей.
Сегодня в мандракии стояло много кораблей. Несколько колоссальных
кинкирем с пятью рядами весел, пять трирем - с тремя рядами, плотная
стайка однорядных быстроходных галер, низких, длинных с окованными железом
острыми носами-бивнями, делали мандракий тесным.
Ворота были закрыты; проносясь поверху, ветер свистел в концах мачт и
рей, в открытом море было бурно. Здесь вода лежала, как в луже.
Прозрачная, она казалась темной и густой из-за мертвенно-серого цвета дна,
заросшего отбросами, как во всех портах.
Кое-где на палубах, укрываясь меховыми шубами от январской свежести,
виднелись люди, похожие на лохматых зверей. Гребцы, в большей части
невольники, или сидели на своих местах прикованными, или были отведены в
палатийсние тюрьмы для рабов. Матросы прятались под палубой, где они ели,
спали, развлекались. Боевой флот находился в привычном состоянии - ждать
воли базилевса. Морякам не надоели, просто приелись молы мандракия, пышная
лестница, мраморные стены дворца и статуи на стенах гавани - для них эти
фигуры не имели никакого смысла. Иоанн Каппадокиец не привлек внимания. В
Палатии люди умели появляться из стен, исчезать в тупиках. Обычное
неинтересно.
Иоанн остановился, храня безразличность лица. Все-таки на него
смотрят люди, для которых и прыжки воробья могут служить забавой. Иоанн
рассуждал: <Если меня забудут, я сам заберусь хоть под палубу, на скамью
гребца. Но - подождем...>
Каппадокиец умел видеть сразу десятки возможностей, что свойственно
многим, но выбирать из них и действовать он мог раньше, чем иным приходила
в голову первая мысль. Э, кто сейчас из палатийских думал о флоте! Пока же
надо действовать. <Лучше мятеж в городе, чем враг в своем доме, - сказал
себе Иоанн. - Воспользуюсь свободой и зачищу списки...>
Бывший префект Палатия поднялся вверх по лестнице, протиснулся,
подтянув живот, в створки парадного входа во дворец и исчез, стер себя,
как грязное пятно, с белизны лестницы.

