Глава одиннадцатая
БАЗИЛЕВС Бесчисленные <завтра>, <завтра>, <завтра>
крадутся мелким шагом день за днем
к последней букве вписанного срока;
и все <вчера> безумцам освещали путь
к пыльной смерти.
Шекспир 1 Галера была быстроходная, с носом, окованным медью.
Сорок гребцов
несколькими взмахами весел сумели разогнать галеру еще в порту. Перед
узостью ворот гребцы положили весла, и галера вырвалась на простор, как
квадрига на бегах. Тяжелый удар волны подбросил нос. Еще, еще. Галера
бежала в Азию.
Трое людей, сидя вблизи носа, кутались в плащи из тяжелого сукна. От
волн их закрывали высокие, чуть загнутые наружу борта, при нужде служившие
защитой и от стрел. Столкнувшись с гребнем волны, галера приподнималась,
как лошадь, собирающаяся вскинуться на дыбы. Струи холодной воды,
рассыпаясь ледяной пылью, кропили лица и руки. На западе облака улеглись
тяжелыми горами, солнце пропало где-то там, задушенное зловещими
громадами.
Пробус, цепляясь за Ипатия одной рукой, другой держась за скобу,
чтобы не соскользнуть под ноги гребцов, шептал:
- Зачем, зачем ты согласился, и зачем согласились мы? Увы, это гибель
души. Молю тебя, подкупим кормщика и гребцов. Подумай, Никомедия близка.
Если ты сочтешь Никомедию опасной для нас, до наступления утра мы успеем
пройти Абидос.
Ипатий не отвечал, и Пробус потянулся к Помпею.
- Почему же ты молчишь? Убеди его. Мы идем на безумство, на позор.
Бежим, лучше смерть, лучше утонем...
Галера подпрыгивала. Падая, узкое днище издавало странные звуки,
будто жаловалось дерево, насильственно скрепленное железом. Пробус
замолчал в отчаянии. Старшие братья выглядели мертвецами. Сумерки закрыли
Византию, и казалось, что галера затерялась одна в открытом море, пустом,
злом и холодном, как жизнь.
Сильно качнуло, волна ударила в правый борт. Второй удар, вкось, и
устойчивое судно выпрямилось. Галера совершила полный поворот. За кормой
светились огни Халкедона, счастливого мирного города, где не было Палатия,
не было мятежа. Огни замкнули пространство, не стало широкого моря, в
стылой луже Пропонтиды не больше свободы, чем в рыбном садке. Галера
возвращалась в Европу, как камень, который падает обратно на землю.
Ипатий сказал:
- Неподчинение бесполезно. Нет места, куда уйти, он найдет нас везде.
Бежать? К чему я говорю такое! Ведь мы с Помпеем поклялись. Ты не клялся
случайно. Мы поручились в душе и за тебя.
- А грех лжи? А величайший из всех грех соблазна чужих душ? - спросил
Пробус.
- Греха нет, - возразил Ипатий. - Мы христиане, не нам судить пути
бога. Разве не сам патриарх напутствовал нас? Своей апостольской властью
он наставил нас. У меня возникли сомнения - святейший Мена разрешил их. Не
патриарх ли объяснил и мне наедине, и нам всем вместе в присутствии
Божественного, что грех, коль он будет в чем-либо нами совершен,
отпускается нам, а сам он, как верховный судья душ, будет
свидетельствовать за нас перед богом на Страшном Суде. У меня нет
сомнений. Не скрою, я не гожусь для подвига. Мне тяжко. Моя душа горит...
И я прошу тебя, милый Пробус, брат мой, не увеличивай мучений...
Ипатию ответили рыданья. И сам он вытирал лицо.
Галера вскочила в Золотой Рог. Здесь волны кипели с такой силой, что
судно черпнуло бортом.
- Еще, боже великий, еще, - взмолился Пробус. - Пошли еще волну!
Пусть все мы погибнем!
Бог не сжалился. После узости море, разбитое выступом Сик, сделалось
спокойнее. Стало совсем темно. Кормчий либо знал залив наизусть, либо
видел, как сова.
Ипатий молился, стараясь сосредоточиться на словах, освященных
церковью, и не мог. В темноте он чувствовал бога рядом, как льва,
устроившего засаду. Дыхание бога было в ветре, в редких разрывах туч
являлись не звезды - блистали грозные очи божьи. Мена-патриарх произносил
слова Христа: ложь во спасенье.
Да, мед земли есть худший из ядов. Вчера Ипатий видел сон: сокол
похитил его любимого голубя, а голубь пел в кривых когтях, как соловей. Не
себя ли и Мену он видел? У Мены седая борода, длинная, раздвоенная, брови
черные, как камень агат, густые, и ряса неприятно пахнет. <Мир держится на
тонкой, тонкой нити, - думал Ипатий. - Бог едва коснется ее - и мир
кончится. Придет Страшный Суд, и покой, покой, покой...> Ипатий видел
унылый берег, стаи черных псов бродили по песку. А вдали уходили корабли,
корабли, корабли, малые, как осы, которых угнал береговой ветер.
Черно-желтые с прозрачными крылышками парусов...
От толчка судна Ипатий вздрогнул и очнулся. Галера стояла твердо, как
на земле. Кто-то негромко объяснял:
- Мы во Влахернах, против портика Кариана. Под носом воды меньше, чем
на локоть...
Да, да, конечно. Ипатий помнил условленное место. Его подхватили,
подняли над бортом, как маленького ребенка, осторожно опустили на длинном
поясе, продетом под руки, Ипатий пошел прямо к берегу, нависавшему
угольно-черной горой. Ноги сжимала холодная вода, заныла правая голень.
Туда, в кость, воткнулась когда-то персидская стрела. На берегу Ипатий
оглянулся. Братья еще шлепали по воде. Галеры не было видно, но слуха
Ипатия коснулись свист, короткий приказ, плеск - гребцы столкнули галеру с
мели. С воды послышалось:
- Успех и счастье...
Жесткий акцент напомнил спафария Арсака. Разве он там? Ипатий не
помнил, чтобы Арсак проводил его дальше Буколеона.
На берегу метнулись тени бездомных собак, послышалось рычанье,
угрожающее и жалкое. Братья поднялись между сетями, растянутыми на шестах.
На затишном от ветра берегу резко пахло смолой сетей и рыбой.
- Подождите, - сказал Пробус, - я не пойду дальше, прощайте.
- Прощай, - устало ответил Ипатий. - Но куда ты уйдешь?
- Не знаю. Да смилуется надо мной Христос, над вами... над нами
всеми...
- Мы будем молиться за тебя, - сказал Ипатий.
- Я тоже. О, горе нам, горе!
- Постой, маленький! - с мягкой заботой окликнул сорокапятилетний
тридцатилетнего. - Возьми. Вот солиды.
Ответа не было.
- Благородный Ипатий чудом спасен из Палатия! Ослоподобный держал
Ипатия в заточении! Бог вывел его из темницы! - кричали на улицах
Византии.
- Но где он?
- В своем доме! Около цистерны Бона.
- У святого Феодосия! Но кто ты, сын мула, который не знает жилища
племянника базилевса Анастасия?
- Идем к нему. Пусть он расскажет о замыслах убийцы!
- Я предлагаю объявить его базилевсом!
- Ипатий базилевс!
- Базилевс Ипатий, Ипатий!
- Пусть обещает брать не больше налогов, чем при его дяде!
- Он будет раздавать хлеб!
- Он выдаст нам на расправу Носорога!
- И Трибониана! И Евдемония!
- Пусть он даст мне Коллоподия на один миг, мне хватит!
- А, он бросит нам всех светлейших, как зверей для травли!
- Будут богатые состязания по случаю нового правления!
- Ипатий базилевс! Базилевс!
Очевидец мятежа записал: <С восходом солнца распространилось
известие, что Ипатий вернулся домой. Весь народ бросился к нему,
провозглашая Ипатия базилевсом>.
Отнюдь не такое счастливое, отнюдь не такое удачное правление
Анастасия впоследствии даже историкам казалось более светлым временем, чем
Юстиниановы годы. Тем более прасины были склонны, терпя обиды от
Юстиниана, преувеличивать достоинства своего покровителя Анастасия. Люди
умеют возвышать прошлое в ущерб настоящему, но правление Анастасия не
омрачалось обдуманно жестоким преследованием некафоликов. Анастасий
уничтожил налог хрисаргирон, облагавший все орудия, необходимые для
существования человека, даже руки наемного слуги, собаку нищего слепца,
ослика разносчика. Разорительные для земледельцев эпибола и синона были
изобретены при Анастасии, но по-настоящему применены Юстинианом. Налоговый
пресс давил менее жестоко в правление Анастасия. Суды решали более
справедливо. Легко понять, что если дни безвластия не сумели выдвинуть
кандидата на престол, весть о появлении племянника Анастасия могла быть
понята, как выход, как находка. Но каким способом эта весть
распространилась с быстротой степного пожара?
Бывший центурион Георгий, сделавшийся довольно известным под кличкой
Красильщика, и его друг Гололобый были разбужены криком:
- Ипатий базилевс! Ипатий сверг ослоподобного! Идем к дому Ипатия!
Вчера на ипподроме Красильщик растерял три четверти своего отряда.
Глумление над Юстинианом ослабило сердца. Распространилось мнение, что
делать больше почти нечего: Юстиниан бежал. С Красильщиком осталось
человек до сорока. <Мои ипасписты> - так он их окрестил в дружеской шутке.
В Октогоне под ноги Красильщика попалось несколько блюд и чаш. Серебро
купило всем сердечное гостеприимство в одной из дешевых таверн близ
площади Быка. Хозяин был рад посетителям, которые в смутные дни платили не
угрозами. В низкую и темную залу опускались шесть-семь ступенек. Спали
вповалку на соломе, которой зимой для тепла застилают полы византийских
таверн.
Очнувшись, Красильщик вскочил. Из открытой двери вниз тек ручей
холода. Крик удалялся.
Ипатий? Почему бы не он! Красильщик расталкивал тех, кто до сих пор
не сумел проспать вчерашнее вино. Хозяин таверны с помощью двух слуг тащил
корзины с хлебом, деревянные блюда с холодной свининой и говядиной,
распечатанные амфоры. Возвращалась лихорадка мятежа. Давились куском.
Пусть будет новый базилевс. Один бог в небе, одно солнце греет. В доме -
хозяин, в семье - отец. Другой власти не бывает. Сменить базилевса, жизнь
станет лучше. Хотя бы потому, что он не отомстит за мятеж. Хотя бы потому,
что он побоится участи старого. Хотя бы потому, что новый еще никого не
обидел. Племянник Анастасия? А ведь это уже совсем хорошо. <Я вернусь в
войско>, - думал Георгий Красильщик. <Я уйду за Красильщиком>, - думал
Гололобый. Каждый видел лучшее, чем сегодняшний день.
Тощий, долгорукий и по-особенному ловкий в своем деле, хозяин спешил
ублаготворить гостей. Он улыбался, кланялся, заискивал, называя каждого
добрейшим, любезнейшим, умнейшим, прекраснейшим, щедрейшим... Наилучшие
качества и в превосходной степени сыпались с его языка, как отборный горох
с лотка. Конечно же, он возьмет на сохранение все серебро - это
великолепные вещи, большого веса, большой цены. Христос свидетель, он все
сбережет, он будет безо всякого обмана, троица святая видит, да, да, он
будет кормить, поить, давать кров благороднейшим людям, он запомнил
каждого, достаточно войти, чтобы получить все желаемое... Напрасно, право
же, напрасно великодушный начальник упоминает о расправе за неверность.
Пусть спросят весь город, здесь никогда не обманули христианина.
С топотом, бряцая оружием, сталкиваясь щитами, отряд Красильщика
выбрался на улицу. В таверне сделалось пусто. Холодные струи наружного
воздуха размешивали застоявшийся смрад человеческих испарений, кислого
вина. Хозяин чувствовал гнетущую усталость, он не спал ночью, тревожимый
сознанием беды. Еле держась на ногах, хозяин выбрался наверх и опустился
на камень у входа. Он помнил смуты при Анастасии, помнил бойню, устроенную
благочестивым Юстином после смерти Анастасия. Ничего нет хорошего в жизни.
Налоги растут до неба, силы уходят, все ухудшается, и нет надежды иной,
как будущая жизнь. Бог милосерд, он отпустит жалкие грехи жалкого
человека. Хозяин, скорчившись под овечьей шубой, шевелил губами. Да,
грешен, грешен, лгал много, обманывал, обсчитывал, изворачивался,
задаривал сборщиков налога - и это грех, по словам духовника; утаивал
доходы - худший грех, но не убивал, не отнимал суму нищего, не вымогал -
господи, ты видишь! - и в грехе иудином не грешен, не предавал, не
доносничал - ты знаешь, господи! А вот человеку, что недавно пробежал,
возглашая Ипатия-базилевса, ему не простится, иуде. Двуногая ищейка.
Палатийская ли, Евдемония или еще чья, ты все видишь, господи!
Хозяин таверны знал несколько таких. Зря не проходит жизнь, пусть и
убитая на услуги первому встречному. Глаз учится сам находить, его уже не
обманешь безразличием взгляда, небрежным видом. Ищейки все одинаковы, даже
удивительно, как люди не умеют их узнавать. Иуды не меняются, такие же
были при Зеноне, при Анастасии. Ныне их во много крат больше. Прежде,
бывало, вся неделя пройдет, прежде чем среди пьющих и утоляющих голод
появится шпион. Ест он, и пьет, и говорит, и слушает даже, пожалуй, как
все. Однако же слепость человеческая удивительна! Теперь без тайного
надзора не проходило дня, до самого мятежа. Часто сразу две, три ищейки
трутся у столов, ведут речи, наводят на опасные слова, притворяются,
вызывают. Ты же, хозяин, знай, да молчи...
Так почему же иуды сами сегодня провозглашают противника Юстиниана?
Ба, для новой заслуги. Дело Юстиниана пропало, базилевсы уходят, а ищейки
служат новым. Сегодняшнего иуду хозяин помнил с лет Анастасия. Лучше не
думать о делах Власти. Да прекратится мятеж. Сколько бед, сколько
несчастий!.. А ведь наемникам-варварам очень приятно безнаказанно избивать
и грабить ромеев.
Ночными ворами пробирались Ипатий с Помпеем к дому, принадлежавшему
старшему племяннику базилевса Анастасия. Мятежный город не хотел спать.
Братья уступали дорогу, поспешно и робко прижимаясь к стенам. Перед
каким-то шествием они метнулись в переулок и выжидали, когда протечет
толпа, гудящая, визгливая, испятнанная дымным светом факелов.
<Нет, нет, я не сделаю ничего, чтобы привлечь к себе внимание, -
думал Ипатий, так он решил в своей душе. - Пусть вершит Судьба, он не
будет противиться, и только, и только, не больше, нет, нет!> Забывшись,
Ипатий заговорил во весь голос.
- Что с тобой? - испуганно спросил Помпей.
- А? Ничего, ничего...
Еще недавно улицы были опасны из-за бесчинства разбойников. В страхе
перед еженощными грабежами и убийствами жители с наступлением темноты лишь
по крайней необходимости покидали дома. Богатые выходили с многочисленной
свитой из клиентов и слуг, вооруженных, увы, только дубинами, ибо
настоящее или самодельное оружие было воспрещено подданным. А бедные -
грабители не брезговали ничем и никем - поручали себя богу.
- Наверное, наверное, теперь все воры и убийцы нашли себе другое
дело, - шепотом утешал себя и брата Ипатий.
<Ах, почему Божественный, который все знает, видит, во все проникает,
не дал нам охрану...> - но такое Ипатий мог едва-едва и осторожно
подумать, не больше.
Слабый, опираясь на слабого, братья благополучно добрались к дому
Ипатия. Родовое владение от улицы защищала стена, сложенная на извести из
тяжелых тесаных камней. Для пеших был оставлен вход не более трех
четвертей ширины. Массивная дверь ложилась без щелки в выемы порога и
притолок.
Две серые фигурки боязливо сжались. Есть еще время уйти, как Пробус,
скрыться, исчезнуть. <Но куда деваться от бога, разгневанного ложной
клятвой! Куда уйду от лица его?..> Нащупав молоток на цепи, Ипатий опустил
его с силой, испугавшей его самого. Он замер в странном удивлении: прожито
скоро полстолетия, но впервые он сам прикоснулся к молотку собственной
двери. Да, с той минуты, когда базилевс позвал, многое сделалось впервые.