Хотя смолы не жалели, хотя камень притесывали к камню, чтобы не
проходил даже волос, тяжесть моря проталкивала влагу в подземелья
Буколеона. Стены потели, на сводах повисали капли. Вероятно, и нечистоты
проедали щели в стыках сточных труб, заложенных под полами Буколеона, как
норы гигантских кротов.
Швы кладки тайных кладовых зачеканивали свинцом, но в тюремных
нумерах пришлось выдолбить ямы для сбора жидкости. Иначе вода могла
утопить узников, тем самым раньше времени завершив их судьбу. Судьба же их
была в руках базилевса, как следовало думать. Префект Палатия был пальцами
этих рук. Носорог счел, что добродетельный Фока не должен заглядывать в
нумеры, пока его предшественник, подобно честному купцу, не спишет со
счетов излишние цифры.
Сбежав по лестнице-улитке, Каппадокиец ударил в дверь - ему нравился
особый гул двери нумеров, приглушенный, но глубокий и затихающий
постепенно, как струна. Иоанн опирался на трость, которую выхватил у
кого-то по дороге из залы Преображения Августы.
Звучание двери погасло. Мелькнула задвижка в лежачем овале смотрового
окошечка за ресницами решетки - какой-то циничный шутник приказал сделать
смотровую щель тюремной двери по рисунку всевидящего ока.
Закрывая за посетителем, привратник отвесил полуземной поклон.
Пожилой человек, привратник был одет в узкий хитон из потертой кожи и в
кожаные штаны. Шапки не было, венчик серых волос вился, как ореол, кругом
гуменца лысины. Сухое лицо его было отлично выбрито, впалые щеки обличали
отсутствие многих зубов.
- Ты один, Алфей? - спросил Иоанн.
- Ивир спит, светлейший, - привратник отвесил еще поклон, не столь
низкий. Он был похож на писца, высохшего в канцелярии, где по дурной
привычке прикусывать стилосы, грызть палочки для туши и расправлять зубами
складки пергаментов служащие стачивают себе клыки.
Из ярко начищенного медного ящика Алфей достал списки на пергаменте.
Чуть влажная кожа разворачивалась легко. Пробегая глазами строки, Иоанн
щелкнул пальцами, и Алфей вложил светлейшему в руки свинцовый стилос.
Каппадокиец накладывал, чуть нажимая, серые черточки на чьи-то имена.
- Пойдем, свети!
По обе стороны довольно широкого коридора были узкие, разделенные
узкими же простенками низкие двери, запертые засовами и замками. Поворот,
еще поворот, двери и двери. Здесь всегда ночь и всегда мозглая осень.
Некоторые двери были распахнуты, в глубине прятался мрак, еще более
густой, чем в коридоре.
- Молю светлейшего об осторожности, - тихонько предупредил Алфей.
Начался спуск. Пологие ступени лоснились под огнем толстой свечи, как кожа
морского зверя. Мох, способный питаться зловонной сыростью нумеров,
пучился из щелей.
Каппадокиец опирался на трость, железо наконечника чертило зигзаги.
Внизу повторились такие же двери. Нижний этаж подземной тюрьмы! Иконописцы
империи, изображавшие в храмах ад для устрашения грешников, попросту
приукрашивали судебную процедуру и тюрьмы.
Носорогу не хватало воздуха, Алфей дышал без труда. Привычка сделала
из него узника, с той разницей, что тюремщик не знал этого. Алфей открыл
замок и откинул засов на двери, обозначенной греческими буквами <пи> и
<фита>, что в счете составляло 89.
Нумер был узок и глубок. Нечто бросилось к свету и отпрянуло,
ослепленное. Тот, кто знал, еще мог бы угадать в лохмотьях узника рясу
монаха. Человек прикрыл глаза пальцами, черными, как земля. Торчали
длинные пряди спутанной бороды.
- Будь здоров, Савватий, - приветствовал узника Иоанн. Он пользовался
арамейским наречием, которого не понимал Алфей.
- Дьявол каппадокийский? Может ли быть? - негромко спросил себя узник
и вдруг, расправив грязные пальцы с загнутыми, как когти, ногтями,
прыгнул. Цепь, прикрепленная к железному обручу пояса, рванула Савватия
назад. Задыхаясь, трепеща от слабости, он прислонился к стене.
- Не сердись, Савватий, - дружелюбно сказал Иоанн, - я пришел
по-христиански вывести тебя из сомнений и самообольщения. Поистине ты
напрасно упорствовал. Тогда ты посмеялся над законом. Я понял, что не
найду пытки, властной над твоим упрямством. Ты помнишь? Я взялся за твоих.
Твой Христос, созданный из ничего по гнусному учению Ария, не устоял
против нашего единосущного. Я взял пять ящиков с золотой утварью, ты ее
знаешь, из-под склепа Антония-дьякона. А казну я вытащил из-под седьмой
плиты влево от алтаря. Улов был хорош.
Савватий застонал. Заблаговременно и умно припрятанное имущество
храма и общины досталось Дьяволу. Поистине, Савватий впал во искушение,
думая скрыть земное от земного. Демон-базилевс издал закон об изъятии
имущества некафолических общин, следовало подчиниться. Не себя жалел
Савватий, а несчастных из своей паствы, кто, страдая под пыткой, нарушил
клятву молчания и выдал тайники.
- Слушай меня, Иоанн, рожденный в Каппадокии, близ Кесарии, - тихо и
внятно сказал Савватий. - Не знаю, память какого святого чтит сегодня
истинная церковь и какой год исполнился от пришествия в мир искупителя. Но
верю я в победу света над тьмой, верю в гибель лжи. В темноте я слышал
голоса ангелов и прозревал будущее. Скажу лишь о тебе. Есть у тебя
единственная дочь, дитя невинное. Ждет же ее судьба гнусной Феодоры. Будет
она добровольно терпеть осквернение плоти, дабы не погибнуть от голода.
Страшно впадать в руки бога живого, вымещающего грехи нашей крови и до
седьмого колена...
Иоанн замер. Алфей, не слушая бессмысленные для него звуки голоса
Савватия, едва не уронил свечу, когда Иоанн бросился на узника. Вцепившись
в тощее горло Савватия, Каппадокиец испугался, что сломает, выпустил и
принялся тыкать острой тростью жалкое тело, хрипя:
- Лжешь, еретик! Признайся, ты выдумал! Ты, как злобный писака,
сочинил сатиру! Признавайся, пес, пес!
Алфей ловил сзади за локти рассвирепевшего владыку.
- Не так, светлейший, не так, - уверял Алфей. - Ты слишком
торопишься, он не чувствует.
Опомнившись, Носорог отступил.
- Ты прав. Отомкни обруч, тащи его наверх.
Тюремщик повиновался. Он попробовал заставить Савватия встать. Легкое
тело упало. Как заправский врач, Алфей нащупал пульс, потом обнажил
иссохшую грудь узника и прижался ухом к сердцу.
- Конечно же, ты поторопился, светлейший, - недовольно сказал Алфей,
- так нельзя делать, он был слишком слаб.
- Да убьет тебя бог, скряга, это ты уморил его голодом! - крикнул
Иоанн.
- А сколько ты мне даешь на каждый рот, светлейший! - смело спросил
Алфей.
- Демоны демонов! - выбранился Каппадокиец. - Все научились считать.
Пойдем отсюда.
Наверху Иоанн показал на списки:
- Всех перечеркнутых списать в расход. И вычистить их имена.
Алфей собрал губы. Беззубый рот со сходящимися внутрь морщинами
напоминал хорошо затянутый, но отощавший кошель.
- Ты позволишь мне не торопиться, светлейший? - скорее попросил, чем
спросил Алфей.
- Не позволю, - возразил Иоанн. - Сегодня никаких забав кота с
мышками. Всем - милость. Дави, коли, но верши сразу, без развлечений,
по-божески. Я жду, скорее.
Алфей разбудил Ивира, могучего горбоносого мужчину, заросшего до глаз
черной бородой.
Открывались двери нумеров. Иногда до Иоанна доносились звуки возни,
вскрик, стон. Иногда палачи выходили сразу - хватало одного прикосновения,
чтобы потушить полуугасшую искру.
Иоанн хотел предложить свою беседу еще двум узникам: ткачу Петру,
который, кажется, собирался замыслить покушение на жизнь Божественного, и
сенатору Курциусу, одинокому и бездетному богачу, у которого Иоанн пытками
вынудил завещание в свою пользу. Савватий испугал его. Каппадокиец
старался убедить себя: страшное пророчество выдумано злобным схизматиком.
Но если другие скажут нечто подобное! Иоанн решил не искушать Судьбу.
Тюремщики приносили тела убитых. Алфей отпер дверь, за которой была
лестница с крутыми ступенями. Спрятавшись в толще стены, эта лестница
оканчивалась над клоакой, зев которой открывался в пролив. Алфей внизу
прицеплял трупы к подобию бесконечной цепи. Наверху Ивир освобождал их, и
тела скользили вниз, в море, чтобы исчезнуть в бездонной могиле
Евксинского Понта.
Каппадокиец считал, как купец тюки с товаром. Он любил счет. Он был
опять голоден и едва дождался конца.
Выскабливая имена тонким ножичком со старанием прилежного писца,
Алфей размышлял: <Что-то окаянный Носорог сегодня торопился по-носорожьи.
И ведь списал-то* он в расход только своих. Да не тронул ни одного из
Феодориных. Что бы это значило?>
_______________
* Выражение <списать в расход> в данном смысле свойственно
Византии в VI веке.

Поделиться мыслями, посоветоваться было не с кем. Ивир - грубое
животное, он только чешется: слушая.

5

На улице Медных Ворот почти никто не заметил, из окон каких домов, с
каких этажей были выброшены бревна. Ударяясь торцами, бревна подпрыгивали,
подскакивали с быстротой неожиданности. Строй когорт разбился, рассыпался.
Впоследствии одни рассказывали, что божьи ангелы разогнали
легионеров, другие были убеждены во вмешательстве злой силы, пришедшей на
помощь мятежникам. Многотысячная толпа надавила, повинуясь не чьим-то
приказам, а инстинкту массы, увлекаемой видом слабости, проявленной
противником. Шестьсот или шестьсот пятьдесят легионеров разбежались. Каски
легионеров замелькали, как дыни, попавшие в бурное море с разбитого
волнами корабля.
Анфимий Заяц в последнюю секунду успел отскочить. Вместе с
двумя-тремя десятками легионеров легат убежал к четвертой, пятой и шестой
когортам, которые стояли перед Медными Воротами. Разрозненные же и
сдавленные мятежниками легионеры почти не сопротивлялись. Разоруженные,
отдав щиты, без лат и без касок, они перестали быть заметными и старались
пробраться в тыл толпы, глубже в город. Вероятно, большинство обрадовалось
возможности дешево отделаться.
Слух уже освоился с воем толпы, криками боли, гнева, с призывом бить
и убивать. И вдруг все услышали бодрый, веселый писк дудок уличных
глашатаев, привычный голос мирных дней. На зов этих дудок византийцы
привыкли выбегать из дворов, бросая дело, прерывать начатый разговор,
высовываться из окна. Останавливались скрипучие телеги, всадники
натягивали поводья, ослы, казалось, понимали, что можно передохнуть.
Прохожего, который мешал слушать, могли убедить кулаками в том, что для
византийцев самое главное в эту минуту - слушать глашатая.
Некоторые эдикты вывешивались на стенах, но грамотных было немного, и
читать им самим было скучно, а слушать их - еще скучнее. Листы со словами
на них были и тем неприятны, что подозрительные византийцы не слишком
доверяли случайным грамотеям. И - не зря. Законники и писцы пользовались
хотя и общепринятым греческим наречием, но обороты были тяжеловесны,
длинны, мертвенны, казались нарочито запутанными для того, чтобы грамотным
было легче угнетать безграмотных, судьям - истцов и ответчиков, обвиняемых
и свидетелей. Каждый, кто имел несчастье соприкасаться с Властью, привык
слушать объяснения и толкования, которые почему-то всегда сулили новое
несчастье. Эдикты, законы, разъяснения, приказы всегда начинались
заверением в чрезвычайной заботе, которую проявляют базилевс, префект,
логофет и другой начальник. А затем из-под словесных роз высовывались
скорпионы и аспиды.
Другое дело - глашатаи, эти говорили языком народа, повторяли,
объясняли просто, их речь запоминалась. Глашатаи извещали об играх на
ипподроме, о прибытии иноземных послов, о победах, о назначениях новых
сановников, о решениях церковных соборов, а не только о законах. Иногда
глашатаи опровергали слухи. Глашатаи приносили новости, поэтому их любили.
Свистя и хрипя в рожки, несколько глашатаев бежали к толпе. В высоких
цветных колпаках, в коротких плащах, городские вестники имели какой-то
милый, домашний вид. Их окружают, но бережливо, не теснят. Звонкий голос
кричит немного нараспев:
- Божественный владыка своим верным подданным - привет! Он рассмотрел
жалобы византийцев. Он внял им. Жалобы справедливы. И он решил! Отрешить,
да, отрешить Иоанна Каппадокийца! - Глашатай сделал паузу и другим, более
низким голосом крикнул: - Прозванного Носорогом!
В эдикте не было этих слов, глашатай прибавил их по обычаю,
позволяющему порочить отставных сановников. Выходка вызвала общий хохот,
который покатился волнами. Дав людям насладиться, глашатай продолжал:
- Отрешается и квестор Трибониан! И Евдемоний! Слушайте! Слушайте!
Всех их будут судить и накажут!
Тут же другой глашатай повторил извещение, быстрее и без шуток.
Третий сообщил о назначении на места отреченных сановников добродетельных
и почтенных Фоки и Василида, а также благородного патрикия Кирилла.
Закончив, глашатаи погрузились в толпу, все расступались, давая
дорогу вестникам, и через минуту рожки пищали уже где-то в отдалении.
Еще не расходились. Еще никто не собирался уйти, но уже явилось
ощущение разобщенности, будто каждый человек занял меньше места.
Задавали вопросы:
- Что делать нам?
- Почему я здесь?
- А ведь ничего не сказали о прощении...
- Почему Юстиниан не отдал нам злодеев?
- Неужели все кончилось?
- Зачем Юстиниан не хочет покаяться на ипподроме, как сделал
Анастасий?
Сомнения начали одолевать души людей:
- Вряд ли тебе простят разгром тюрьмы.
- Префектура тоже не так легко сойдет с рук.
- Виселицам зададут работу.
- Все останется по-старому.
Кто-то, пробиваясь вперед, убеждал:
- Не верьте базилевсу. Христиане, этот базилевс имеет десять языков.
Он слаб - мы сильны. Шпионы уже записали ваши имена!
- А твое имя, Ориген? - крикнул человек, узнавший сенатора.
- Мое записано прежде твоего! Верьте же человеку, жизнь которого
принесена в жертву.
Около Медных Ворот заблеяли буксины легиона. Четвертая, пятая и
шестая когорты наступали. Палатию не терпелось пожать плоды уступки,
брошенной охлосу.
Медные Ворота приоткрылись, и, как адская пасть, Палатий выпустил на
помощь трем когортам, прикрывая их с тыла, новый отряд. По сравнению с
темными рядами легионеров это войско поражало своей пышностью. Впереди
выделялся воин высокого роста, с непокрытой головой.
Легионеры передвигались медленно, останавливаясь через каждые
двадцать-тридцать шагов. Пока это было еще не нападение, а угроза силой.
Красильщик узнал высокого предводителя, и нечто вроде гордости
шевельнулось в сердце бывшего центуриона. Сам Велизарий собрался сразиться
с плебсом. Против толпы безоружных послали знаменитого полководца и его
ипаспистов. Как все легионеры, Георгий Красильщик ненавидел гвардию
полководца. Нет спора, они были отборными бойцами, опытными, храбрыми; они
умели владеть любым оружием. Но большинство ипаспистов набирали из
варваров. Несмотря на это, именно из них полководцы назначали комесов,
легатов, центурионов. Им давали командование, посылали на дела, где можно
было и отличиться и набрать добычи. Из-за ипаспистов центурионы линейных
легионов дряхлели, прежде чем сделаться легатами, а заслуженные легионеры
не имели повышения.
Базилевс послал Велизария... Велизарий имел славу храбреца с юности,
когда он сам был ипаспистом Юстиниана. Потом в лагерях говорили, что
Велизарий лижет ноги Юстиниана, рассказывали, как этот петух нашел себе
потрепанную курочку, гетеру Антонину.
Несколько десятков пращников выбежали навстречу когортам. Праща -
оружие охлоса. Связать ремни или веревки можно быстро. Пращники били через
легионеров. Велизарию подали каску с наличником. Хитрец, он нарочно вышел
с открытым лицом, чтобы испугать славой своего имени. А бьют в него. Рядом
упал ипаспист. Этот поймал камень всей пастью. Выживет, так лишится
красоты. Свинцовая пуля весом в унцию разбивает и конский череп.