Внутри груди, где обиталище души, кололо и болело. Боль отдавала в плечо.
Это было тоже впервые.
Привратник ответил немедля. Упал один засов, другой, загремела цепь.
В привратной ложе горела масляная лампада перед иконой Богоматери
Влахернской. Привратник поцеловал господина в плечо, нашел руку,
поспешный, искренний в радости. По сравнению со многими и в понятиях
своего времени Ипатий был добрым человеком.
- Запри дверь, дверь! - нетерпеливо крикнул Ипатий, охваченный
внезапным гневом. Он едва не ударил докучного.
По мощеному дворику бежали навстречу. Почему столь быстро?
Ипатия мягко и нежно обняли.
- Вернулся, вернулся! Я так ждала, я так боялась! Пойдем же, идем же,
слава Христу! Но ты дрожишь, ты болен? Ты попал в воду! Святая Приснодева!
Мария, мать его детей, была известна городу своей душевной чистотой и
разумом. <Небесное благословение> - так звали жену Ипатия домочадцы,
клиенты, рабы, вся фамилия патрикия. Не он, Мария была настоящим хозяином
владений Ипатия.
- Но почему ты здесь? Я просил тебя покинуть город в такое тревожное
время. Я думал, ты на вилле, с детьми, - говорил Ипатий.
- Не думай о детях, они на вилле, с ними ничего не случится. Я не
могла быть там, так далеко от тебя. Я вернулась сюда, я ждала, я сразу
поняла - ты!
По привычке Ипатий не возразил. Он не признался, но вправду ему
сделалось хорошо, увы, лишь на короткое мгновение, когда ее руки
прикоснулись к нему.
Ипатий проснулся перед рассветом, угнетенный тайной, неуверенный,
сомневающийся в действительности событий. Он не понимал, что случилось,
зачем? Непоправимое... Но где Мария, почему ее нет рядом? Ипатий вошел в
малую молельню, соединенную со спальней коротким переходом. Неугасимая
лампада освещала жесткий лик Христа Пантократора.
Ипатий шептал слова молитв, зерна четок скользили в пальцах. Он
просил помощи, чтобы его миновало горькое испытание. Он опять видел во сне
голубя и ястреба. <Боже, да минует меня чаша сия...>
Жена прервала его уединение.
- На улице становится все больше и больше людей. Они спрашивают тебя.
Первые пришли, когда ты еще спал.
- Чего же они хотят? - спросил Ипатий с деланным безразличием. Четки
упали на пол. Теперь Ипатий слышал - день пришел.
- Все готово, - сказала Мария, не отвечая на вопрос мужа, - пойдем
скорее!
- Что готово?
Мария объяснила с обычным уважением к мужу: ему и деверю приготовлены
туники рабов из бурой шерсти, пояса, сумы с хлебом, деньги. Сейчас
брадобреи снимут им волосы на правом виске, легкой краской покроют лица и
руки.
- Ты станешь неузнаваемый, только я угадаю тебя, любимый! Я выпущу
вас обоих через задний выход для рабов. С вами пойдут Павел и Андрей, они
ждут уже. Вы пройдете воротами Харисия. За стеной они наймут или купят
лошадей. Идем, я расскажу остальное, пока тебя будут брить. За меня не
бойся. Я сговорюсь с толпой.
- Я не должен бежать, - с трудом выговорил Ипатий. 2 Ипатий
молил бога о чуде, но в памяти оживали едкие слова
Прокопия-ритора, советника Велизария. Действительно, нужна ли
молитва-прошение к богу? Прокопий говорил о свойственной несчастным вере в
чудеса и великие блага в будущем. В тяготах текущих бедствий люди находят
указание на лучшее в дальнейшем, но без всяких оснований. Прокопий
утверждал, что человеком управляет судьба. Коль суждено хорошее, ничто не
помешает счастью, и явные ошибки служат на пользу. Если же судьба
противна, самые мудрые решения приносят только вред.
- Но где же воля божия? - спросил Ипатий, подозревая ересь в мыслях
ученого.
- Судьба установлена богом. Не может быть противоречия между творцом
и творением.
<Суждено быть, так будет, - утешал себя Ипатий, освобождая совесть от
необходимости действия. - Ничто не совершается без воли бога...>
Он слышал крики, прерываемые многозначительными паузами. Мария
убеждала охлос уйти, доказывала, просила. И опять, будто на ипподроме,
охлос вопил по слогам:
- И-па-тий! Сла-ва! Ба-зи-левс! Сла-ва!
Юстиниан прозрел будущее. Нужно подчиниться.
Ипатий узнал Оригена, некогда с издевательской злобой обиженного
Феодорой. Узнал демарха Манассиоса, патрикия Тацита...
Приветствуют именем Великого, Покровителя, Деспота ромеев. Мария
кричит, кричит женщина, которая никогда не повышала голоса:
- Не отдам мужа, не отдам отца моих детей! Смилуйтесь, христиане! Вы
ведете его на казнь! Он погибнет, и вы вместе с ним. Пощадите его и себя!
Его хватают, увлекают, поднимают, несут.
На улице Ипатия встретили поднятые руки, разинутые рты, вопли
восторга, длинный, слитный вой сотен-сотен голосов. Мария осталась далеко.
Помпея несли, как Ипатия. Кружилась голова. Ипатия опустили, посадили в
кресло, опять подняли. Он вцепился в подлокотники.
Его несли почти бегом, бледного, с непокрытой головой. Ветер раздувал
длинные волосы. Ему было холодно, он дрожал.
Толпы, толпы, толпы... Крики оглушали. О, неутомимые глотки плебса,
ярость зверя-охлоса, порвавшего цепь. Ипатий никогда не искал милостей
демоса. Почему его избрали жертвой - он не понимал. В смятении чувств он
старался не забыть, только не забыть великую клятву, волю церкви,
выраженную патриархом, волю Юстиниана.
Нет пуха мягче мускулов носильщика. Кресло владыки парило. Ипатия
проносили под арками водопровода недалеко от пересечения улицы Палатия с
улицей Меса. Капитолий остался влево. Шествие клином врезалось в скопления
людей на площади Тавра. Отсюда до площади Константина один прыжок. <Как
короток путь, - жаловался себе Ипатий, - если бы тысячи стадий...>
И вот он уже на ступенях колонны Константина.
- Венчать! Венчать! Да будет возложена диадема на главу Доброго
базилевса Ипатия Благословенного!
Не диадема - нашлась золотая цепь из толстых колец, ею приковали
голову невольника Власти к судьбе Византии.
Он был уже Добрый, уже Благословенный, базилевс Ипатий. Его уже
любили, но почему бы и не так? Византийский демос впервые осуществлял
естественное право самовольного выбора властителя. До сих пор этого не
случалось. Юстин и Юстиниан подкупили палатийские войска. Анастасий
женился на вдове базилевса Зенона - тоже способ взять диадему. А как сам
Зенон овладел престолом?.. Кто помнил об этом! Да живет Ипатий, избранник,
первый базилевс, поставленный демосом.
Новое начало не сулило ли лучшую жизнь? С инстинктом справедливости,
свойственным людям всех веков и племен, демос мог ждать внимания к себе,
мог любить Ипатия, как любит человек сотворенное своей рукой.
Получив живое знамя, мятеж мог преобразиться в переворот. Самые
решительные, самые дерзкие теснились к базилевсу. Здесь были и многие
сенаторы. Обладатели пустого звания возмечтали о воскресении сената. В них
переворот мог найти людей, способных на создание формы новой власти. Но
Ориген не видел вожаков венетов, даже Вассос, способный растерзать своими
руками Юстиниана в отместку за соляную монополию, и тот исчез.
Вчера к Оригену явился некто с подлинным письмом от Хранителя
Священных Щедрот Нарзеса: обещались забвение мятежа и дарственная на виллу
с пахотной и садовой землей в пятьсот югеров, свободных от налога! Ориген
приказал проследить експлоратореса-лазутчика и прирезать его. Обещания
Палатия, гарантии, клятвы... Ложь и ложь!
Власть и переворот подобны состязающимся на бегах: остановись, и тебя
обгонит самая слабая квадрига. Штурмуя город, палатийское войско будет
бито само, охлос доказал свою способность к обороне.
Притворяясь умирающим, Ориген начал с мечты о яде для Феодоры,
закончил размышлениями об уничтожении династии. Он радовался каждому
кровососному новшеству Юстиниана - чем хуже, тем лучше. Да процветут
гонения, пусть гибнет Сирия, Ливан, разоряется дельта Нила! Кровь вопиет к
небу. Как логик, Ориген верил в справедливость.
Но и его мятеж застал врасплох, подобно летней буре на Евксинском
Понте, которую угадывают лишь за четверть дня до начала. Ориген не сумел
удержать руку на пульсе демоса.
Около нового базилевса начались речи, обычное самоутешение, когда нет
организации и плана действий. Третьего оратора, блуждавшего в героических
дебрях воображаемого прошлого, Ориген решительно перебил:
- Базилевс великий и вы, ромеи! Война! Власть и война, вот дела
наивысшей важности! Нам нужны разумное решение и долгие усилия. Если мы
сейчас пойдем на врага, наше дело решится кратко и судьба наша будет на
острие бритвы. Не будем же отдаваться случаю, как игрок - кубику кости.
Спокойно устроим наши дела, и Юстиниан, сидящий в твоем Палатии, великий
базилевс Ипатий, - твой пленник! Подумайте, ромеи. Ведь власть презираемая
рушится сама собой. И тот тиран, - Ориген указал на Палатий, - теряет
силы. Разъедаемый сомнениями, он боится вызвать новое войско. Он сидит,
как рак, забравшийся в неподъемный панцирь. В городе есть дворцы, кроме
палатийских. Пойдем за Ксиролоф в Плакиллины* дворцы. Оттуда тебе,
базилевс, удобно будет вести войну с тиранами и править империей. А
Юстиниан пусть бежит хоть сегодня. Нет убежища свергнутым базилевсам, нет
клочка земли, где не проклинали бы Юстиниана и Феодору.
_______________
* К с и р о л о ф, П л а к и л л и н ы - дворцы на западной
окраине Византии, вдали от Палатия и ипподрома.
Протянув руки к Ипатию, Ориген вкладывал в свой взор всю силу
убеждения. Решайся же, решайся, спаси себя и нас!
Ипатий страдал от острой боли в груди, как вчера, перед дверью своего
дома. Почему никто, сильный и властный, не возьмет его за руку, не
прикажет так, чтобы пришлось согнуться? Тогда нарушение клятвы, быть
может, простится. Ему претило многоглавое чудище демоса - брезговать им
он, патрикий, сам собой учился чуть не от груди кормилицы. Дурно пахнущий,
говорящий на грубом наречии, замешанный, как земля, на крови сотен племен
и народов, демос был приемлем только в строю войска, под розгами профоса.
Базилевс-игрушка не будет иметь и дня покоя. Юстиниан бросил его в пищу
зверю, но, может быть, Ориген прав? А клятва?
Не понимая причины промедления, не слыша, о чем говорят знатные у
колонны Константина, демос волновался. Ничтожная доля терпения истлела
фитилем без масла. Судорога бросила волны голов, угрожающих рук:
- На Палатий! На виселицу Юстиниана! В клоаку Феодору! Перебьем
наемников! В ипподром! На кафизму базилевса! Ипатия на кафизму! На
кафизму!
Что другое мог найти демос? Единственное место, где плебей иногда
сознавал себя хозяином города. Где еще могли бы сойтись, видеть и слышать
друг друга почти сто двадцать тысяч человек? Трибуны зрителей в дни
волнений превращались в организацию. Понятно стремление базилевсов разбить
демос на партии. Склонность некоторых базилевсов уступать перед единством
всех <зрителей> и даже их части говорит о разумной осторожности, но не о
трусости носителей диадемы.
Ипатий решился:
- На ипподром!
<Идем навстречу Судьбе>, - подумал Ориген. С ним было десятков пять
хорошо вооруженных людей. Прежде чем он успел окружить ими базилевса для
охраны, Ипатий сказал кому-то на ухо несколько слов. Доверенный утонул в
толпе, как краб в камнях.
Единственно Величайший любил перстни с сардионами-сердоликами за
женственно-человеческую способность камня изменять свой цвет. По воле бога
золото зарождается влиянием Солнца, серебро - под действием Луны. Но
камнем Луны называют только сардион. Он умеет быть красноватым, как
Владычица ночи на восходе, и делаться белым, как она же в зените. Сардионы
падают прямо с Луны.
Сегодня базилисса надела на палец Любимейшего новый перстень с
удивительно нежным сардионом - ведь это был Ее камень, Камень Феодоры.
Чета во всем условилась, Феодора все поняла со свойственным ей одной
тонким ощущением действительности. Расстались ненадолго. Юстиниан
направился к себе.
Базилевсу предшествовали два спафария. Четверо замыкали шествие.
Нападение сзади вдвое опаснее. Вне своего обыкновения, Коллоподий добавил
к незримой охране явную.
Удача кинжала - и судьбы империи могут измениться. Сегодня, по
древнему выражению, Судьба идет по лезвию бритвы. Случайный взгляд на
выпуклость кубелиса-секиры вызвал у Юстиниана мысль о тайне слов. Кубос -
игральная кость, кубе - голова, а кубелис - то, что снимает голову. Цель
изобретателя секиры-кубелиса была ясна, забытый правитель знал, что делал.
Самосближение понятий разрешало казнь. Речь греков полна удивительного
смысла. Но что нужно Коллоподию?
Начальник охраны и разведки Коллоподий сказал:
- Единственный, пришел человек от Ипатия. Лжебазилевс ведет весь
охлос на ипподром. Таково известие, Божественный.
- Где посланный? - спросил Юстиниан с улыбкой. Сегодня давно
затасканный титул приобретал значение.
- Он умер.
- Кому он сказал?
- Мне.
Движением руки базилевс отпустил понятливого слугу. События
подчинялись.
Сегодня Юстиниан не без умысла избрал ту часть дворца Буколеона,
которая выходила в порт. Сановники пали на колени. Базилевс осенил всех
знамением креста.
Молчание лежало, как лужа под стеной. Но вот и Феодора. В пурпуре, в
диадеме. Юстиниан так хотел. Сам он ограничился шерстяной тогой патрикия и
десмой-лентой для волос. Он сказал:
- День жаден к событиям. Нам угодно выслушать мнения Наших подданных.
Остаться ли Нам в Палатии? Или отбыть, дабы укротить охлос извне?
Юстиниан счел удачным слово <охлос>. Многозначительное понятие.
Не отрицая заранее возможность получить разумный совет, Юстиниан
слушал не без внимания. Но не было тонкого Трибониана. Не хватало едкости
ручного Носорога. Их робкие заместители, Фока и Василид, не сумели ничего
лучшего найти, кроме отъезда. Один предложил Гераклею Европейскую, другой
- Пафлагонийскую на Понте. Они солидно поспорили. Ничтожные люди, которые
считают себя не ромеями, а римлянами на старый образец. Носорог в своей
берлоге нашел ли способ подслушать? Он - внизу.
Блюститель Палатия Гермоген подал мнение покинуть город. Он, раскосый
гунн, ловко сыграл словом <охлос>. Этот настоящий ромей. Но его мнение не
имеет цены: ему было указано готовиться к погрузке на корабли.
Нарзес, взятый в плен ребенком в Персоармении, отказался от слова.
Тоже ромей, но более тактичный, чем Гермоген. Ему известно больше, чем
многим.
Мунд клялся: какова воля базилевса, таково и его, Мунда, желание. Он,
Мунд, перебьет всех мятежников, коль они полезут в Палатий. Но, да не
гневается Божественный, сил мало, чтобы пойти в город. Увлекшись и забыв
изысканное начало своей речи, Мунд сорвался:
- Да будь я базилевсом, разве я ушел бы из Палатия!
Юстиниан улыбнулся. Сановники с подчеркнутым смехом указывали
пальцами на дурачка с мечом, изрекшего глупость, почти преступную: будь
Мунд базилевсом!