В верхние этажи домов поднимались наружные лестницы. Они жались к
стенам, грязно-серые, как прилепленные под крышами ласточкины гнезда.
Ступени из мягкого камня быстро выкрашивались, поры пропитывались
нечистотами. Засаленные перила скользили под руками.
Гололобый не знал, что дважды одного и того же не бывает, и собирался
повторить только что проделанное с неудачливыми когортами Анфимия Зайца.
Четвертый этаж, верхний, был пуст. Стропила сгнили, обветшавшие балки
продавили дощатый потолок. Лежали доски, бревна, стояли чаны с известью -
владелец готовился исправить разрушенное временем. Гололобый почувствовал
себя как дома. Его хозяин занимался строительными подрядами, используя
умелых рабов на прибыльных работах.
Три когорты успели прокатиться мимо дома. Сверху ноги легионеров
казались коротенькими, круглые каски были, как пальмовые орехи. Вправо
колыхалось поле голов, там и страсть и страх, там и твердо и зыбко. Ручьи
просекали людскую массу - кто-то силился уйти, кто-то пробивался вперед.
То и дело на открытое место выскакивали растопыренные фигурки пращников.
Гололобый был как на крыльях, восторг поднимал. Он приказывал, его
слушались.
Легионеры прошли. Близились ипасписты. Страусовые перья на касках
казались горстями пуха. Плащи переливались яркостью красок - синих,
желтых, зеленых, как радуга, упавшая на мостовую. Ипасписты шли без строя,
мечи в ножнах. В этом было нечто обидное.

Гололобый крикнул, как на работе:
- Разом! Взяли! Га!
Он сам метал из окон и бревна и брусья. Но не он же кидал ящики,
скамьи, амфоры, глиняную посуду из окон других домов! От удивления
Гололобый высунулся насколько мог, чтобы понять.
Его жизнь была слишком коротка и узка, иначе он знал бы о старой
привычке византийцев и не воображал, что первым выдумал этот способ
уравнивать силы плебса и войска. Восемнадцатилетним Гололобый был продан в
рабство за недоимку. Сейчас ему было двадцать три.
Гололобый тащил куски гнилых балок и стропил. Потревоженная пыль
слепила глаза. Внизу корчилось несколько человек, два ипасписта лежали
неподвижно. Высокий ростом начальник был цел, до него не добросишь.
Гололобый кричал и грозил кулаками.
Пыль оседала, одежда и лица сделались серыми. Сверху, через дыры
потолка, упал камень, второй, третий. Потом рухнул внутрь кусок торцовой
стены. Кто-то догадался ломать стену вверху, где легко разделяется кладка.
Перед домом сделалась пустота. В поисках нового дела Гололобый
выскочил на лестницу, чтобы спуститься, найти другое место и бить, бить.
По избитым ступеням, наверх лезли цветные плащи, ипасписты наступали.
Сам собой чан с известью вывернул едкую жидкость. Камни, бесполезно
выломанные из стены, оказались именно того веса, чтобы мужчина мог их
поднять обеими руками и даже прицелиться! Какое торжество! Пышные воины
валятся, убегают. Вот эти, пожалуй, и не встанут.
Из окон первого этажа повалил дым, из дверей и окон посыпались
женщины, дети, мужчины. Люди прыгали и со второго этажа. Ипасписты били
всех, кто попадался под руку. Печальная судьба тех, кто думает спокойно
отсидеться в день смуты!
Гвардия Велизария накопила привычки, создавшиеся в Африке, на
Востоке, в самой империи. За сопротивление отвечают все, без разбора.
Гололобый и его товарищи, пробив пол, спрыгнули в третий этаж. Таким
же способом они пробирались дальше, щелистые доски ломались легко. По
счастью, они пробили пол второго этажа над местом, где еще не горело.
Инстинкт сбил их в кучу, все вместе они метнулись во двор.
Произошло непонятное, сознание как будто отстало от рук, от ног, от
всего тела, каждый кусочек кожи которого защищало желание выжить.
Гололобый опомнился за какой-то низкой оградой. Тронутые заморозками
листья ириса напоминали клинки кинжалов. Гололобый держал длинное топорище
без топора - палку... Где ножи? Где меч варварской формы с рукояткой для
двух рук? Вытирая кровь с лица, Гололобый осматривался. С ним было десятка
полтора каких-то людей. Он не узнавал никого, но был уверен - это свои.

Пращники разбежались перед наступавшими когортами. Мятежники отходили
медленно, толпа уплотнялась. Красильщик ждал, готовя щит, чтобы прикрыть
себя сверху. Сейчас легионеры остановятся и метнут дротики. Красильщик
пятился - подставлять спину нельзя! - пока не почувствовал, что уперся в
кого-то.
Еще три десятка шагов. Нет, легионеры перешли невидимую границу,
установленную тактикой. Удара дротиками не будет.
Легионеры ставили ногу, как один. Стена щитов наваливалась на толпу,
уплотняя и невольно выравнивая мятежников. Строй наваливался на строй.
Робкие успели ускользнуть. Смелые или те, кто не понимал, чем
кончится напор легиона, приготовились к сопротивлению. Легаты и центурионы
кричали сзади шеренг: <Разойдись, разойдись!> - как всегда, когда
разгоняли толпу.
Круглый щит Красильщика уперся в длинный выпуклый щит легионера.
Чувствуя, как силен натиск, Красильщик чуть отступил и, найдя нужное
равновесие, остановил легионера.
Легионер жал левым плечом, опираясь на правую ногу и перенося вес
тела на щит. Все щиты строя, соприкасаясь краями, составляли одно целое.
Когда-то Красильщик учился и учил других. Дави, тесни, жми, но умей не
терять равновесия. Пока едина стена из твердого дерева, окованного
железом, с тобой ничего не случится, легионер, никогда! Дави, но умей
видеть, чувствовать товарищей справа и слева. Не увлекайся! Не отставай!
Теперь Красильщик глядел в упор в глаза легионера, блиставшие
недобрым между верхом щита и низким краем каски. Брови легионера лоснились
от пота, и Красильщику хотелось сказать: <Товарищ, брат, ты ведь такой же,
как я...>
Ему казалось - легионер слабеет. Но если вдавить его назад, правый
сосед легионера просунет короткий клинок меча в щель и проколет
Красильщику левый бок. И этот переступит через труп и восстановит стену.
<А попробовать сразу податься назад, - думал Красильщик, - если
легионер плохо обучен, он может упасть ничком и в строе образуется брешь.
Но, увы - не мог не признать он, - ее сразу затянут щитом из второго ряда.
А пока стена щитов едина, меч ждет, ему нечего делать.
Когда фланги и тыл легиона закрыты, он непобедим. Легионы Кая Юлия
Цезаря раздавили германцев Ариовиста вблизи Бельфора в нынешней Франции.
Дави и дави, как один человек. Физически более сильный и даже более
храбрый, но не обученный воин вынужден сделать шаг назад, второй. Потом он
поворачивается, чтобы не упасть, и битва превращается в бойню. Бой пехоты
давно достиг высшего уровня, и его тактика не изменялась столетиями.
Дикий рев ворвался в уши Красильщика. Отдавшись целиком борьбе, он
перестал было слышать толпу. По обе стороны от себя Красильщик снова
увидел руки, груди, спины, которые мешали легиону продвигаться. Стена
щитов покачивалась на месте. В спину Красильщика надавили. Ему показалось,
что крупная собака проползла между ног. Почему-то легионер запрокинулся,
падая навзничь.
Закрыв сердце щитом, Красильщик, чтобы защитить правый бок, ударил
мечом палача вперед и от себя, оттягивая клинок, как учили.
Сзади на толпу нажимали новые толпы. Давка сделалась нестерпимой.
Чтобы спастись, не быть раздавленными, передние ряды мятежников должны
сломать строй легиона. В тылу охлоса тоже действовала сила, подобно поршню
гигантского насоса. Упавшие ловили легионеров за ноги. Наверху образовался
гребень, как при встрече двух течений. Многие, выжатые давлением,
оказались на плечах товарищей. Теряя равновесие, такие старались достать
легионеров сверху.
В городе, плотном, как сыр, беспокойном, как муравейник, а порой и
как осиное гнездо, одиннадцатый легион много раз рассеивал уличные толпы.
И всегда одним и тем же способом. Почти всегда византийцы разбегались
перед щитами. Было известно, что легионеры проходили, оставляя за собой
мертвых и умирающих, которые будто падали с неба. Но легион не бил зря.
Лучше хлестать по душе толпы, чем по ее телу, это вернее, дешевле и
не создает традиционной злобы и мести. Так говорил базилевс Анастасий,
более скупой на статеры, чем на слова.

Мало кто уцелел из участников столкновения легиона с охлосом на улице
Медных Ворот. Редкие ускользнувшие от смерти во время мятежа и от еще
более истребительных преследований после него молчали, чтобы не выдать
себя. Ничьи слова не были записаны. Палатий же попросту обвинил легион в
измене.
На самом деле одиннадцатый оказался жертвой собственной тактики и
проявленной им умеренности.
Мятеж сломал легион голыми руками. Так мягкая волна дробит стены
портов.
Столкновение с ипаспистами Велизария было и страшным и
отвратительным. Телохранители знаменитого полководца превосходно владели
мечами и копьями. Сариссы* с широкими наконечниками наносили удары в живот
и грудь, и копейщик вырывал обоюдоострое железо из раны с такой
поспешностью, точно ему особо платили за каждый удар. Меченосцы секли
прямыми клинками и персидскими акинаками, изогнутыми и утяжеленными на
конце, чтобы усилить размах.
_______________
* С а р и с с а - тяжелое копье с наконечником в виде
обоюдоострого кинжала. Применялась в пешем бою и для защиты пехоты от
конницы.

- Цельте в лицо, в лицо! - кричали мятежники из тех, кто имел опыт.
Кричал и Красильщик. Сейчас ему было где поиграть палаческим мечом.
Раздробив копье, он достал голову ипасписта:
- Съешь, красавчик!
Битва рассыпалась на сотни схваток, разбрелась по переулкам, по
дворам. Из окон, с крыш мятежники кидали в ипаспистов все сколько-нибудь
тяжелое, ипасписты поджигали дома.
Облака дыма порой закрывали сражающихся, и противники корчились от
кашля, протирая слезящиеся глаза. Ветер гнал пламя пожаров с ужасающей
скоростью, но никому не было дела до огня. Головни, казалось, падали с
неба. Занялся госпиталь святого Самсония. Вопли больных, которые не могли
бежать, казались голосами грешников в аду. Дым валил из бань Зевксиппа,
громадного здания, где было две тысячи мест для мытья.
Ветру было все равно кого жечь - мятежный город или владения
базилевса. Огонь перебросился за Медные Ворота. Как дьявол,
северо-восточный рылся в пожарищах, раздувал угли, метался головнями,
ощипывал пламя загоревшихся крыш и забрасывал пылающие перья на кровли, в
открытые двери, ломал окна, не забывая оживить и самый малый, готовый
угаснуть уголек.
Ураган прыгал по городу, выгнув спину в дыму, как кот величиной с
гору, и шипел мириадами змей.
Беспорядок был таков, что Велизарий упустил из рук своих ипаспистов.
Полководцу казалось, будто он уже потерял многих. Беспощадно избиваемые
мятежники не убывали в числе, не удавалось опрокинуть толпы охлоса.
Велизарий не видел спин.
Пожары опасно сузили улицы, а полководец легкомысленно обещал
Божественному потушить мятеж, как свечу, первым дыханием железа.
Неутомимый Велизарий ощущал пугающее утомление. Наверное, от дыма и жара.
Ему казалось, он болен. Испугавшись, что пожары отрежут его от Палатия,
Велизарий приказал своим отходить.
Охлос пытался преследовать ипаспистов. В домах заживо сгорали люди.
Рушились раскаленные развалины. Смердело паленым мясом.
Переулки сужались в тропинки, дворы превращались в ловушки. Обмотав
головы плащами, ипасписты через пожарища прорывались обратно к Палатию.
Раскалялись латы. Стянувшись от жара, кожа сапог ранила ноги. Медные
Ворота рухнули. Пламя растекалось, огненной завесой разделяя охлос и
базилевса.
Трупы валялись, как рыбы, выброшенные из сетей нерадивых ловцов.
Огонь чернил лица, руки. Тлела одежда. В ранах закипала кровь. Мятежник,
который хотел поискать на телах оружие и добычу, вынужден был спасаться,
гонимый нестерпимым жаром.
Второй Рим принимал обычный вид города, взятого штурмом. Как
Антиохия, как Дары на Евфрате, как Пальмира, Иерусалим, как Рим италийский
и Карфаген вандальский, как Сиракузы, Александрия...
Этот коротенький перечень, который должен бы включить все города
берегов Теплых морей, обязан объяснить привычки и солдат империи и ее
подданных.