Движением руки базилевс призвал к порядку. Обсуждение продолжалось,
сановники высказывались.
При всей выдержке они были взволнованы. Тем ярче проявлялась
разноплеменность Юстиниановых слуг. Базилевс вспомнил, что вредный
предрассудок наций родился в грехе вавилонского столпотворения.
Разогнанные богом, одни почернели и пожелтели на солнце. Кто долго смотрел
на синеву моря, стал синеглазым. Северяне - белокожими, как снег... В речи
отразился шум волн, лесов, степного ветра. Наследники Адама перестали
считаться родством. Но в Палатии Юстиниана они сделались равно ромеями.
Базилевс слушал. Не желая - он не имел в том нужды, - Юстиниан
подверг своих светлейших острому испытанию.
Автократор создал из палатийских сановников людей особых чувств.
Каждый из них бессознательно, подчиняясь инстинкту самосохранения, воздвиг
внутри себя некое здание любви и верности базилевсу. Так моллюск строит
себе раковину. Благодетельный самообман срастался с кожей, от
неосторожного прикосновения струпья добровольного рабства ныли,
кровоточили. Поэтому даже случайное слово сомнения, высказанное
посторонним, вызывало ярость: скорлупа требовала защиты. Нельзя
безнаказанно играть роль в жизни, это не сцена, где слова означают
действие и действие ограничено словом.
Автократор распространял заразу. Совещание со светлейшими было
никчемной затеей, чего Юстиниан не знал, ибо познавший эту истину
перестает быть автократором.
Светлейшие умели схватить мысль, едва воплощенную в первом слове
Божественного, умели развить ее - в предугаданном желании Повелителя.
Умели хорошо, непреклонно исполнить, в исполнении были смелы, решительны.
Самые умные ощущали намерения Божественного без его слов, умели спешить
действовать. Им даже казалось, что они действуют
с а м о с т о я т е л ь н о, и они получали удовлетворение творчества. Но
дать совет, настоящий, нужный? Для этого требуется внутренняя свобода,
условие, при котором нельзя быть светлейшим.
В зале Буколеон толпились сановники, чьи лица и позы выражали
смелость и уверенность в себе, насколько позволял этикет. Но внутренне они
были смятенны, остановленны, как колеса телеги, когда заел слишком низко
опущенный башмак тормоза. Как, как угадать волю Единственного в столь
необычайных обстоятельствах?
Как человеку, который никогда не видал лошадей, сразу выбрать в
табуне лучшего скакуна?
Большинство рекомендовало отъезд по той причине, что Юстиниан не
оборвал Фоку и Василида. Как! И Велизарий за бегство? Юстиниан считал его
своим лучшим полководцем, чего никогда не высказывал.
Этот фракиец любил войну. Однажды Юстиниан заставил Велизария дать
присягу: никогда не мечтать о престоле. Клятвы! Они годны лишь для слабых
душ, таких, как у Ипатия, у Велизария. Жена полководца Антонина, фаворитка
Феодоры, отличалась распущенностью. Юстиниан не был свободен от мужского
презрения к влюбленному мужу. Итак, этот храбрый и удачливый воин,
рогоносец в красивых латах на красивом теле, хочет уплыть. Куда же? В
Никею. Конечно, конечно, Никея сильная крепость. Смельчак не трусил на
полях сражений, но испугался охлоса. Солдат... Не стоило тревожить его
клятвой... Его душа мельче тела. Пора поставить все на свое место.
Юстиниан коснулся руки Феодоры.
- Мне кажется, - говорила Феодора, - что ныне излишне рассуждать,
пристойно или непристойно женщине быть храброй, когда мужчины находятся в
нерешительности, когда мужчины, как я вижу, не знают, что им делать и чего
не делать...
Базилисса сделала паузу. Лица сановников превращались в набор
театральных масок: от Удивления с открытым ртом и выпученными глазами до
Восторга с медовой улыбкой и массой морщинок у прищуренных глаз.
<Подождите, вы еще услышите, как Любимейшая поднесет вам Наше мнение!>
- Но как же устроить Наши дела? Где лучший способ? Как разрешить
выход не из Палатия, Мунд, но из опасного положения империи? - С каждым
вопросом базилисса заставляла свой голос звучать все громче. - Многие
говорили здесь: отъезд, отбытие, временная отлучка... - Феодора понизила
голос и бросила: - Я скажу прямо - бегство! А я думаю, - она улыбнулась, -
бегство Нам наиболее вредно. Пусть оно и поведет к временному спасению
жизни. Впрочем, нельзя избежать общей участи смертных. Но тому, кто
однажды властвовал, невыносимо скитаться изгнанником. Да не даст мне бог
лишиться этого пурпура, дожить до дня, когда меня не будут больше
приветствовать базилиссой!
Как это звучало! Значительнее и красивее, чем казалось Юстиниану,
когда он готовил речь Феодоры. Молва разнесет слова Любимейшей, века
поймут, что она была достойна диадемы. Внимание! Она должна обратиться к
нему.
- Итак, Божественный, беги, если хочешь. У тебя горы золота, там, -
Феодора указала в сторону порта, - ждут корабли. Море открыто всем ветрам.
Но после, - в голосе Феодоры звучала высокая трагедия, - не пришлось бы
тебе предпочесть смерть ТАКОМУ спасению. А я остаюсь. Пурпур Власти есть
лучший саван!
<Поистине Возлюбленная сказала больше, лучше>, - думал Юстиниан. Он
сам был маска Восторга.
- Слава Божественным, Вечным! - кричали светлейшие, наконец найдя
разрешенье мучительной неясности. - Смерть охлосу, смерть лжебазилевсу!
Неискренних не было.
Готы Мунда и герулы Филемута заслоняли Палатий с севера и с запада.
Чтобы защититься от нападения по линии: площадь Августеи - море, должно
было хватить ипаспистов Велизария. Оставляя в запасе схолу Рикилы Павла,
спафариев и остатки одиннадцатого легиона, Юстиниан поручил Велизарию
отправиться в казармы екскубиторов и приказать им выступить.
Военные дворы поражали странной пустотой. Двери казарм были закрыты
наглухо, изнутри. Велизарий велел звать, стучать. И сам он именем
базилевса требовал, чтобы екскубиторы открыли двери и готовились к походу.
Отсюда до ипподрома было не более трех стадий птичьего полета. Ограда
Палатия высотой в четыре человеческих роста казалась низкой по сравнению с
каменной горой ипподрома. Ипасписты переговаривались между собой: они
презирали золотую гвардию. Телята с мечами, скворцы в латах, каплуны -
такие клички были еще наиболее нежными.
Вдруг ипподром заговорил. Стаи голубей, живших под карнизами
венчающей галереи, поднялись, как в дни бегов. Испуганные птицы уходили в
небо по спиралям невидимых лестниц.
- Рыжее мясо заквакало, рыжее мясо! - выкрикнул кто-то презрительную
кличку горожан.
Не ожидая приказа, двое ипаспистов подскочили к двери, в которую
тщетно стучал их вождь. Один смуглый, другой белокожий, оба в одинаковых
доспехах, черненных горной смолой-асфалиосом, рослые. Смуглый махнул
топором, дверь треснула сверху донизу.
- Метко, Ахарес, - одобрил белокожий и с разбегу ударил плечом.
Дверь упала. Внутри, как во всех казармах, стояла внутренняя стенка.
Из казармы закричали:
- Не входить. Смерть! Бей, бей!
- Назад! - приказал Велизарий.
Ипасписты отошли ворча. Они охотно потешились бы над этими багаосами
- евнухами, но Велизарий не собирался тратить ипаспистов на бессмысленную
драку. Полководец бегом вернулся к Юстиниану. Красноречие базилиссы не
убедило Велизария, из фракийского солдата не получался сановник.
Екскубиторы могут ударить с тыла. Нельзя нападать на ипподром.
Велизарий умолял базилевса бросить Палатий, вызвать войска из Азии,
Фракии, Эллады. Осадить город, закрыть подвоз и с моря. В этом плане, как
во многих солдатских планах, содержались в избытке разрушения, избиения,
денежные траты, но не хватало того, что в дальнейшем назвали политикой.
Базилевс был решителен и краток:
- Ты пойдешь с твоими ипаспистами кругом, через Халке, через
развалины тамошних пропилеев*. Оттуда ты ударишь на ипподром. Ты встретишь
не фаланги персов, даже не вандалов, но бессмысленное рыжее мясо, и ты его
успокоишь. Сзади тебя прикроет Рикила. Мунд и Филемут поведут своих с
другой стороны. Ты не будешь один, не будешь оставлен, - повторял
Юстиниан, как бы внушая по способам магии египтян, - ты победишь, ты
прекратишь мятеж, ты восстановишь порядок, удача летит перед тобой, возьми
ее! - и базилевс перекрестил воспрянувшего полководца.
_______________
* П р о п и л е и - колоннада у входа во дворец, в город.
И все же тревога охватывала Палатий. Спафарии стягивались на линию,
проходящую с восхода на запад. Дворцы Буколеон и Ормизда прикрывались
спафариями, но Дафне, Христотриклиний, Магнавра остались к северу. Там
образовалась пустота, так как готы и герулы уже покинули площадь Августеи.
Охрана этой части Палатия была доверена прислуге. Так же, как екскубиторы,
прислуга подчинится сильнейшему. Сейчас она сможет быть полезной только
против кучек случайных грабителей. Ненадежны и остатки одиннадцатого
легиона.
Империя Юстиниана свелась к нескольким югерам*.
_______________
* Ю г е р - древнеримская и византийская мера земли. Площадь
югера точно не установлена, приблизительно 2500 квадратных метров.
3 Антонина имела еще большую власть над страстями своего мужа, чем
Феодора над изощренными чувствами Юстиниана.
- Ты победишь, ты победишь, победишь, я знаю, - внушала она, спеша
вместе с Велизарием. - Все в твоих сильных руках, которые я так люблю.
Верный Прокопий увековечит и этот твой подвиг. Ты усмиришь охлос, ты
будешь прославлен. Феодора передает тебе привет и ласковое слово.
Антонина была старше мужа, он не знал этого. Бурная жизнь молодости
оставила женщине двух детей - Велизарий усыновил их. Минуло пятнадцать лет
брака. Любовь Велизария к жене не ослабевала. Когда сейчас, прощаясь,
Антонина без стеснения впилась в его губы, он вздрогнул. Остаться! Он едва
поборол неуместное желание.
Антонина была сильна при Феодоре, из-за жены базилисса
покровительствовала и мужу. Отнюдь не по <дружбе> к своей наперснице, как
шептали завистливо-близорукие глупцы и как думали иные умные люди.
Осведомленная Антониной об интимнейших сторонах характера Велизария,
Феодора, знаток мужчин, лучше Юстиниана понимала, что этот смелый и
полезный империи полководец не способен покуситься на диадему базилевсов.
Уже пять дней Антонина не покидала Священных Покоев базилиссы. Пять
дней! Их Велизарий прожил один среди ипаспистов, томясь страхом и
ревностью. Он боялся Юстиниана. Был слух, что имя Велизария
провозглашалось охлосом. Кроме того, знаменитый полководец неудачно
выступил против мятежников. Из двух тысяч ипаспистов, которых ему
разрешили взять в Палатий, тогда он вывел к Халке только пять сотен. Кто
виноват? Он сам. Нет, не он. За городом у него было еще три тысячи
ипаспистов. Почему ему не разрешили взять сюда и их? Базилевс не доверял
ему без всяких оснований. Антонина покинула его. В Палатии много мужчин.
Почем знать, какой каприз пришел в тело женщины, которую он всегда желал и
желает...
Оторвавшись от Антонины, Велизарий указал солдатам направление, и
сотня ипаспистов опередила своего вождя. Живой щит, они шли, как хорошо
натасканные псы, озираясь и понимая указку без слов.
Ко времени Юстиниана заимствованная у варваров идея - дружина из
лучших воинов как личное войско вождя - была окончательно воспринята
ромеями. Но родовой вождь у варваров был связан укладом и племенными
традициями со своими дружинниками, ипасписты оставались наемниками. Казна
империи не участвовала в содержании дружинников-ипаспистов. Начальствующие
платили лучше, чем империя. В противном случае ипасписты перешли бы в
общий строй.
Численность ипаспистов Велизария иногда достигала семи тысяч. В
позднейшие времена цивильных листов королей Англии или Франции не хватило
бы на содержание личного войска в таких размерах. Полководцы империи
грабили в размерах невообразимых. Или им удавалось грабить, или они умели
грабить. Дело не меняется от слов.
Юстиниан не захотел наводнять Палатий ипаспистами Велизария не из
страха перед полководцем. Владыка империи не собирался дать начало
опасному обычаю, освятив его своим высоким почином.
В Халке громоздились остывшие развалины. Кое-где еще держались стены,
покачнувшиеся - в ожидании случайного сотрясения или порыва ветра. Из груд
камня торчали обгоревшие балки. Ипасписты, сильные телом и доверием к
вождю, пробивались через развалины. Поднималась пыль, пахло падалью, как
на старом поле сраженья. Шум и свист ипподрома нарастал. Велизарий вдруг
увидел себя рядом с целью. Передние ипасписты уже проникли в малые ворота,
именуемые портиком венетов. Дело начиналось, и Велизарий ощущал знакомую
сухость легкой жажды, легкость тела, поднимаемого собственной силой. Он
называл это особенное чувство вдохновеньем меча.
В узких воротах могли бы поместиться в один ряд человек
десять-двенадцать. Велизарий шел по оси ворот, с боков его закрыли
ипасписты. Они толкали горожан, гнали перед собой. Раздались ругань,
протесты, угрозы. Кто-то кричал: <Опоздавшие могут подождать!> В
беспорядке ипаспистов приняли за своих.
Велизарий воображал, что он встретит хотя бы подобие войска, какие-то
посты, сторожевых, которые поднимут крик. Он готовился к бою по
закоренелой привычке - он начал носить оружие раньше, чем брить щеки.
Ипасписты выжимали весом своего строя византийцев, заткнувших ворота.
Из-под сумерек свода Велизарий видел больше спин, чем лиц. Недовольные
византийцы уступали место. Велизарий приказал не брать щиты, считая их
ненужными. Ипасписты были разнообразно одеты и пестро вооружены, без
луков. Вероятно, поэтому они остались неузнанными.
В тесноте можно было только колоть. Ипасписты сломали помеху,
растоптали тела и выпятили на арену железную голову строя. В давке демос
погибал, не успевая понять. Выжимаемые своими же, ипасписты какую-то
минуту казались молотом, ручка которого застряла в проходе. Вдруг плотная
масса убийц расширилась, солдаты разреживали строй, чтобы дать место
размаху оружия. Свирепые окрики убийц утонули в общем вопле ужаса и
отчаяния.
Над сознанием людей веками работала сентиментальная легенда о
рыцаре-воине, который, пренебрегая слабым противником, ищет себе равного
силой, оружьем, уменьем. Прочный лак покрывает и македонцев Александра, и
старую гвардию Наполеона. Однако каждая война велась с единственной целью
грабежа. Не было армии, которая отказалась бы избивать безоружных;
победитель всегда выворачивал карманы побежденного; на рыцарских турнирах
выигравший шуточную, казалось бы, схватку, получал оружие и лошадь
проигравшего; а сила всегда доказывала только силу, но не справедливость.
Ипасписты наслаждались мягкостью тел и казались сами себе
волками-оборотнями с зубами-мечами, когтями-кинжалами. От дыхания, от
горячих тел, от крови, обильно лившейся из широких ран, в холодном воздухе
над ареной сгущалось подобие тумана.
Старый автор, чье имя забыто, оставил несколько строк своей правды о
живом лице древнего Бога Войны:
И в тебе сидит людоед.
Твоя кровь помнит, хоть ты не знаешь того,
костер, обугленный вертел из обломка копья,
костел человечьих костей
и обглоданный череп, который катает собака...
Мунд приказал пробить стену Палатия, избрав место южнее портиков
Маркиана, шагах в ста от берега моря. Отсюда до короткой стены ипподрома
было рукой подать. Кто-то бежал, кто-то кричал, ненужно и бесполезно
пытаясь предупредить о появлении войска. По ужасающим воплям, которые
сменили пчелиное гудение ипподрома, Мунд понял, что Велизарий сумел
ворваться и начать дело.