6

Ветер гнал огонь вдоль и поперек полуострова, по кварталам Дагистея,
Девтера и от дворца Ливса до площади Константина. Пожары уничтожали город
к югу от улицы Месы, древней улицы, более древней, чем сам город.
От огня мрамор серел, желтел и осыпался проказой извести. Пожар дотла
разрушал каменный город. Во власти пламени над камнем не было ничего
неестественного.
Кроме сравнительно редких зданий из тесаного камня со сводчатыми
перекрытиями, стены обычно собирали из рваных обломков, пустоты заливали
смесью извести или глины с песком. Чтобы такая стена не расплывалась еще
при ее сооружении, в кладку заделывали бревна, доски, связанные откосами
из жердей. Между этажами бережливо укладывали рядок-другой дорогого
кирпича, только чтобы выровнять стену и опереть концы балок. Прилепляли
украшения, выступы, карнизы, барельефы, оставляли ниши. Плоскости
затирали, выдавливали швы в подражание виду тесаного камня, красили мелом
или цветными землями.
Стены более богатых зданий облицовывались тонкими плитками, эта
рубашка приклеивалась известью.
Массивнейшие портики, могучие колоннады казались вечными, как скалы.
На самом деле это были дощатые и бревенчатые остовы, украшенные
штукатуркой и лепкой из легкого алебастра.
Уже несколько столетий тому назад империя обладала каменщиками,
плотниками, столярами, штукатурами, мозаичниками, облицовщиками высокого
мастерства. Умели строить быстро, дешево. Ничто не пропадало, горсть
мусора, лопата щебня, щепа - все шло в дело. Знаменитый богач триумвир
Красс сказочно обогатился строительными подрядами. Красс строил
многоэтажные дома для римских граждан. Поэтому так буйно и страшно горел
при Нероне италийский Рим. Глядя на красивые дома, немногие знали, что под
отделкой скрываются едва связанные обломки камня и деревянное крепление.
Деревянные перекрытия не только опирались на стены - они удерживали здание
в равновесии, и нарушать единство было чрезвычайно опасно. Но все
нуждались в жилье, в лавках, в мастерских, в банях.
Власть казалась вечной, города - каменными. Власть объявляла себя
существующей по воле божьей единственно для блага подданных. Точно так же
лгали и стены, обольщая глаза мнимой прочностью.
Антиохия считалась после Византии третьим городом Востока, вторым
была нильская Александрия. Хозрой уничтожил Антиохию. Персы не били стены
таранами и не подкапывали фундаменты. Работал только огонь. После пожара
Антиохия так развалилась, что и тот, кто всю жизнь прожил там, не мог
найти известных наизусть линий улиц и площадей.

Подобно Антиохии, в дни мятежа Ника погибали густо застроенные
кварталы между Месой и Пропонтидой. Подожженные в схватках дома
превратились в длительно действующие очаги. Рушась, перекрытия тянули и
отталкивали слабые стены. Рассыпаясь, стены снабжали огонь новой пищей и
ломали соседние дома. Просаленные полы и перегородки пылали, как фитили. В
узких улицах люди попадали в кольцо пламени. Грохот обвалов глушил
бессмысленно-тщетные призывы о помощи.
На самой Месе смрад пожара перебивался ароматами мускуса, розы,
жасмина, ладана: не все торговцы догадались вовремя спасти запасы своих
лавок. Поддельно-каменные колоннады и портики пылали, как факелы. Страшнее
людей кричали лошади, забытые в конюшнях.

В подвале, среди глиняных амфор и мехов с винами Архипелага,
переплетясь, давя один другого, валялись опившиеся люди. Кто-то бредил:
- Аааа... кожу дерут, дерут, аааа... Оставь, погибаю, оставь, не
тронь ногти, добей, добей меня...
- Уууу... все кости перебили, кишки тянут, оооо... скажу, все скажу,
пить, оооо...
Пьяницам виделись судьи, палачи; их растягивали на каменных столах;
они слышали хруст собственных костей... Это не был страх наказания за
бунт, за грабеж и меньше всего угрызения совести. Эпоха снабжает своими
знамениями пьяный кошмар.
Когда утробные вопли стихали, было слышно, как сочилась разбитая
амфора где-то на самом верху штабеля. Здесь вина хватило бы на мириады
глоток.
Красильщик скользил на ступенях, стеклянно отшлифованных босыми
ногами. Глубокий аромат вин, смешанный с тяжелым запахом людей, ворчания и
вскрики, на влажных балках, как на лесных гнилушках, светящиеся пятна -
все делало подвал опасным, подобно западне людоеда. Вход осветили факелом.
Его пламени ответил бурный взрыв пьяного бреда. Красильщик выбрал упругий,
грузный мех.
Зимняя ночь наступала на город. Стена, преграждавшая доступ в порт
Контоскалий, освещалась бликами пожара. Северо-восточный ветер густо и
тяжело мчался поверху, под стеной было затишно. Сюда набилось несколько
сот мятежников. Закопченные, оборванные, битые копьями и мечами, но без
тяжелых ран, они устали до той степени изнеможения, когда больно поднять
руку. Никто из них не был в состоянии связать слова для рассказа - и все
же они ведь заставили отступить самого Полководца Востока. Отступил
Велизарий? Да или нет? Проклятые ипасписты подло зажгли город, да еще
помешала усталость...
Сжавшись в кучи, чтобы стало теплее, они делились кусками. Стегно
быка, бараний или свиной окорок, бедро лошади - все равно, голод не
разбирает.
Толстые бурдюки с растопыренными ногами, мохнатые, как козлы, вызвали
слабое, но искреннее оживление. Вино имело приятный привкус и мужественный
аромат. Дубленая кожа хранилища сообщала вину темно-желтый оттенок и
запах, ценимый знатоками. Для обитателей Теплых морей вино служило не
только для наслаждения плоти. Узнать нёбом и носом родину лозы было
искусством, благородной тонкостью, отличавшей ромея от варвара. В грязной
таверне нищий оборванец кичился изысканностью вкуса, и люди бились о
заклад последнего обола.

Перед рассветом Красильщика разбудило сознание необычайного. Когда он
был центурионом Георгием, он, кажется, думал об отдыхе. После двадцати лет
строя начинает казаться весьма соблазнительным обеспечение, обещанное
законом. Домик на куске земли с сотней виноградных лоз, дюжиной оливок,
двумя десятками груш и яблонь, грядкой-другой овощей. Если прибавить к
этому десяток солидов выслуженной пенсии, жизнь будет, право же, сладкой.
В казармах легионов далеко не всегда вспоминают прежние победы и стремятся
к новым, как утверждают вербовщики. При всей расточительности солдат у
иного копится кое-что из добычи, подхваченной на пути славы, то есть
ободранной с тел на полях сражений и отнятой у мирных жителей.
Когда Георгия уволили, он не нашел себя в списках выслуги. Он
встречал нищих с рубцами ран, с мозолями на челюстях от чешуи каски,
бывших ветеранами. Но с ним самим, думал Георгий, так не получится.
Судья, обязанный защитить Георгия, обрушил на него тексты законов, в
которых ничего нельзя было понять, и за неосторожное слово обвинил
жалобщика в неуважении к базилевсу. Судья взял все имущество - сто
восемьдесят солидов, но по доброте душевной вышвырнул нищего Георгия
целым, сохранив ему пальцы, нос, уши и глаза.
Вычеркнут из списков живых! Пустяк. Людей вычеркивали даже из списков
мертвых. Это значило выполнить работу божества, значило превратить
человека в безыменную пыль, собрать которую для восстановления истины не
властен никто.
В сущности, отставной центурион отделался легко. Вскоре после того,
как его ощипал судья, в Филадельфию Лидийскую, где совершилось это
заурядное событие, прибыл новый префект Иоанн, прозванный
Максилоплюмакиосом за уродливое лицо с челюстями, как у гиппопотама.
Иоанн, по слухам, купил у Юстиниана свою должность за пятьдесят
кентинариев золота.
Хорошо, что Георгий догадался отдать все сразу. В Филадельфии жил на
покое заслуженный легионер Диомид, при Анастасии получивший почетное
звание евокатуса*. Максилоплюмакиос обложил Диомида на двадцать статеров,
хотя по закону евокатусы не платили налогов. Старик упорствовал, защищая
свое достоинство, а когда он стал ссылаться на бедность, ему не поверили.
Доведенный до отчаяния ежедневным сечением розгами, Диомид обещал выдать
золото, якобы припрятанное в доме. Георгию довелось видеть, как Диомид
плелся в окровавленных лохмотьях под надзором двух тюремщиков. В своем
домике Диомид спустился в погреб, куда тюремщики поленились последовать.
Но им пришлось побеспокоиться, так как старик успел задушиться. В
бешенстве тюремщики разграбили жалкое имущество Диомида, а тело выкинули
на городскую свалку. Боясь Максилоплюмакиоса, люди оставили в пищу воронам
тело бывшего ипасписта базилевса Анастасия.
_______________
* Е в о к а т у с - избранный; почетное звание лучших
легионеров, особо заслуженных.