Готы и герулы вышли к воротам Некра*. По общей небрежности ворота
были распахнуты, проход не охранялся.
_______________
* В о р о т а Н е к р а - Мертвые ворота. Отсюда вывозили
животных, затравленных во время игры.
- Ловушка, - сказал Филемут, напоминая об отступлении охлоса с
площади Августеи и забыв, что он тогда слишком поздно догадался о своей
ошибке.
- Кого хочет погубить, лишает разума*, - ответил римской поговоркой
Мунд.
_______________
* Quod vult perdere, dementat. Обычное в разговоре сокращение
поговорки, полностью читаемой так: <Кого Юпитер хочет погубить,
сначала лишает разума>.
Пока готы и герулы пробирались к ипподрому, демос, в какой-то мере
защищенный своей собственной массой, попытался оказать сопротивление
ипаспистам. Около входа венетов на самой арене и на нижних ступенях трибун
образовалось нечто вроде пояса сражения. Жертвуя собой, кое-как
вооруженные демоты попробовали, действуя сверху вниз, остановить
ипаспистов Велизария. Вторжение Мунда и Филемута сломало волю к
сопротивлению.
Герулы ворвались на верхнюю галерею, которая командовала над всем
ипподромом с высоты почти сорока локтей. Оказавшиеся там мятежники были
перебиты, многие сброшены или сами упали наружу с отвесной стены, ломая
себе кости.
На этот раз Филемут не забыл выдоить арсенал Палатия. Кроме двух
колчанов с шестью десятками стрел, кроме запасных тетив и лука, каждый
герул получил еще сотню стрел, связанных, как ржаной сноп.
Захватив галерею, стрелки занялись хладнокровным истреблением
мишеней.
Ни Велизарий, ни Мунд не осмелились вторгнуться на ипподром через
Главные ворота, со стороны площади Августеи. Полководцы боялись утонуть,
быть смятыми человеческим множеством. Но теперь было уместно заткнуть путь
спасения охлоса. Филемут приказал стрелять по воротам. Приседая,
подпрыгивая, комес-патрикий с лицом вепря торопил своих. Для управления
годились только жесты, никто не слышал и своего голоса. И все же
герульские стрелки выкрикивали два ромейских слова, которые знал каждый
наемник:
- Рыжее мясо! Рыжее мясо!
Внизу, на арене, готы подали руку ипаспистам Велизария. Сам Велизарий
при всей жадности к самоличному участию в бою внезапно остыл. Он устал.
Как ни велика будет его заслуга, он заранее очернил ее сомнениями. Его
самолюбие корчилось - всего час тому назад, нет, еще меньше, он, глупец,
уговаривал Юстиниана покинуть Палатий, нет, бежать, как назвала Феодора
бессмысленную осторожность робких советчиков. А-а-а!.. Он испугался
баранов! Он стонал, благо никто не мог слышать горестного мычания
прославленного храбреца.
С военной непосредственностью Велизарий запамятовал собственные
ощущения, как забывает солдат тревогу перед боем в блаженный час
взвешивания добычи. Но с той же солдатской простотой Велизарий понимал,
что пусть Мунд и не справился бы без его почина, завистники припишут лавры
победы не Велизарию. Полководец клялся себе впредь слушаться Божественного
без рассуждений.
По малочисленности славянской схолы Рикила Павел не имел веса.
Известие о появлении соперника базилевса комес воспринял с трепетом
жадности: открываются двойственные возможности, намечаются соблазнительные
сложности. Собрание мятежников на ипподроме Рикила оценивал правильнее
Велизария: охлос в ловушке. Звезда Юстинианова соперника не взойдет,
суметь бы отличиться службой теперешнему Божественному. С удачно
избранного места он наблюдал бегство мятежников, вырывавшихся из Главных
ворот. Рикила решил помедлить среди развалин Халке. Отсюда был путь в
Палатий из города, Палатий сейчас обнажен. Если они метнутся к Палатию...
Рикила мнил себя спасителем Божественного, заранее сочиняя героические
подробности боя в развалинах. Увы, <рыжее мясо> устремлялось на запад.
Затем исход прекратился. Неудавшийся спаситель, опасаясь упреков в
бездействии, повел свою схолу по следам Велизария.
Под портиком венетов, как на бойне, застоялся запах крови и
вывернутых внутренностей. Ипподром замолкал. Сделалось слышно истерическое
ржание лошадей, дикий рев хищников, вопли зверья, запертого в обширных
помещениях под трибунами. Во многих местах ипподрома разбившиеся на группы
ипасписты и готы еще убивали. Еще тявкали тетивы герульских луков.
Если и считают, что жить не так уж обязательно, если иные люди с
удивительной для других легкостью прекращают ч у ж у ю жизнь, то все же
к а ж д а я жизнь есть своего рода вселенная. Нужно затратить многие
годы, дабы в каком-то приближении к правде изобразить истребление десятков
тысяч, хотя их общий переход в небытие занял всего один час.
В Индульфе, в Голубе, в других славянских наемниках не изгладилось
воспоминание о гибели византийского плебса. Славяне еще оставались
вольными людьми. Они ушли из дому, подчиняясь стремлению видеть мир,
испытать сказочную жизнь Теплых морей, набрать золотых монет. Несведущие и
в своей простоте недоступные соблазнам измены, они сами могли быть
обмануты начальниками, но не способны к предательству по собственному
почину. Комес объяснил им, какая опасность угрожает базилевсу. Они пошли
защищать того, кому обещались служить.
У них не было опыта бойни. Им подарили зрелище смерти в самом
отвратительном виде. С дельфийского жертвенника свисали трупы.
Бесформенные груды тел сползали с трибун. Торчали мертвые руки, как
странные вехи. Мрамор статуй залился темным пурпуром крови. Даже на
бронзовой квадриге, над Главными воротами, мятежников настигли герульские
стрелы. Внизу громадный завал тел заткнул ворота. Груда высотой в
несколько человеческих ростов еще шевелилась - колоссальный муравейник,
разворошенный и густо утыканный стрелами с белым оперением, ярким и
чистым, как хлопья первого снега.
Ипасписты возвращались с одичалыми лицами, расслабленные, увядшие.
Погнутые, иззубренные мечи не входили в ножны, забрызганные кровью;
кубелисы-секиры были выщерблены; на латах виднелись вмятины; висели
полуоторванные бляхи наборных панцирей, шлемы были сбиты на сторону или на
затылок не то чьим-то ударом, не то собственной рукой. Кому-то изменило
железо, но он не бросил рукоятку дорогой работы и шел, размахивая рукой,
глядя глазами, способными проткнуть стену. Другой, всласть насладившись
убийством, кривляясь, как мим, декламировал Гомера:
Арей дико кричал, в злобной радости выли
Эринии,
и Аид открывался, мглистый, пустой, ненавистный
даже бессмертным...
- Вот они, вот лжебазилевсы! - воскликнул Рикила Павел.
Где, где? Славянские солдаты успели заметить только Велизария. Герой
дня выделялся среди своих унылым выражением красивого, гладко выбритого
лица. Всем была известна его страсть самому принимать участие в схватках.
Он был так же забрызган грязью бойни, как другие. Шел он вяло, едва волоча
ноги в латной чешуе. Он не ответил Рикиле, который выкрикнул:
- Честь победителю! Слава спасителю империи!
Потом началась иная процессия. Ипасписты выносили своих, не более
трех сотен убитых и раненых, дешевая плата за спасенье империи Юстиниана.
Так кончилось все. И - надолго. Ипподром закрылся на несколько лет. В
дальнейшем мятежи возобновлялись, но никогда в таких размерах, как мятеж
Ника.
В течение нескольких дней мятежа было убито в уличных схватках и
погибло во время пожаров четыре или пять мириадов жителей Второго Рима. На
ипподроме наемники Юстиниана перебили пять мириадов. Общий итог жертв
мятежа - около ста тысяч человек.
Причины отчаяния, в которое империя погружала своих подданных,
продолжали существовать. По-прежнему находились люди, которые спешили
напасть на Власть и опаздывали отступить.
До самой бойни на ипподроме большинство собравшихся там уверились в
бегстве Юстиниана. Этим объяснялась общая беспечность. Правда, сведения о
бегстве базилевса были противоречивы. Очевидцы утверждали, что корабли
Юстиниана, покинув порт Буколеон, направились к югу, в Абидос. Другие
видели флот, уходивший в Босфор. При общем возбуждении дело доходило до
озлобленных драк между <очевидцами>. Люди, считавшие себя разумными,
смиряли свои сомнения простыми доводами: Юстиниан бежал, а куда - не так
уж существенно. Желаемое принималось за свершившееся. Но разве не было
сомнений в самом Палатии! Дважды предлагая Юстиниану бегство, Велизарий
был искренен в своей преданности пошатнувшемуся базилевсу.
Имперский закон гласил: <Кто составит заговор против базилевса,
подлежит смерти, его имущество - конфискации. Дети его, в которых,
естественно, может подозреваться врожденная преступность, должны бы
разделить участь отцов, но им даруется жизнь. Однако же они не имеют права
наследовать отцам и матерям, ни родственникам, ни даже чужестранцам. Пусть
они в бедности несут позор, им нет доступа ни к службе империи, ни к какой
другой>.
Пылко выслуживаясь, шпионы были неистощимы на имена замешанных в
гнусной измене.
Пытаемые оговаривали Византию, провинции. Пользуясь пыточными речами,
Юстинианово правосудие истребляло остатки древних патрикианских родов
заодно с богатыми купцами-плебеями. Имущество всегда конфисковалось.
Не находила пощады и мелкая рыбешка. Помилованным сохраняли жизнь, но
отмечали таких бывших мятежников ослеплением, отсечением носа, ушей,
правой руки, дабы наказать члены тела, которыми подданные дурно
воспользовались.
Восстановленный в высокой должности префекта Священного Палатия,
Иоанн Носорог неутомимо повторял слова, которые, как стало известно,
принадлежали самому Божественному:
- Великодушно щадить виновных, ибо таково есть свойство человеческой
природы. Понимаешь, человеческой! Но не щадить невиновных - вот истинное
богоподобие. Понял? Богоподобие! Не понял? Ты глуп. Разъясню тебе: не все
ли равно, на кого падают удары! Нужно, чтобы все боялись. Понял? Чтобы
тряслись все! И всё.
Власть выжимала из мятежа новую выгоду - устрашение подданных. Отныне
и навек никто не должен чувствовать себя в безопасности под плащом так
называемой невиновности - ни в чем.
Примеры обдуманно подчеркиваемого бесчеловечия способствовали
дальнейшему одичанию нравов. До этого Власти не было никакого дела.
Не было препятствий одичанию в самой имперской религии. Предания
Иудеи, вошедшие в святую книгу христиан под названием Ветхого завета,
внушали исполнителям воли Власти веру в благо неограниченного насилия во
имя высшей цели. Воля бога проявляла себя земной Властью в лице базилевса.
Враг Власти был врагом бога и лишался права даже дышать. С него
совлекалось все человеческое, он опускался ниже животного. Наивные и
неграмотные подданные искали в исповедуемой ими религии способ спасения
души от адских мук и повторяли слова о том, что бог есть любовь. Ученые
церковники и правители, вычитывая совсем иное, умели делать далеко идущие
выводы.
Было время, когда бог сказал: <Истреблю с лица Земли людей, которых я
сотворил, и гадов, и птиц небесных, ибо я раскаялся, что сотворил их...>
Сохранив одного Ноя, бог счел нужным разделить потомство праведника,
опасаясь силы размножившегося человечества. Смешав людскую речь так, что
один перестал понимать другого, бог дал одному народу, особо им
избранному, право истреблять все остальные. В этой борьбе бог нарочно
ожесточал сердца обреченных, чтобы те сами дали повод избранным для войны
и захвата. А потом бог открыто хвалился, как предательски он использовал
свое всемогущество...
Разве христианская империя, этот образ царства божьего на Земле, не
имела тех же прав, что бог, воплощением которого она являлась! Церковь,
слитно с Властью, неутомимо укрепляла строителей новой, христианской
империи бесчисленными примерами дел, еще более кровавых, бесчеловечных, но
божественных. Цель непреложно оправдывала любые средства. Язычники не
имели такого страшного арсенала!
За восемьдесят один год до мятежа Ника разноплеменные армии Аттилы и
империи встретились на Каталаунских полях. Сражение длилось весь день. Из
полумиллиона сражавшихся пала треть.
По упорству, по числу участников и убитых это сражение долгими веками
помнилось как самое страшное в истории Запада. Случайная победа угасающей
Западной империи была воспета как торжество культуры. Коль это так, то ту
же цену имеет и успех Юстиниана в мятеже Ника.
Нет. И там и здесь старая опытная машина угнетения оказалась сильнее;
и там и здесь память о побежденных была оболгана, затоптана в грязь
победителями: на горе потомкам и тех и других. 4 В триста
восемьдесят первом году отцы второго вселенского собора
христианской церкви, съехавшись в Византии, в своих решениях утвердили так
называемое третье правило: византийский патриарх да имеет преимущество
чести сразу после римского епископа, ибо Византия есть Второй Рим.
Византийский патриарх Мена относился к базилиссе Феодоре с
неугасающей подозрительностью, но молчал, молчал. Свирепый аскет Мена
ненавидел Женщину. Бог проклял Еву обязанностью рождения детей, упорная
плодовитость женщины не благо, а грех. Прекратись деторождение, и мир
земных бед, земных мучений безгрешно закончит свое существование. Впрочем,
да будет воля божия!.. Он начертал Судьбу каждого человека и всего мира.
Мена забыл страсти, владевшие его юностью; постыдное совершалось
будто бы не им, а лишь кем-то похожим на него в отдаленные годы плотских
безумств. Память старца извлекла поучение из грехов молодости, и теперь
он, недоступный соблазнам, холодным умом понимал разорительное для духа
могущество Женщины. Да и не об этом ли ужасающем могуществе
свидетельствуют многие повести святого писания? Пора бы, давно пора во
избежание соблазна запретить чтение книги мирянам.
Базилисса Феодора была воистину Ева, изменчивая, лживая, но
постоянная в ненависти, настойчивая в защите своих. Вначале Мена с
отвращением ощущал в базилиссе нечто знакомое, и отвращение мешало понять.
Наблюдая, Мена открыл: базилисса бесстрастна к плотскому греху. Поэтому,
принимая лживые слова лживого рта, выдаваемые базилиссой за исповедь, и в
ответ на ничтожные признания в гневе, несдержанности, Мена, давая
отпущение, внушал:
- Благословенно твое служение Несравненному мужу. Облегчай же ему и
впредь бремя Величественной Власти.
Духовнику приходилось внимать признаниям зрелых матрон, сохранивших
чувства, о которых многогрешный для Мены Соломон пел в Песне Песен: <На
ложе моем ночью я искала того, которого любит душа моя...> Презренье не
мешало Мене понимать, что стареющие матроны сберегли силу молодости ценой
стыдливой сдержанности. Он думал - утомление распутством приносит холод
пресыщения: бог отнимает у грешника орудие греха. Мене случилось
напутствовать перед смертью старого безумца Гекебола; бывший префект
Пентаполиса Ливийского до последнего вздоха сохранял злобу к опустошившей
его Феодоре.
Святейший патриарх напутствовал Ипатия с Помпеем, но не в жизнь
вечную. Поэтому Мена счел необходимым в звании высшего сановника империи
присутствовать в ряду других светлейших, когда в залу Буколеона ввели
патрикиев-лжебазилевсов.
Золотая цепь, которой византийский демос венчал Ипатия, была украдена
кем-то из победителей, сохранилась лишь пурпурная хламида как
свидетельство преступного замысла.
Братья упали на колени перед креслом-престолом. Оба были взволнованы,
но не чрезмерно, как с удовлетворением заметил Мена.
- Твоя воля исполнилась, Несравненный, - довольно уверенно сказал
Ипатий. - Твое Величество знает, что собранные нами на ипподроме мятежники
уничтожены твоими воинами, как хищные звери в загоне.
Юстиниан дал сигнал светлейшим легким движением бровей, и взрыв
яростного возмущения обрушился на Ипатия. В злобе светлейшие, воздевая
руки, проклинали преступников. Пусть им бросят этих самозванцев, с ними
расправятся здесь же, без помощи палачей.