Диомид был хотя человек известный, но простого звания. Префект не
пощадил и сенатора Петрония, обладателя коллекции рубинов, сапфиров,
изумрудов, камей. По рассказам, они сохранились в роду от тезки Петрония,
его предка, любимца Нерона. Максилоплюмакиос велел заковать Петрония и
сечь розгами, пока он добровольно не отдаст камни. Филадельфийский епископ
Ананий в полном облачении прибыл ходатайствовать за Петрония. Префект
выгнал святителя с площадными ругательствами.
Затем по городу были расклеены выписки из законов Юстиниана:
<Пусть подданные платят налоги правильно и безнедоимочно, со всей
преданностью, чтобы тем самым показать свою признательность базилевсу.
Пусть начальники управляют честно, и тогда произойдет
прекрасно-гармоничное сочетание между высшими и низшими>.
А внизу новый префект прибавил от себя:
<Принимая должность, я поклялся, чтобы за плохое управление меня
постигли участь иудина, проказа Гиезия, и трепет каинов, и вся строгость
Страшного Суда>.
Сообразив, что дешево отделался, Георгий бежал из Филадельфии. Уже
окрасив руки до локтя, бывший центурион узнал, что этот азиатский город
был ограблен дочиста и почти обезлюдел.
Орудуя деревянными лопатами в дымящихся чанах, отжимая горячие ткани,
Георгий постигал тайны империи. Конечно же, варвары для базилевса удобнее
своих. Их можно держать, как зверей, в клетках, а рвать они будут, кого им
укажут. Стоят они подешевле своих, их меньше нужно. Среди ипаспистов
Велизария ромеев немного. Сейчас Красильщик вспоминал одиннадцатый легион
с чувством, подобным жалости. Где-то теперь Анфимий Заяц, сохранил ли он
шкуру?
Схватив ртом морщинистое горло меха, Красильщик высосал остатки вина.
Будто очнувшись со светом, северо-восточный открыл зев бури, посыпался
пепел. Где-то кричал человек. Окоченевшие мятежники просыпались со
стонами, с ворчаньем, с ругательствами.
Вода в мандракии порта, защищенная стеной от берегового ветра, лежала
как в чаше. Щепки, поленья, обломки корзин, лохмотья, сор, дохлые рыбы
валялись, как на грязной площади города.
Стая голубей, срезав зубцы стен, упала на доски пристани. Птица
привыкла находить зерна в щелях. Толстоголовый самец семенил, тесня
голубку и требуя ласки.
Три египетских судна, на которых возят хлеб, казались продолжением
причала. Ни одного челнока, ни лодочки. Вчера беглецы захватили все. На
островке, поставленном самим морем для защиты Контоскалия, торчала башня и
виднелись коромысла катапульт.
По мертвой воде разошелся круг. Всплыл спиной раздувшийся труп
человека... Нет покоя и в смерти.
<Кто я? - спрашивал себя Красильщик Георгий. - И все эти товарищи по
мятежу?>
Для империи люди охлоса те же варвары. Но у варваров есть где-то
родина, и могилы отцов, и семьи, и гордые предания.
- Охлос! - крикнул Красильщик. Вместо знамени он поднял меч палача.
Неплохо для руки в неотмываемом пурпуре.
Самочинное войско отправилось за делом и хлебом. Вслед, шатаясь,
пьяные лезли из подвала. Опоздав подняться на ноги, иные тащились на
четвереньках. Даже в хмелю каждому было страшно отстать и оказаться в
одиночестве.