Ипатий припал к полу, как животное под ударами. Помпей схватился за
голову. Юстиниан сказал, подчеркивая насмешнику:
- Это очень хорошо, благороднейший Ипатий, это очень похвально,
любезнейший Помпей. Поступив как верноподданные, вы заслужили награду. Вы
воспользовались своей властью над охлосом. Ибо действительно первым
встречным не удалось бы столь ослепить гнусно-безбожных мятежников.
Правильно ты, Ипатий, уподобил ловушке мой ипподром, на котором ты
осквернил кафизму. Христос Пантократор помог Нам победить охлос. Но почему
же вы оба, владея такой властью, не вмешались сразу? Почему вы соизволили
дождаться, пока охлос не сжег Наш город?
Благодарственное богослужение происходило в церкви святого Стефана,
составляющего целое с дворцом Дафне. В галерее дворца стояла мраморная
статуя Дафне, стыдливой нимфы, превращенной Аполлоном в лавровое дерево в
наказание за строптивость.
В Палатии был и храм Христа. Церковь святого Стефана была избрана
потому, что находилась неподалеку от ипподрома.
Для необычайного богослужения Мена нашел много подходящих мест из
святого писания:
<Злодей уничтожен перед ним, а он прославляет боящихся
творца-вседержителя! На коней твоих он воссядет, и будет езда его
спасением!>
В кадилах-фимиамницах на хорошо отожженных углях тлел чистый
аравийский ладан.
Окутанный благовонным дымом, Юстиниан незаметно покинул церковь. В
сопровождении героев дня - Мунда, Филемута и Велизария - Божественный,
запросто взойдя на кафизму, обозревал ипподром.
Среднего роста, довольно плотный, но отнюдь не толстый, Юстиниан
обладал прекрасным здоровьем благодаря воздержанности в пище и трезвости.
Подражая неписаному правилу - традиции Первого Рима, монетный двор
Византии сохранял штампы бритого лица базилевса. Впоследствии, чтобы
скрыть седину, Юстиниан действительно брился. Но лет до пятидесяти седина
не была заметна в русых волосах базилевса, и он носил небольшие усы. Из
подражания базилевсу такие уже носили сановники и полководцы, кроме
немногих, как Велизарий.
Несколько сот рабов под надзором надсмотрщиков и под охраной солдат
пять суток очищали ипподром. Тела вывозили к морю через Мертвые ворота.
Сейчас работа едва начиналась, и можно было без труда воссоздать шествие
Победы.
Император-язычник Вителлий удачно обмолвился, что труп врага хорошо
пахнет, особенно если это соотечественник.
Император-христианин Юстиниан двенадцать истекших дней нес
удесятеренное бремя диадемы, не позволяя проявиться во внешности и
мельчайшим признакам страха. Теперь он вновь на башне кафизмы. Отсюда
базилевсы обязаны по ряби голов ощутить рождение ветра в непостоянном море
народа. <Немного времени прошло от оскорбления Власти, и вот Мы здесь, а
охлос превращен в падаль. Что же вы замолчали?> - хотел крикнуть Юстиниан
и крикнул бы, будь он один. Власть - ты высшее наслаждение, но ты и
железные путы! Если бы богу было угодно на мгновение вдохнуть жизнь в
трупы, дабы они поняли!..
Но что случилось внизу? Рабы отскочили. Базилевс увидел человека,
поднявшегося над грудой мертвых тел. Юстиниану показалось, что он узнает
дикого монаха-оскорбителя. Несколько солдат вскарабкались на трупы. Крик
гнева. Взмах меча, удар копьем...
Ни к кому не обращаясь, базилевс приказал:
- Строго наблюсти, дабы не ускользали... Тщательно обыскать все
склады, жилища служащих... Везде...
А в храме святого Стефана продолжалось богослужение.
- ...И будет он как дерево, посаженное при потоках вод, а нечестивые
как прах, взметаемый ветром с земли. Ибо знает господь путь праведных, а
путь нечестивых погибнет. Я помазал владыку над Сионом. Ты поразишь их
железом железным, сокрушишь их, как горшечный сосуд. Ибо ты бог, не
любящий беззакония, у тебя не водворится злой... - восхвалял Мена небесную
власть.
Юстиниан вернулся с ипподрома, и патриарх вещал:
- Вот нечестивые были чреваты злобой, рыли ров и упали в яму, которую
себе приготовили, злоба обратилась на их головы, и злодейства упали на их
темя. У врага совсем не стало оружия, и погибла память их с нами.
Пусть. Но свою память владыка не оставит праздной, он не должен
забывать...
- Остры стрелы твои, они в сердце врагов, и народы падут перед тобой.
Убьет грешника зло, и ненавидящие праведного погибнут!
Верно, верно. Сами противящиеся Власти губят себя, нет Власти не от
бога. Как бы читая мысли Божественного, Мена отвечал:
- Престол твой утвержден искони. Ты - от века! Нечестивый увидит это,
заскрежещет зубами - и истает. Желание нечестивых погибнет!
Хор подхватил: <Погибнет!> - и долго басы тянули мрачное слово,
затухая, усиливаясь, опять затухая.
Патриарх благословил хоры, где базилисса слушала богослужение, и
возгласил:
- Стала владычица рядом с тобой! Слышь, дщерь, и смотри, и приклони
ухо твое! И возжелает владыка красоты твоей, ибо он повелитель твой, и ты
поклонись ему. Посему народы будут славить тебя во веки веков.
Хор ответил:
- Осанна, осанна, осанна!
Никто не заметил угодливое искажение строф сорок четвертого псалма.
Юстиниан, вдохновленный торжественной службой, думал: <Нет потери в
гибели базилики Софии>. Он выстроит новый прекраснейший храм. Рим отдаст
колонны из капища Солнца, в Эфесе есть колонны зеленого мрамора, многое
найдется еще в Афинах, Кизикии, Троаде. Скорее послать мастеров на
мраморные ломки в Евбее, Карни, Фригии, Проконнезе и в Шемте Нумидийской.
Фессалия и Лаконика дадут зеленые мраморы с крапчатым рисунком, Египет -
порфиры. Золото, серебро, драгоценные камни, слоновая кость будут
использованы без ограничения. Завтра же послать приказы Исидору Милетскому
и Анфимию из Траллеса. <Пусть забудут сон эти подданные, пока не
сотворится новая Софья, моя!>
Подобно архангелу на облачном ложе, Юстиниан отдыхал, грезя о будущем
величии храма Софьи Премудрости, земном воплощении небывалого Могущества
Власти.
Такого же небывалого, как величие его собственных трудов, за которые
его справедливо называют Единственным.
Подобно титану Антею из древних сказаний, он собой держит бремя
Величественной Власти.
Он. Один он.
Единственно он руками державной воли истребил мятежников, когда все
ослабели.
И вот Святая Империя укреплена изнутри.
Укреплена вовремя. Меч упадет на готов, похитителей Италии. Готы
разделены изнутри, и нет у них союзников. Готы исчезнут из вселенной, как
исчезли вандалы, братья готов по греху похищения имперской земли, по
арианской схизме.
Он, один он.
Он призван богом создать вселенную империю. Да падут все стены,
исчезнут все границы!
Границы... Как птица, уставшая в полете, дух Юстиниана опустился на
землю. Единственный увидел Дунай, на берегах которого он побывал, еще не
будучи призванным к служению базилевса. Великая река, временная граница
империи, за которой живут славяне, еще не подданные.
Невежды по-прежнему называют их скифами. Издавна, до готов и до
Аттилы, и позже, после готов и Аттилы, славяне приходят в империю.
Когда-то они проникли даже в Малую Азию. Они осели во Фракии. Они живут в
Эпире, в Македонии, в Фессалии. Платят налоги, служат в войске. Одни
совсем потеряли свою речь и обычаи. Другие еще сохранили. Империя
нуждается в подданных, империя, как и бог, терпелива.
Лазутчики наблюдают за славянами-неподданными. Эти, коснея в
языческом многобожии, слабы внутренним разделением. При базилевсе
Анастасии вольные славяне участили набеги. Потому что они плодятся с
излишней скоростью, не как подданные, которые плохо размножаются вопреки
наказаниям за безбрачие.
Комес Хилвуд, командуя пограничным войском, научился укрощать задор
тиверцев, везунтичей, уголичей и других задунайских славян, готовя их к
подданству.
Успех портит подданного. Такой, даже не злоумышляя, делается опасным.
Так и этот полководец. Возомнив себя непобедимым, Хилвуд в походе за
Дунаем погубил войско базилевса и сам был убит.
Подготовка войны против италийских готов помешала послать за Дунай
новое войско. Юстиниан обратился к хазарам. Прибыв в хазарский город
Саркел, послы рассказали Хакану о богатстве и о беззащитной беспечности
задунайских славян. Хазары приняли подарки.
Карикинтийский префект донес: по варварской лености хазарское войско
не пошло далеко. Хазары напали на днепровских антов, с которыми империя
ведет торг с незапамятных времен. И днепровские пахари избили хазарское
войско до последнего человека.
Хазары ослаблены. Пока нет других, чтобы наказать задунайских
варваров. Будет продолжено строительство крепостей.
Ибо мудрость и в постройках. Строение есть зримое воплощение Силы.
Недальновидно-скупой Анастасий не решился бы сразу приступить к созиданию
новой Софии. Про себя глупцы удивятся. Власти нужен не ум, а послушание
подданных.
Великолепие новой Софии будет подобно сильному войску. Перед храмом
Юстиниана преклонятся народы. Самый дальний варвар, услыхав о Софии,
поколеблется в своей косности.
София Юстиниана! Краеугольный камень Империи Вселенской! 5 -
Рождаются, страдают, умирают... К чему? Люди-тени шепчутся, как
призраки, о надежде, о любви. Жизнь зажигается и рассыпается пеплом.
Пустыня, беременная зимним холодом, северо-восточный ветер, шум крыльев
невидимых птиц... Мириады убитых на рассвете и днем, и удушенных ночью, и
стены тюрем, и смрад падали, в которую бог превращает своих детей. К чему?
Ужели для того, чтобы кто-либо один из сотен мириадов постиг высокое?
Чтобы мужественнее умереть?
В темноте подземных нумеров под дворцом Буколеон человеческий голос
задавал эти вопросы не спеша, очень спокойно, как бы предлагая обсудить
существенные дела, не более.
Из мрака плотного, как нечто осязаемо-твердое, ответил второй голос:
- А совершенное спасителем, брат мой Тацит? Земная жизнь коротка.
Своими страданьями человек заслуживает венец блаженства. Я давно покончил
бы с жизнью, если бы не уверенность в существовании загробной
справедливости. Иначе нельзя принять очевидно-временные несправедливости
бытия. Я знаю, никто не захочет жить без веры.
Нашелся и третий голос:
- В тебе говорит слабость, добрый Манассиос. К чему нам, уже неживым,
топтаться на камне, отшлифованном самоутешающимися слепцами? Прошла тысяча
лет с тех пор, как Аристофан вложил своему Сократу умные слова: если Зевс
действительно поражает клятвопреступников, почему его молнии не попали в
Симона, Клеонима, Феора? Вместо негодяев Зевс бьет высокие деревья и
собственные храмы. Чем они ему повредили?
- Ах, Ориген, Ориген, - простонал Манассиос.
- Прости, - с неожиданной нежностью сказал Ориген. - Не тебя я хотел
обидеть. Верь, если тебе так легче. Я не хочу оскорбить ни тебя, ни
Христа. Клянусь, Христос был лучшим из людей.
- Увы, ты остался язычником, - мягко упрекнул Манассиос.
- Нет, Ориген не язычник, - вмешался Тацит, - просто он умеет думать.
Воцарилось молчанье. В тишине слышно было падение капель воды, шелест
дыхания. В тесном нумере изломанные пытками Ориген, Тацит и Манассиос
почти касались друг друга. В соседнем нумере кто-то застонал.
- Моя жизнь была ошибкой, - снова сказал Тацит. - Я думал, что в
империи можно сохранить честность, непоколебимость убеждений. Я не
заметил, как сделался робким. Я жил трусом. Вместе с другими ничтожествами
я был крупицей безответного демоса. Я спокойно наслаждался нравственной
жизнью. Никто в империи, проклятой бесчестием и угнетением, не может не
изувечиться, не задохнуться. Я не жалею о своей гибели.
- Время течет, - пожаловался Манассиос, - и нет чуда искупления.
Пророчества и видения ныне прекратились. Воля божья невидима. И нет более
пророков.
- Брат в смерти, - твердо возразил Ориген, - а разве те, кто умер на
ипподроме, не пророки?
Снова молчание и темнота, настоящая темнота пещер или подземелий.
- Тацит! - позвал Манассиос. - Ты жестоко осудил себя. Однако ты ведь
жил чем-то?
- Я пытался подражать предку. Я обсуждал наедине с папирусом. Я
пережил республику и отверг ее.
- Почему? - спросил Ориген.
- В то ложно прославленное время римляне умели грабить все, что
другие наживали веками. Я ужаснулся, считая, сколько они отняли в самой
Италии, у Карфагена, в Африке, в Сицилии и Тиранте, в Эпире, Македонии,
Элладе, Испании, Азии. Чудовищно много они захватили у фараонов, в
Пергаме, Сирии, на Кипре, в Иудее. Начальствующие даже в дни мира умели
извлечь все золото и серебро провинций. Истощенные народы вымирали.
Республика кормила сотни тысяч граждан, ею же приученных к тунеядству, и
каждый римлянин был соучастником грабежа. Из-за этого и погибло
многоголовое чудовище волчьего племени - римская республика. Она изжила
себя. Остатки награбленного исчезли в гражданских войнах, которые
предшествовали империи. И в начале империи...
- Мне нравится жестокость твоей правды, но, прошу тебя, подожди, -
прервал Ориген.
Тацит слышал тяжелое дыхание сенатора, Ориген делал какие-то усилия,
вот он затаил дыханье. Звучно капала вода. Еще мгновение, и Ориген
прошептал:
- Свершилось. Сердце Манассиоса больше не бьется...
- Да будет ему легкой земля, - сказал Тацит.
Прошли века или минуты - в нумерах нет времени. Ориген напомнил
Тациту:
- Ты говорил об империи...
- Да, - и, стараясь победить страдания тела, Тацит продолжал: -
Уделяя много внимания войнам и императорам, историки не заметили
главнейшего - нарастания налогов. Первый каталогос людей был составлен при
Октавии Августе. Я описал, как все время увеличивалась подать с земли,
скота, торговли и с людской головы. Что сказать об империи... Не видя
разницы между Диоклетианом и Юстинианом, я уважаю Христа-моралиста и
презираю его последователей. Гонимые ныне монофизиты, манихеи, несториане,
ариане возбуждают мое сочувствие своими страданиями... Но каковы они
станут, овладев властью? Такими же гонителями.
Тацит застонал, но победил боль:
- Я пускаюсь в предсказания, зная несовершенство человеческого
предвиденья. Базилевс умело и ловко пользуется христианством. Церковь его
опора во всем худшем. Мне казалось прекрасным зерно христианства. Нежный
росток дал ядовитые всходы. В одном из списков Историй Геродота я нашел
рассказ о деревьях смерти, близости которых не выдерживает ни одно
растение, не говоря о живых существах...
Глубокий и мелодичный гул прозвучал в подземельях: открылась дверь в
нумеры. Послышались голоса, топот ног. Шли мимо. В кратком явлении света,
проникшего через щелистую дверь, Тацит увидел тело Манассиоса. Бывший
демарх прасинов лежал на спине, со скрещенными на груди руками. К чему
было знать, сам ли он так отошел или о нем позаботился Ориген из уважения
к усопшему. Шаги вернулись. Чье-то тело проволокли мимо нумера.
Когда снова все стихло, Ориген возобновил беседу - единственное
утешение умирающих:
- Знаешь ли, Тацит, затаившись зверем в норе, я пережевывал мысли,
как бык жвачку. Империя воспитала рабский склад ума, люди не осознают
событий. Слышащий дурное о базилевсе полагает, что жалобщик был лично
обижен. Он же не доверяет и похвалам, так как вестник мог быть задарен. Я
хотел бы загробной жизни, лишь чтобы встретиться там с Юстинианом!
Отомстить ему за мое рабство. Я знал, против кого иду. А за что? Не знаю.
Рабство выжгло мне душу. К несчастному Ипатию меня привлекала его доброта,
мягкость. Но был бы он лучше?
- Оставим базилевсов тлению, - ответил Тацит. В его голосе зазвучал
гнев.
- Но я не могу не думать о будущем, что мне остается? - с жесткой
иронией отозвался Ориген. - О будущем не империи, которую я навеки
покидаю, но хоть о людях. Всегда ли и во всем им предстоит унижение?
- Что наша гибель! - сказал Тацит. - Людское семя неистребимо упорно.
Я наблюдал свободных и рабов, белых, черных, желтых. Я считаю равными
разум и чувства людей. Нет низших и высших по праву рождения, хочу я
сказать. Мне хотелось бы возродиться по поверию индов. Вернуться в дни,
когда...
Тацит умолк, и Ориген подсказал:
- Воскреснуть, когда по Апокалипсису Иоанна не будет более времени?
- Нет, проще, - ответил Тацит, - когда люди перестанут питаться
людьми. - Приподнявшись на руках, он попробовал удобнее переложить
сломанные ноги. Но боль вспыхнула еще сильнее. Тацит сказал дрогнувшим
голосом: - Раскаянье тщетно... но я раскаиваюсь в зле, вольно или невольно
причиненном низшим мною и моими...
Темнота молчала долго-долго. Времени не было, ни дня, ни ночи. Тем
более не было утра.
Ориген забылся. Вдруг, очнувшись, он испугался, что Тацит уже ушел
вслед за Манассиосом. Опять послышался топот ног. Ориген спросил темноту:
- Ты здесь?
Услышав свой голос, Ориген понял, что не хочет ответа. Пусть Тацит
уже освободился. Но друг последнего часа ответил:
- Да, идут. Пусть мы погаснем. Не знаю, был ли хоть в чем прав
распятый галилеянин, но он умел верить в лучшее и умер хорошо. Придет час
для людей... Все - благо...
Желтый луч воткнулся в пол нумера. В замке поворачивался ключ. Тацит
сказал:
- За нами. Теперь могу признаться тебе, Ориген, я трусливо опасался,
что злоба базилевса забудет нас в пищу червям.
Эти слова были сказаны так же спокойно, как оба они рассуждали о
судьбах империи и людей.
Дверь отошла бесшумно. Заботливый смотритель нумеров Алфей берег
железо петель жирной смазкой.
Тацит, заставляя себя не жмуриться в ослепительном свете, сказал:
- Привет тебе, Ориген, и прощай.
- Прощай. 6 Патриарху Мене не нравилась страсть Юстиниана к
богословию. Державный
теолог называл себя Внешним Епископом Церкви. Он любил жечь схизматиков.
Как-то на руке базилевса Мена заметил след старого ожога. Сам познав боль
от огня, Юстиниан считал казнь в пламени наиболее мучительной.
Базилевс присвоил себе удивительное право предавать анафеме давно
усопших вероучителей. На это не могли решиться даже вселенские соборы
пастырей Церкви, ибо умершие не могут дать объяснений. Юстиниан повелел
анафемствовать умершего триста лет тому назад экзегета Оригена за слишком
вольные аллегории, извлеченные из Библии. Анафема пала и на отцов
Халкедонского собора Федора, Ива и Феодорита, защищавших восемьдесят лет
тому назад догму Нестория. Мирянин Юстиниан хотел стоять выше соборов,
папы, патриархов.
Однако же Мена не отказывался именовать Юстиниана Верховным Учителем
веры. Малый, преходящий соблазн, не угрожающий Церкви Высокой, Церкви
Властительной...
По иным причинам Церковь находится в непрестанной опасности. Истина,
брошенная на площади, превращается в смертельный яд. Уподобляя
невежественных людей свиньям, евангелие завещало апостолам Логоса
остерегаться излишеств в откровении перед народами: <Дабы они, не поняв,
не обратились против вас же!>
Недаром, не случайно страсти кипят только вокруг богочеловека Христа:
как понимать его существо? Задолго до учения христиан подобие
евангельского учения проповедовалось в Палестине безвестными учителями:
христианство готовилось произрасти в душах людей, как лес из малых зерен
многих посевов. Об этом непреложно свидетельствовали древние записи.
Разоблачение, смутив души, сокрушит молодое здание Церкви. Сам Мена
некогда едва не впал в соблазн. Мена содержал особых послов в Иерусалиме,
Вифлееме, Тивериаде, Дамаске, Баальбеке. Облеченные верховными
полномочиями, послы разыскивали в монастырях, архивах префектур, храмовых
хранилищах и у подданных пергаменты, папирусы, ситовники, уничтожая все
сколько-нибудь древнее без выбора, без исследования, чтобы не впадать в
грех искушения свободомыслием. Не эллинские идолы, не схизмы по-настоящему
угрожают вере! Поистине бог ослепил врага Церкви Юлиана Отступника, скрыв
от него уязвимое место!
Предыдущее правление было опасным для Высокой Церкви. Базилевс
Анастасий не умел бороться со схизматиками. Сам он был настолько
подозрителен в склонности к монофизитству, что патриарх Евфимий потребовал
и получил от Молчаливого письменное исповедание кафолической догмы. Теперь
кафоличность подданного подтверждается в сомнительных случаях
поручительством трех заведомых кафоликов с их клятвой на евангелии.
Обратившийся из ереси в кафоличество подвергается наблюдению - не хитрит
ли он? Обманщик предается смертной казни. Это благочестиво.
Старый Юстин славился как ревностный кафолик. Поэтому Высокая Церковь
сразу призвала верующих признать нового базилевса. Пусть острый меч
кафолизма зовется Внешним Епископом. Этот базилевс постиг единство судеб
Церкви и Власти...
Но чего, чего сейчас хочет Юстиниан от патриарха?! Мена был
взволнован, испуган. Верные подданные, истинные кафолики Ипатий и Помпей с
достойной искренностью и с успехом выполнили порученное. Почему же
базилевс зовет Мену для суждения об их жизни?
Конечно, для величия Власти базилевс должен был жестко по внешности
обойтись с Ипатием и Помпеем. К тому же нельзя посвящать в тайну ипподрома
излишних людей. Вероятно, оба ложных мятежника теперь сами поняли, что не
сразу будут приближены к особе Юстиниана, как им обещано. Пусть вначале
всем покажется, что смерть повисла над их головами. Потом базилевс простит
с неизреченным милосердием, и в дальнейшем каждому, кто вздумает
заговорить о жестокости Юстиниана, бросят в лицо: а Ипатий с Помпеем? Они
раскаялись и ныне в чести.
Но почему базилевс прислал письмо патриарху? Небывалое дело. Все
имеет значение: и содержание письма, и посланный, и время, и место, куда
зовут. Думай же, тебе дано время размыслить... Принес евнух из покоев
базилиссы, Юстиниан зовет в ее покои, и слова как бы предрешают судьбу
обоих патрикиев.
А не имел ли кто-либо из братьев несчастье воспользоваться милостями
базилиссы в прошлые годы? Тогда они в смертельной опасности, и базилевс
зовет Мену на помощь как свидетеля договора и поручителя обеих сторон.
Когда вмешивался этот Змий в образе Евы, Мена терял присутствие духа. Он
вспомнил исповедь Гекебола. Нехорошо, если базилисса знает, что сам он,
Мена, исполнял роль духовника у человека, который был владыкой Феодоры и
тяжко ее оскорбил. <Почему же Гекебол властью префекта не утопил
блудницу?> - мелькнуло в сознании, и Мена задушил дурную мысль в момент ее
рождения.
В трубках часов песок опускался с излишней быстротой. Феодора
вмешалась, вмешалась. Хорошего не жди. По уставу Церкви священнослужитель,
нарушив клятву, лишается права служения. Мена поклялся Ипатию и Помпею.
Мена своей апостольской властью разрешил сомнения их совести. Он уподобил
обоих красавице Юдифи, которая хитростью отсекла голову врагу - Олоферну и
Давиду, поразившему Голиафа*. Чтобы внушить патрикиям сознание подвига, на
который они призваны, Мена говорил о каре, наложенной богом на Саула*. Бог
приказал Саулу истребить без пощады амалекитян, всех - от мужа до жены, от
отрока до грудного младенца - и весь их скот от вола до овцы, от верблюда
до осла. Саул не послушался, и бог отказался от строптивца. Зато велик был
подвиг благочестивого владыки Израиля, благословенного богом Ииуя*. Он
объявил себя предавшимся Ваалу*, святым обманом своим собрал
идолопоклонников и перебил их до единого. Богу угодна ложь с благой целью.
Не надо бояться кровопролития. По молитве иудейского владыки Езекии* бог
сам убил в ассирийском стане в одну ночь сто восемьдесят пять тысяч
человек. Взяв город Каспин*, Иуда Маккавей*, побил в нем столько врагов,
что кровью наполнилось озеро, имевшее две стадии в ширину, ибо по воле
бога врагов побивают со зверской яростью, как сказано во Второй книге
Маккавеев.
_______________
* Обо всех этих именах и событиях сообщается в Библии, которая
служила церковникам как источник для выбора примеров и образов.
Так был укреплен дух патрикиев. Патриарх принял их клятву на Гвоздях
Креста. Святыня, не менее великая, чем Древо, хранилась в Палатийском
храме Христа Пантократора. Масло от Лампад при Гвоздях своей силой
равнялось Маслу от Гроба в Иерусалиме. Им соборовали умирающих базилевсов,
им же патриарх Константин совершил первое помазание на престол империи.
Это Масло было как бы собственностью базилевсов, никто не смел помыслить о
нем для себя, равно как о диадеме.
Пробус лишился сознания, и патриарх открыл святыню только для старших
братьев. Ларец стоял на куске гладкого мрамора, стены и купол были
выложены красным порфиром, так отшлифованным, что тысячекратно отраженные
огни не позволяли судить о размерах святилища; оно казалось беспредельно
обширным. Пять лампад на цепях висели крестом. Ни одного украшения, ни
одной иконы здесь не было - творения человеческого художества недостойны
соседствовать с Гвоздями. Лампады имели форму страусового яйца, цепи
выкованы из круглых колец, так как круг знаменует вечность.
Патриарх, проникая в святыню, читал сто пятидесятый псалом: <Хвалите
бога во святыне его... хвалите по могуществу его>.
Не прекращая чтения, Мена медленно открывал ларец.
- Все дышащее да хвалит господа... аллилуя, аллилуя...
Прикасаясь к ларцу, Мена всегда ощущал, как старую кожу его старого
тела охватывал озноб. Кружилась голова.
Черные, ржавые от крови богочеловека Гвозди были неравной длины.
Самый большой - в четверть, самый малый - немногим длиннее среднего
пальца. С грубыми шляпками, затупленные, ужасающие... Мена видел сияние,
которое дрожало синеватой дымкой.
- Хвалите бога по могуществу его, хвалите его по множеству величия
его...
Своими руками Мена поднес к ларцу руки клянущихся. Все трое тряслись,
ощущая святыню.
Мена ни на миг не усомнился в Ипатии, Мена был убежден в помощи
божьей и принял успех как должное. Но почему базилевс задумал совещаться
об участи людей, повторивших к славе божьей великий подвиг Ииуя и Юдифи?
В стеклянной трубке часов порошок уже истощился...
Избрав патриарха Мену своим духовником, Феодора испытывала его
обдуманными полупризнаниями. Ей была скучна простая речь, двойственность
развлекала, в простоте живет опасная ясность.
Феодора предпочла бы патриарха еще более тупого ума, чем Мена. Монах
догадался, что в холоде ее чувств и скрывается тайна женской власти над
Юстинианом. Впрочем, другой будет хуже. Святители ловко наносят умную
маску тупицы. Пусть этот остается, он труслив.
С Церковью, с настоящей, сокрытой от невежды, базилисса была
осторожна. Богослужебный ритуал есть могучее магическое действие. Сразу во
множестве храмов толпы людей под управлением священников произносят
одинаковые слова, делают одинаковые движения. Объединенные таким способом
излучения душ накопляются, укрепляют Тело Церкви, впервые созданное
Христом и апостолами. Посвященные в Тайну называют это Тело Существом.
В своем дворце Ормизда базилисса прятала Анфимия, лишенного
патриаршего сана. Мудрец посвятил Феодору в тайное учение. Как капли дождя
сливаются в реки, так излучения душ способны творить Существо. Оно
неуязвимо, бессмертно, но истощается угасанием веры в него, чахнет из-за
вырождения ритуала, как плодовое дерево без ухода. Эллин Эсхил, будучи
Посвященным, устами Прометея пророчествовал о гибели олимпийцев. Ибо до
явления Христа все Существа были временными.
Феодора поняла, что лишившие Анфимия сана были невеждами. Он якобы
сочувствовал догме монофизитов. Но каждая вера, даже ересь, может обладать
своим Существом. Существа, созданные арианами, манихеями и христианами
других догм, ныне угасают. Обессилевшие, они, как былые олимпийцы,
перерождаются в ничтожных демонов, прячутся в горах, лесах, пещерах. Но
Существо монофизитов сильно, десятки тысяч мучеников придали ему могучую
жизненность. Поэтому Анфимий, радея о пользе Церкви и империи, готовил
унию кафоликов и монофизитов, дабы слить воедино два Существа.
Отрешенный патриарх дал своей покровительнице золотой ключ к тайнам,
скрытым в священном писании, и преподавал посвящаемой науку обращения с
Существами.
В Ормизде Феодора дала приют многим монофизитам, позволяла им
отправлять богослужение. Так она устанавливала личную связь с Существом
монофизитствующих, пользуясь также и его силой.
Базилисса наслаждалась беседами с Анфимием. О, эти Существа, учение о
них объясняет все тайны, устраняет противоречия, изгоняет сомнения. Это
подлинная пища для ума. Следует помнить: замок на двери истины отпирают, а
не взламывают.
Анфимий объяснил базилиссе секрет Диоклетиана. Этот император хотел
соединить Существо египтян с эллинским Существом, но удачи не имел, так
как опоздал. Тело церкви христиан верой людей и экстазом мучеников успело
накопить покоряющую силу.
Повсеместность борьбы увлекала Феодору. Воистину все борется,
утверждал Анфимий. Он объяснял тайну свободы воли. Человек наделен
свободой воли, и он как бы может быть равен творцу. В писании это сказано
уклончиво, дабы не соблазнить слабый ум: сотворил по образу своему и
подобию... Анфимий заставлял свою ученицу упорно размышлять о значении
этих слов. Его поучения не напоминали ересь, где все происходит из-за
спора о внешнем.
Сильным уготовано скрытое от слабых. Взору базилиссы открывались
грандиозные просторы. Она обозревала мир с орлиных высот.
В раю Сатана открыл Еве тайну свободной воли. Ева научила Адама
неповиновению. По невежеству обоих произошла ошибка. Хитрость Сатаны
заключалась в посвящении неподготовленных. Однако даже бог, сотворив людей
по собственному подобию, не смог их уничтожить.
Феодоре льстило доверие посвятителя, но посвящение она принимала как
должное. Она в своей жизни проделала путь всего человечества от сотворения
мира. Рожденная невинной, освобожденная крещением от бремени первородного
греха, она познала все падения; не было низости, которой она не
подвергалась бы и какой не творила бы сама. Очистив себя до бесстрастия,
она силой свободной воли поднялась на высшую ступень. Никто не помогал ей.
Без советчиков, без опоры - она поднялась сама. Многие женщины возвышались
посредством телесной красоты. Но те были игрушками, делившими ложе.
Феодора сделала себя сама, была нужна Юстиниану навечно, она владела не
только страстями супруга.
Явные дела Церкви и тайны, открываемые Анфимием, утверждали в
сознании Феодоры догму единства жизни в неравенстве людей. Феодора увидела
здание вселенной. Христос создал стройность, подобную пирамиде. Феодора
встречала великие постройки, скитаясь в Египте. Единство божества,
опирающегося на иерархию архангелов, серафимов, херувимов, ангелов и
приобщенных к ним святых, лежало на человечестве, своим множеством
подобном песку пустыни под пирамидой. То, что находится вверху, подобно
тому, что находится внизу. Бог нужен людям, люди нужны богу. Правление
земное создается в подобии небесному: бог - базилевс - бог.