Ближайшие к Палатию кварталы почти до площади Быка считались
крепостью венетов; хотя в многоэтажных домах кишели плебеи, их заработок
зависел от богатых, и они привыкли занимать трибуны вправо от кафизмы.
Влияние венетов перекидывалось за городские стены, где свободные работники
в их виллах-поместьях носили цвета своих хозяев.
Венеты пострадали от первых пожаров, очагами которых послужили
тюрьмы, дома судей. Море огня, разделившее охлос и Велизария, охватило
кварталы Дагистей и Артополий с окрестностями портов Гептоскалия и
Контоскалия. Тут много венетов имели доходные дома, лавки, склады.
Громадные убытки вызывали и отчаяние, и ярость. Потерпевшие проклинали
базилевса Юстиниана Разорителя, проклинали и себя. Но что сейчас можно
сделать! Только желать свержения Поджигателя в надежде возместить хотя бы
часть убытков милостями нового базилевса.
Прасины преобладали по Правой и Левой Месе, за улицей Палатия,
которая пересекала полуостров от порта Елевферия до Палатийских ворот на
Золотом Роге. Около портов Юлиана, Гептоскалия и Контоскалия на южном
берегу сидели гнезда прасинов - работников и ремесленников, обслуживавших
порты и корабли. По берегу Золотого Рога прасины как бы заходили в тыл
венетов, заселяя узкий, но плотный квартал Друнгарий, вытянутый по самому
берегу у подножия городской стены.
Можно подумать, что строители Византии нарочно убрали за черту стены
бедный, деятельный и беспокойный люд моряков, рыбаков, вязальщиков сетей,
канатодельцев, лодочников, строителей челнов и кораблей. Отсюда в город, в
кварталы венетов, можно было пройти и проехать мощеными дорогами через
ворота Ректора, Неория, Виглийские, Перама и Платийские. Во время ссор с
венетами друнгарийские прасины или защищали эти проходы, или прорывались в
квартал Виглы. Иногда им удавалось потеснить виглийских венетов и
добраться даже до площади Тавра.
Как в италийском Риме лица высших сословий иногда переходили на
сторону плебеев, так и в Византии в среде прасинов оказывались сенаторы,
богачи, патрикии. Но там они были перебежчиками и изменниками своему
сословию, а здесь представлялись политиками. Наследственная аристократия
истощилась вместе со своими традициями.
Утром шестого дня мятежа видные венеты и прасины продолжали
переговоры, остающиеся до сих пор бесплодными. Могущество стихийного
мятежа потрясало, но никто не мог предложить способа овладеть руководством
охлоса. Разрушение для разрушения - это бессмыслица!
Перебирали прошлые обиды. Сенатор Ориген то уходил проповедовать
ненависть к Юстиниану, то возвращался и призывал к единству венетов и
прасинов. Его слушали внимательно, ибо он выступал каждый раз кратко, и
надеялись - сейчас, наконец, Ориген первым решится назвать имя будущего
базилевса. Ведь нужен же кто-то для противопоставления Юстиниану. Можно
стараться свергнуть владыку, но не во имя пустоты. Базилевсу властвующему
необходимо противопоставить антибазилевса, его именем, как рычагом,
окончательно повалить пошатнувшегося владыку. Не бывало еще случая, чтобы
подданные империи свергали императора не во имя его соперника. Без
базилевса нет империи. При всей злобе, при всем презрении к смерти, с
которыми византийцы много раз бросались против мечей, чтобы погубить
ненавистного базилевса, они всегда оставались подданными.
<Мы остаемся подданными, - думал старшина прасинов Манассиос,
повторяя про себя эти слова, как некое откровение. - Назовите же имя!
Почему ты сам не называешь его?> - спрашивал себя Манассиос.
Он принадлежал к семье старых христиан, в его роду был мученик
Манассиос, имя которого носил потомок. Обученный с детства чтению и
письму, Манассиос помнил завет Тертуллиана*, отвергшего насилие в делах
веры, и на него неизгладимое впечатление произвел гневный выкрик святого
Августина:
- Едва лишь принадлежность к церкви христианской сделалась полезной
для положения человека в государстве, как многие недобросовестные
бросились к святой купели!..
_______________
* Т е р т у л л и а н - один из ранних церковных догматистов
(160 - 240 гг. н. э.).

Манассиос погружался в мечты. Древнее христианство казалось ему
радостным утешением угнетенных сердец, наставлением, которое размягчало
суровость, помогало человеку в муках и делало бессильной смерть. Через
богоматерь христианство вознесло женщину, нежная подруга мужчины стала
равной ему в духе и праве. Потребовав одноженства, христиане освятили
брак, заменили римское распутство благородной верностью супругов. Позволив
рабу и свободному пить причастие из одной чаши, христианство подготовляло
равенство душ. Будучи признанной, церковь христиан нарушила все обещания -
насильница, рабовладелица, лживая, продажная. Блудная Феодора неоднократно
делала жесты как бы в поддержку монофизитов, а Юстиниан жестоко уничтожает
схизматиков. В душе не считает ли этот базилевс не нужным единство веры?
Нет, пустое, базилевсы приходят и умирают, как все.
Манассиос не думал выступить новым ересиархом. Он полагал, что ереси
будут держаться хотя бы потому, что душа человека не может мириться с
высокомерной ложью правящей церкви.
Манассиос был равнодушен к жалобам венетов. Да, они терпели потерю
прибылей, да, над ними висела страшная угроза ложного обвинения и
конфискации - старое оружие языческих императоров, с горечью вспомнил
Манассиос. Но насколько хуже малому люду, который платит новые налоги не с
накопленного жира, как богатые, но своим мясом и кровью, истощая
бессмертную душу в повседневных унижениях.
После введения монополии на соль префект Евдемоний создал общину
продавцов соли из тех мелких торговцев, которые ранее торговали ею из
ларьков и вразвоз со спин ослов. Как и в других общинах, торговцы принесли
клятву соблюдать честность перед государством. К каждому торговцу префект
приставил по сборщику налога, который сразу отнимал две трети выручки.
Сговорившись со сборщиками, торговцы начали подмачивать соль, добавляя
белый песок. Недавно люди, возмущенные дороговизной и подделками, разбили
несколько ларьков, расхитили соль, четыре продавца и три сборщика налога
были убиты. Торговцы хотели бросить безнадежное и опасное дело. Префект
Евдемоний пригрозил тюрьмой и денежной пеней.
Жалобы солеторговцев были близки всем. Общины превращались в особый
способ изнурения и наказания. Сборщики налогов неотлучно наблюдали,
непрерывно считали заработки и часто захватывали именем базилевса все
полученное, не оставляя работнику ни одного обола на хлеб. Люди
озлоблялись, бросались один на другого со свирепостью затравленных
хорьков. На сборщиков не принимали никаких жалоб, и они спешили
наживаться. Их донос считался неопровержимым доказательством. Еще недавно
судья Теофан, ныне казненный народом, признал виновным в утайке дохода
сирикария Епифана, владельца маленькой красильни с четырьмя работниками,
и, применив пытку веревкой, выдавил несчастному оба глаза. Власть, вводя
новые налоги, спешила утвердить их жестокостями. Манассиосу казалось, что
здесь не было случайности. Юстиниану, как видно, хотелось запугать,
подавить волю людей, чтобы одно лишь сохранение жизни и тела, не
изувеченного пыткой, мнилось подданному как благо.
В речах Ейриния, не имевшего более прибылей от торговли женским
телом, Зенобия, оплакивавшего былые выгоды работорговли, и Вассоса
Манассиосу виделась зависть к Юстианину, высовывавшаяся, как исподняя
одежда из-под верхней. Язычники были, право же, лучше, они не лгали. Пора
прервать речи-жалобы. Манассиос решился:
- Сограждане! Я назову имя того, кто, думаю я, может достойно сменить
Юстиниана на престоле. Это... - и Манассиос закрыл рукой собственный рот.
Кандидат в базилевсы находился сейчас в Палатии. Назвать его - значило
убить.
Манассиос подумал об Ипатии, племяннике базилевса Анастасия. Этот
слабый, но добрый человек и образцовый семьянин, славившийся своей честью
и умом, увы, сейчас был во власти Юстиниана.

 

Предыдущая - Следующая

Главная

Rambler's Top100 Рейтинг@Mail.ru be number one Яндекс цитирования