Анфимий руководил мыслями Феодоры, осторожно подводя ее к идее
Страшного Суда. Когда судьбы мира исполнятся, одни души навеки унаследуют
рай, другие - навечно погрузятся в ад. Поэтому между людьми нет и не может
быть равенства. Мысль о равенстве есть безумие. Человек, ею одержимый,
столь же низок, как животное, в своем ничтожестве не имеющее души.
<Знает ли что Мена о тайных учениях?> - спросила себя Феодора.
Патриарх опирался на посох с рукоятью, загнутой крюком. На торжественных
выходах Мена пользовался творением из драгоценных металлов и камней, но
предпочитал апостольскую клюку пастухов пустыни длиной в рост человека,
пригодную, чтобы, зацепив, повалить овцу для стрижки или под нож.
Мена носил черную монашескую скуфью с расширенным вверху плоским
дном, черную рясу грубой шерсти, сандалии на босых ногах - несмотря на
холодное время года. Даже зимой патриарх издавал запах немытого тела, чего
не могло простить тонкое обоняние базилиссы. Свита патриарха удалилась.
Владыки империи остались наедине с владыкой Церкви.
Входы охранялись схолариями Рикилы. Невозможно было бы сказать, людей
какого племени охраняли славяне.
Юстиниан не интересовался своим происхождением. Он родился во Фракии.
Фракийцы? Это слово не имеет этнического значения. Кто они? Даки,
македонцы, эллины, славяне? Из всех высказанных предположений ни одного
обоснованного. Юстиниан свободно говорил по-эллински с детства. Но это не
служит племенным признаком. Столь же свободно Юстиниан владел латинским
языком. Он видел империю через Рим. Никогда он не проявлял пристрастия к
какому-либо одному племени. В костюме, церемониале, в архитектуре его
вкусы выражали азиата, никак не римлянина, не грека. Юстиниан был истинным
ромеем - детищем многонационального имперского сплава.
Феодора была в какой-то мере эллинкой. К этому времени Эллада успела
подвергнуться стольким нашествиям, переселениям, заменам населения, что
кровная преемственность от современников Перикла казалась утерянной.
Патриарх Мена был по рождению греко-римлянином с возможной примесью
крови арабов, иудеев, самарян, финикийцев, вавилонян, эламитов,
ассирийцев.
Для славянских наемников, свободных от унижающих церемоний, от гнева
верноподданничества, сейчас Юстиниан, Феодора и Мена были смешными
непонятностью движений фигурками.
До славян долетали звуки слов, не слова. Им было скучно, скука
утомляла. Утомили изображения ромейских богов. Приелась клетка Палатия.
Бойня безоружных мятежников внушила отвращение. Желания были обмануты.
Здесь не нашлось невозможного, необычайного, к которым стремился
Индульф. Золото заслуживало презрения. К чему оно? Купить женщину, вкусную
еду, оружие хорошо несколько раз, потом все приедается, даже оружие и
женщины. Единственно желанной женщины нет больше...
В своем военном доме славяне с презрением отзывались об ипаспистах
Велизария, о готах и герулах Мунда. Их война не труднее мясницкой работы.
Ромеев слишком много, коль базилевс невиданно режет своих. Так и
зверя не бьют на облавной охоте, иначе ничего не останется. После ужаса,
который вызвало зрелище бойни, славяне поразились глупостью ромеев. Хуже
лесного зверя, они сами забрались в ловушку и ждали смерти.
Сейчас Индульф наблюдал за лицами владык только от безделья.
Здесь много говорят, владыки золота питаются словами. Базилисса - как
ромейская статуя. У камня нет возраста.
Однажды Индульф спросил Амату, молода ли базилисса и кто она родом.
Любимая приложила палец к губам и приказала: <Никогда, нигде, ни с кем не
говори о ней. Придет время, я расскажу тебе>. Время не пришло. Аматы нет.
Славяне привыкли общаться между собой, не тая голос, как эти трое
ромеев. Наверное, базилевс опять узнал, где собрались его ромеи, и
совещается, как пустить кровь.
Славяне не сочувствовали восставшим ромеям. Не имея возможности
постичь жизнь Византии, славяне мерили своей мерой. Кому плохо - может
уйти куда глаза глядят, земля велика, пищу не найдет только глупый.
Бессмысленно с дрекольем нападать на вооруженных; сначала найди, чем
сражаться.
Скучно здесь... Голуб стоял, опустив голову, с безразличным лицом.
Ему и от скуки вслушиваться незачем, он еще плохо знает ромейскую речь.
Индульф напряг слух. Нет, они говорят слишком тихо, иначе он понял бы.
Теперь Индульф мог объясниться с любым ромеем. Их речь не трудна, очень
многие ромейские слова похожи на славянские. Нос челна или корабля
называется проорой - плуг орет землю, корабль - воду. Воин - стратиос,
встречич, встречающий врага. Вино - меду. Белиерос - хороший, белый. Баня
- баланейнон. Иерос - верящий. Кудрявое дерево кедр - кедрос. Делаю край,
кончаю - крайно. Вишу - кремо, все одно что кренюсь. От пива жиреют, вот
ромеи и зовут пиво - корма. Каменная, кремневая стена - кремнос. У лилий
цветок кринкой, ромейская лилия - кринон. Кротос - слабый, кроткий
человек. Лаская, ромейская женщина называет мужчину милете, славянка -
милый ты. За смелость же бранят кубалесом - кобелем. Логге - могила-лог.
Логос - слово-слог. Смертный человек - смердос. Речь - рисес, хлеб-жито -
зитос. Стебель - стибос. Трус, который трясется, - трестос. Копье-ратовище
- ратос, желтый цвет - зантос. Мешал свист на конце слов; не будь его,
язык ромеев был бы для уха куда легче.
Что это свистнуло? Феодора сказала: долос. Это слово было совсем
чужое, не похожее на славянские, а смысл у него был гадкий: и ромейская
хитрость, и кинжал ромея, тонкое, длинное жало, пригодное для слабой руки
евнуха и женщины.
Индульф прислушался, уловил еще одно знакомое слово: каинис - бойня,
убийство. <Ромеи не могут насытиться>, - решил он.
- Благодать священства получается незримо, так же незримо отнимается
при отлучении священника. И верующий не имеет признака, чтобы отличить
духовника, действительно имеющего власть отпускать грех, от недостойного,
от лишенного благодати, - говорила Феодора, как бы предлагая патриарху
ответить на один из многих сомнительных вопросов, касающихся неустройства
церкви.
Будучи предупрежден базилевсом, Мена знал, что его позвали не для
беседы о церковных порядках. Мена не отвечал, базилисса продолжала:
- Добродетель колеблется под влиянием времени, сатана предлагает
человеку коварные умозрения. Иногда неразумный духовник влияет на совесть
подданного, не зная, что невольно содействует злу. А если духовник сам
чрезмерно разумен? И наделен неповиновением Власти? И искушен самомнением?
Слишком разумный духовник - сам Мена. Но он нечестолюбив, нет,
базилисса не права, - внутренне защищался патриарх. Он сидел с невидящим
взглядом, зерна остановившихся четок согрелись в руке.
- Сила Церкви вложена в духовника, когда он снимает грех с души
подданного. Совершается великое таинство. Затем духовник опять человек с
невоздержанным языком.
Эти слова Мена не мог оставить без ответа:
- Нет! Нет, о Величайшая! Тайна исповеди ненарушима!
- Всегда ли? - спросила Феодора.
Мена не ответил. Юстиниан слушал с легкой улыбкой. Феодора наступала,
колебля один из краеугольных камней, на которые опирается церковь.
Исповедь, отпущение грехов и причастие - тройственный ритуал, которым
церковь общалась с подданными. Нарушение тайны исповеди превратило бы
таинство в гнусность, для которой нет имени.
Мена никогда не мог бы воспользоваться откровенностью исповедуемого.
<А не мог бы ты повлиять на верующего, чтобы он сам разоблачился в грехе?>
- спросил себя Мена.
Сегодня пять смертных знали тайну ипподрома. Завтра Феодора потребует
и голову Мены? Старый патриарх не боялся умереть. Тщетно спорить с
базилиссой, она права. Тайный еретик-священник может разрешить от клятвы
Ипатия и Помпея. Может найтись и кафолик, чья совесть, не просвещенная
истинным понятием о благе империи, возмутится. Ипатием и Помпеем
воспользовались как острым оружием. Обоюдоострый клинок может
перевернуться в руке и ранить хозяина. Его нужно сломать. Его сломают - и
патриарх сделается клятвопреступником. Страшное бремя ему придется
принести на Страшный Суд.
На лице Феодоры не было ни морщинки. Круглый подбородок, маленький
рот, серые глаза, всегда ясные, девически-чистые, - в ней все говорило о
мягкости характера, о слабости воли. Мена подумал о непостижимости воли
божьей, наделившей черную душу лукавейшей Евы ангельским обличьем. Над ее
плотской оболочкой время не властно, душа женщины состарилась, иссохла,
как гнилое дерево, а тело цветет. Евтихий, настоятель Софии, принял
раскаяние Феодоры, сжалился, не отверг, как другие, заботился о ней. Готы
убили Евтихия. Его тело, неопознанное, безыменное, брошено в море на
поругание подводным гадам. А ей - ничего, она помнит об Евтихии не более
чем помнит нога случайную опору. Еще хуже она поступает с ним, с Меной,
она покусилась на вечное спасение души, на единственное, чем он дорожил.
Судьба мученика Евтихия стократ лучше. Как спастись от проклятия? Мена
наложит на себя власяницу до смерти, до смерти не будет мыть тело, которое
и сейчас он моет только два раза в год. Наденет вериги весом в двадцать
фунтов...
Наблюдая, Феодора понимала: невидимая сила Существа Церкви,
излучающаяся из Гвоздей Христовых, падет на этого старика. Где ему
защититься, глупцу? Он слишком прям. Отныне в этом деле Феодора и Юстиниан
подобны людям, наблюдающим грозу издали. О мудрый посвятитель Анфимий!
Твоя ученица выиграла!
- Так что же решит Святейшество? - спросила Феодора.
- Да поступит Власть на благо святой империи, - ответил Мена голосом
тяжко больного. Такими же или похожими словами много раз уже выносились
смертные приговоры и будут вынесены еще много раз. Но Феодоре было мало
уклончивых слов. Невидимое Существо нуждается в точности выражений.
- О ком говорит Святейшество? - спросила базилисса.
- Об Ипатии и Помпее, - ответил патриарх. Он был готов на все, лишь
бы прекратить муку. Скорее припасть к ногам распятого и забыться в
молитве.
Для Феодоры было достаточно. Догадливый, но и тупой старик направил
на себя - теперь невозможна ошибка - гнев Существа за нарушение клятвы.
Глаза Феодоры потемнели, зрачки расширились, и лицо потеряло выражение
невинности.
Патриарх поднялся, не разгибая спины; осеняя крестным знамением
воплощения Власти, он не мог внутренне произнести священную форму
благословения. Его ослепило жгучее воспоминание о Пилате, римском
проконсуле Иудеи. Что есть истина?!
Будучи сам Властью, Мена мог понять проконсула, перед которым
разъяренные иудеи вопили: пусть лучше погибнет один человек, чем весь
народ. Богослов Мена понимал и иудейских старшин; Христос нарушал порядок,
призывая иудея общаться с чужим, как со своим.
<От Матфея 15_22-24 "И вот, женщина Хананеянка, выйдя из тех мест, кричала
Ему: помилуй меня, Господи, сын Давидов, дочь моя жестоко беснуется.
Но Он не отвечал ей ни слова. И ученики Его, приступив, просили Его:
отпусти ее, потому что кричит за нами. Он же сказал в ответ:
Я послан только к погибшим овцам дома Израилева>.
Ломая стену между иудеями и другими народами, Христос отрицал исключительность
иудеев и тем самым угрожал их мечте создать свою земную империю.
<От Матфея 23_37 пришел Он, чтобы собрать детей Иерусалима воедино {то же
Л13_34};
От Иоанна 11_51-52 умрет Он для того “чтобы рассеянных чад Божьих собрать
воедино”;
От Луки 1_67-80 Иисус бог именно Израилев, и принесет Он спасение народу именно
Израилеву>
Утонченный римлянин, Пилат видел в споре между иудеями еще одно варварское
проявление надоевшего ему фанатизма.
Он мог и хотел отпустить Христа. Но когда иудеи пригрозили
доносом в Рим, проконсул, помня злобную подозрительность императора
Тиберия, умыл руки.
Тяжелый ответ понес Пилат перед богом. Но ведь он был лишь циничный
скептик и слепорожденный язычник. А ты? - спросил себя Мена. Вот перед
тобой двое невинных. Их существование оказалось опасным для Власти. Дабы
не нарушить покоя государства, ты по тяжкой обязанности первосвященника
согласился на их гибель. Но истина, истина? А лучше бы умереть сегодня
утром! За какие грехи, боже мой, ты начертал мне злую судьбу
клятвопреступника... Насколько лучше Ипатию и Помпею! Через краткий миг
быстрой муки бог вознаградит их за подвиг, за мученичество.
Индульф следил глазами, как главный жрец ромеев стоял, раскачиваясь,
будто пьяный. Его губы чуть шевелились. Он упадет? Нет, вот он побрел
неверной походкой, точно истерзанное животное. Как тощи и как грязны руки,
которыми он цепляется за клюку.
Базилисса подошла к Индульфу вплотную, и он почувствовал ее запах,
особенный, не похожий на запах всех женщин. Наверное, у нее были
собственные ароматы, не те снадобья, которыми торговали лавки в Месе.
Базилисса прикоснулась к наконечнику копья. Индульф сдержал дыхание.
Железо наточено, как бритва, - коль базилисса хочет порезаться, пусть
режется без его помощи. А! Отдернула пальцы... Взгляды Феодоры и Индульфа
встретились. У нее глаза, как стекло, с зеленой тенью внутри, чуть-чуть
косые. Индульфу захотелось спросить это существо об Амате. Но ведь он не
знал имени, которым Любимую называли другие. Как тут спросишь? Он в упор
глядел в глаза базилиссы, сверху вниз - она была ростом едва выше Аматы.
Отступив, Феодора толкнула серебряный диск, висевший на стене. Металл
издал мелодичный звон, звук его казался голосом самой базилиссы - белым,
сухим. Появился служитель и тотчас исчез летучей мышью. Вошли еще восемь
товарищей Индульфа. Славянам было приказано следовать за Феодорой.
Базилисса торопилась. Сразу потеряв направление, как обычно бывало в
переходах палатийских дворцов, славяне тесной колонной спешили вслед
владычице. За какой-то дверью они попали в темноту, потом оказались в
круглом зале, освещенном сверху. Открылась еще одна дверь. Узкая площадка
падала вниз крутыми ступенями. Сильно пахло нафтой, черные жилки копоти
плавали в застоявшемся воздухе.
Нити копоти оседали на лицах Ипатия и Помпея. Из дыры в полу тяжко
разило аммиаком, до крутого свода можно достать рукой. Но узники не были
забыты. Широкое ложе, пригодное для двоих, покрывалось шерстяными
одеялами, на низком столе нашлось место для амфор с вином, корзины с
хлебцами и сухим печеньем, блюда с жареным мясом, смокв, нанизанных на
толстую нитку.
Братья успели победить первое смятенье, вызванное злой издевкой
Юстиниана. Так же как и Мена, они поняли необходимость внешнего проявления
гнева Божественного, каждый утешил себя, оба успокоили друг друга. Конечно
же, Единственный мог найти более подобающее для них место, чем секретная
тюрьма базилиссы. Но тут же со свойственным многим желанием истолковать
все в хорошую сторону братья согласились, что лучшего тайника не найти.
Остерегаясь дионисовых ушей*, братья шептались о событиях, которые
происходили, быть может, именно в этом нумере.
_______________
* Вделанные в стену трубы для подслушивания.
Вспомнился полководец по имени Буз. Во время болезни Юстиниана он
говорил, что новый базилевс не будет избран помимо воли войска. Это было
угрозой базилиссе, которая собиралась, как соправительница мужа, править в
случае его смерти. После выздоровления Божественного военачальники
пустились доносить друг на друга. Феодора пригласила Буза в Ормизду под
предлогом совета. Буз вернулся через два года. Живая развалина,
полуослепший старик казался воскресшим из мертвых.
- Но мы, конечно, пробудем здесь лишь неделю, пусть дней десять, -
убежденно заверял Помпей. Красавец, он пользовался доходами от родового
состояния и был любим за веселый, незлобивый нрав. Он охотно вносил налог
за безбрачие, только бы не связываться семьей. Когда работорговец Зенобий
привозил мавританок из Ливии, кельтиберок из Испании, африканок из-за
нильских катарактов, белокожих ибериек с Кавказа, Помпей извещался первым.
Он был добрым хозяином и щедрым другом, он заботился передать в хорошие
руки женщин, когда те приедались.
Слушая успокоительные речи брата, Ипатий думал о том, что не
воспользуется обещаниями базилевса, переданными Меной. К чему обременять
себя войной или хлопотливыми должностями? Почет и власть не стоят потери
покоя. Он предпочтет мирно-безгрешную жизнь в кругу семьи. Ипатий не
откажется от денег, от лишнего поместья, а в остальном проявит скромность.
Его беспокоила судьба Пробуса. Где он? Базилевс может вспомнить о третьем
брате. Дурно, дурно, что Пробус из-за обморока не прикоснулся к Гвоздям.
Могут сказать - опасен рот, не закрытый клятвой.
- Э, бог даст, о Пробусе забудут. Кому сейчас все это нужно! Мы свое
совершили. Охлос укрощен. Кому захочется ворошить хлам прошлого! Эллины
говорили, что над минувшим даже боги не властны, - беспечно утешался
Помпей.
- Да, да. Я спокоен, как никогда. Сегодня я отлично выспался. После
всех волнений Христос послал мир моей душе, - согласился Ипатий.
Нарочно повышая голоса, братья изъяснялись в преданности Божественным
владыкам. А потом, чтобы развлечься - само место служило острой приправой,
- они опять шептались о разных ужасах.
Ведь известно, что у бесплодной Феодоры однажды все же родился
ребенок. Когда она еще была... ш-ш-ш! Случайный отец отвез младенца в
Аравию, отнял его, потому что мать хотела... ш-ш-ш! Впоследствии отец на
смертном одре открыл сыну тайну его рождения. Феодора уже была
базилиссой... Словом, осиротевший юноша явился в Палатий. Кто-то из
евнухов побежал доложить. Дурак, он наивно вообразил, думать надо, что
счастливая мать его наградит. Юноша исчез, исчез и евнух. Где и как они
расстались с жизнью? Может быть, именно здесь, в нумерах Ормизды? Не
нужно... Это по-настоящему страшно.
Находились другие случаи, обсудить которые было интересно.
Решительные действия Власти не вызывали протеста у верноподданных
Ипатия и Помпея. Как многие из многих ромеев, они не были способны
отличить силу от насилия. Сам язык, сами слова не рознили эти понятия.
Нужно было бы изощряться в философии. Но сами философы понимали благо
как пользу империи.
Церковь грозила отвергающим авторитет Власти вечностью ада - муками
смертной казни, продленными в бесконечность.
Ибо Власть даже языческой империи была объявлена самим первоучителем
христиан происходящей от бога.
Явление Феодоры в тюрьме показалось узникам сошествием ангела.
Базилисса медлила.
- Привет тебе, Иптиос, - наконец сказала она.
Феодора любила игру слов. Ипатиос значит <верховный>, <правящий>,
иптиос - <лежащий на спине>, <упавший навзничь>. Разница в одной букве.
Большинство религий внушало верующим добродетельность прощения обид.
Груз прошлого слишком велик, месть есть наслаждение богов, не людей.
Забвение помогает жить. Но как отделаться от пережитого, чтобы оно не
влияло на страсти человека, на его влечения, его призвание, на восприятие
жизни!
В семье медвежатника и уборщика ипподрома Акакия разговоры о знатных
служили наилучшим развлечением. Все живо интересовались патрикиями,
богатыми, и наиболее осведомленный сплетник оказывался самым почетным
гостем. При всех гадостях, действительных и выдуманных, которые
беззастенчиво обсуждались взрослыми, девочке Феодоре знатные мужчины и
женщины казались высшими существами. Отец с матерью, копаясь в грязи
слухов, завистливо вздыхали: <Ах, почему не мы рождены патрикиями, злая
судьба!..> Дочь привыкла завидовать знатным и богатым как высшим.
Впоследствии Феодора разочаровалась. Многие из высших не выдерживали
сравнения с наездниками, мимами, солдатами и даже рабами. Для актрис
Порная источником дохода являлись богатые. Некоторые оказывались гнусно
скупыми, и все были исполнены бесчеловечной наглости.
Куртизанке Феодоре удавалось мстить, играя страстями, ибо среди
клиентов Порная встречались слабые сердцем и волей. Потом злоба сменилась
презреньем. Базилисса не мстила, а развлекалась: либо издевкой, либо ножом
палача.
Познав изнанку жизни, она простила женщину. Соправительница Юстиниана
устраивала убежища для павших. Вскоре надоело. Несчастные презренны.
Почему эти твари не захотели подняться? Сумела же она. И благочестивые
учреждения базилиссы сделались ужасом византиек. Попасть в эти застенки
страшнее, чем в настоящую тюрьму.
Ценя только ум, Феодора приблизила к себе Антонину, Индаро,
Хрисомалло, тоже побывавших на сцене Порная. Общность прошлого была тут ни
при чем.
Базилисса знала свое призвание. Соправительница обязана возмещать
упущения излишне прямого мужского ума Соправителя. Так было и сейчас.
Супруг собрался исполнить обещания, данные Ипатию. Мужская ограниченность!
Базилисса, как всегда ни в чем не споря, настояла на своем решении, нужном
для Власти. Оставалось немногое. Исполняя ее, далее волю, Юстиниан
назначил этим ничтожествам легкую, быструю смерть. Базилисса избежит
явного неповиновения Любимейшему.
Однако же...
Подводя базилиссу к познанию сокровенного из сокровенных, опальный
патриарх Анфимий не скрыл от своей ученицы величайшую тайну. Все писаные
учения лишь намекают на эту тайну, чтобы не соблазнить слабых духом. Тайна
передается изустно: душа человека не обязательно бессмертна. Загробный мир
может выпить душу, душа способна раствориться в его легком эфире, как
капля влаги растворяется в Мировом океане. Невидимое Существо Церкви
поддерживает души, поэтому Христос смог обещать верующим вечную жизнь. Но
не все ее обретут. Страдания, повергая душу в смятение, ослабляют ее
способности. Душа может оторваться от Существа. Смерть тела опасна, когда
человек потрясен отчаянием; его душа, падая в бездны тонкого эфира, может
утонуть, подобно человеку, не успевшему научиться плавать.
- Твои дети завтра будут просить милостыню, - жестко сказала Феодора
Ипатию, который упал на колени согласно палатийскому церемониалу.
Он ответил с неожиданной твердостью:
- Итак, базилевс нарушает обещание...
- Нет, - возразила Феодора, - воля базилевса есть воля бога, а бог не
связывается обещаниями.
Эти слова должны были ударить по вере Ипатия и поколебать его связь с
Телом Церкви. Феодора выжидала, чтобы сомнение и отчаяние всосались в
Ипатия, как вода в сухой песок.
- Патриарх Мена обманул тебя, глупый иптиос. В ларце лежали не Гвозди
Христовы, а простое железо. Простое, ржавое железо.
Это был второй удар по вере, удар сокрушительный. Феодора соединила
его со вторым ударом по сердцу:
- Завтра добродетельная Мария, бывшая твоя жена, продаст свое тело за
обол. Большего она не стоит.
Ипатий сделался белее палатийской хламиды.
<А, он онемел! - сказала себе Феодора. - Будь его душа тверда, он
ответил бы оскорблением. Продолжим>.
- Ты понял ли, что твоя клятва была недействительна? Послушайся ты
умных советчиков, ты увел бы охлос во Влахерны. И сегодня не мы, а ты был
бы базилевсом!
Ипатий, разорвав одежду на груди, вытянул шею. Он видел солдат за
порогом нумера и просил смерти. Пытка души хуже пытки тела.
- Куда ты торопишься? - спросила базилисса. - Помни, как только твои
глаза откроются в той жизни, ты будешь бессильно созерцать позор и гибель
твоих близких. По твоей вине, глупец, по твоей!
Ипатий упал вниз лицом. Помпей сидел с улыбкой идиота. Этот нежный
патрикий уже достаточно искалечен. Его можно отпустить для вечной смерти.
Но Ипатий должен очнуться. Феодора, наступив на откинутую ладонь Ипатия,
надавила. Еще, еще... Ипатий пошевелился, Феодора использовала последнюю
стрелу.
- Ипатий, благородный патрикий, - позвала она нежным голосом. Такую
певучесть знал только Юстиниан. Ипатий приподнялся, будто на зов ангела.
- Бедный, жалкий, несчастный, обманутый... И ты хочешь умереть? И ты
хочешь избавиться от мук? Ты хочешь? - Базилисса изображала сочувствие,
как на сцене Порная она играла в невинность, дабы оглушить внезапной
переменой. - А разве ты не слышишь, как тебя зовут пять мириадов? - В
голосе базилиссы зазвучали трагедийные ноты. - Души пяти мириадов, которые
ты обманом затащил на ипподром? Да, да, ты предал их, как бык, который,
зная, что его самого минует нож, ведет стадо на бойню! Не правда ли,
любезнейший патрикий?! Смотри, - Феодора указала в темный угол нумера, -
они здесь! Подумай же, с каким нетерпением загубленные тобою ждут встречи
с иудой. Ведь ты иуда, иуда, иуда... Но Христос простил Иуду, не будь
Иуды, не было б победы на Голгофе. А ты? А тебя кто простит за гробом?
Феодора почувствовала приятную истому удовлетворения. Пора отдохнуть.
Ее ждут нежные, сильные руки слепых массажистов и молочная ванна. Эти двое
патрикиев, рожденные в холе, нежившиеся на мягких подушках на лучших
местах трибун ипподрома, богачи, чьи объедки когда-то подбирала Феодора,
помогая отцу, теперь растоптаны, как глупые крысы, выскочившие на арену
под копыта квадриги. Живая падаль, им нельзя ни жить, ни умереть!
Отступив, базилисса приказала солдатам жестом и голосом:
- Убить! Обоих! Бейте!
Она обдуманно выбрала сегодня не своих безупречно надежных, но
неуместно-понятливых спафариев. Эти славянские дикари все равно что
глухонемые. Не постигнув тайны убийства души, они задавят осужденных, как
псы душат зверей.
- Убить!
Никто не двинулся, чтобы исполнить очевидный приказ. Нахмуренные
брови, искаженные гадливостью губы. На лицах своих товарищей Индульф читал
отвращение. За золото, за корм они поклялись на оружии сражаться за
наемщика, охранять его жизнь. Где здесь враг? Эти двое, умершие заживо?
Зная, что Индульф - помощник комеса, базилисса подошла к нему. На
мраморе ее лица виднелись черточки прилипшей копоти, зрачки расширились,
как у кошки, и она в третий раз повторила приказ. Индульф ответил Феодоре
словом, выражающим по-ромейски совершенное отрицание:
- Анаиномай!
...Так души Ипатия и Помпея чуть-чуть задержались в грешных телах,
прежде чем безвозвратно упасть в зев вечной смерти.
Быт имперских армий изобиловал примерами неповиновения, несравненно
более серьезного и опасного, чем отказ солдат от исполнения палаческих
обязанностей.
Не будучи ни гражданами, ни воинами родовых дружин, связанных бытом,
укладом и честью с вождем, имперские солдаты даже на полях сражений
ссорились и торговались с полководцами, не желая биться, пока не будут
удовлетворены те или иные требования.
Военные мятежи, никого не удивляя, не считались позором, к ним
относились как к неизбежным неприятностям. Привыкнув иметь дело с
наемниками, империя умела терпеть нарушения дисциплины. В этом терпении
проявлялись гибкость, способность трезво ценить вещи, но не слабость.
Старались не озлоблять мятежников, а разделять их подкупами, смягчать
обещаниями, уговорами. И когда восставшие войска добивались своего, они
возвращались по Золотому мосту как ни в чем не бывало под хоругви империи.
Палатийские екскубиторы, занявшие изменнически-нейтральную позицию во
время мятежа Ника, не были ни распущены, ни наказаны. Сейчас они столь же
верны, как до мятежа. К чему поминать прошлое и обижать людей! Комес
спафариев Коллоподий, пользуясь своими агентами, подвергал ряды золотой
гвардии Палатия осторожной и медленной чистке. Спешить некуда,
обескровленная Византия не скоро соберется с силами.
Той же участи подверглись остатки городского легиона. Не следовало
выбрасывать опытных солдат, как старую ветошь. Выживших легионеров
постепенно рассылали по дальним гарнизонам пограничных крепостей.
Одновременно войско столичной охраны пополнялось из среды наемников,
федератов-союзников, людей разных племен, для которых у византийцев было
одно название - скифы.
В тревожные дни восстания Ника славян берегли, чтобы они наравне со
спафариями оказались последним щитом в час рокового испытания, если он
наступит. Вообще же предполагалось, что этот небольшой отряд, привыкнув
жить в Палатии, сделается таким же надежным, как спафарии. Вернейшие из
верных не должны быть многочисленными.
- Редкие камни теряют, когда их слишком много. А от соседства с
другими, тоже редкими, они лишь выигрывают, - так говорил Коллоподий,
докладывая базилевсу о приезде в Византию Индульфа и его товарищей, ибо
тонкий намек, удачное иносказание убедительнее, чем грубое признание: <Я
хочу иметь возможность противопоставить и спафариям вторую силу...> Родина
этих славян казалась бесконечно удаленной от империи, что увеличивало
ценность наемников.
До маленького события в подземной тюрьме дворца базилиссы
единственное обстоятельство тревожило Коллоподия: гений имперской разведки
еще не обзавелся среди славян ушами и глазами, каких у него было
достаточно везде. Сейчас Коллоподий заключил, что варвары слишком быстро
освоились с эллинской речью и по дикарскому упрямству нежелательны в
непосредственной близости к Священному телу.
Военный дом, занятый славянами, предназначался для новых избранников,
навербованных в верховьях Дуная из гуннов. Славян же соблазнили походом в
богатейшую страну Теплых морей, в Италию, на славную войну. Там они смогут
хорошо отдохнуть от утомительной скуки палатийской службы.
Комес Рикила Павел был уволен совсем. Со свойственной базилевсам
проницательностью Юстиниан заметил, что этот человек, будучи, вероятно,
эллином по происхождению, недостаточно, кажется, любит своего владыку.
Для Юстиниана дни мятежа упали в прошлое, откуда они будут сиять Его
Победой, его <Ника>. И он возобновил подготовку великого дела возвращения
Италии в лоно империи.
После смерти Феодориха некому было продолжать его дело, и готы тонули
во внутренних неурядицах. Корону Италии надела дочь Феодориха Амалазунта.
Властная, склонная к насилию, она была близорука. Готы, считая себя
опозоренными властью женщины, мирились с временным положением Амалазунты
как регентши на годы малолетства Аталариха, ее сына. Аталарих умер.
Амалазунта казнила трех вождей, упредив готовящийся переворот, а затем
совершила роковую ошибку, вступив в фиктивный брак с Феодатом, последним
мужчиной из правящего рода Амалов, своим дальним родственником. По условию
власть оставалась за ней.
Агенты Юстиниана давно вносили смуту в Италию. Магистру Петру,
полномочному послу Византии, удалось завершить дело. Феодат, любитель
греческой философии и страстный стяжатель, ощущал нарастание беды. Ему
обещали звание патрикия империи и поместья в Греции в обмен на его земли в
Италии. После брака люди Феодата предательски схватили Амалазунту и
отвезли в крепость на островке горного озера Больсино. Там родственники
недавно казненных вождей осуществили кровную месть, задушив дочь Феодориха
в бане горячим паром.
Великий гот Феодорих дал в Италии равноправие всем - даже язычникам и
иудеям, как и христианам-еретикам. Он ошибся, возглашая терпимость в века
нетерпимости. Терпимость власти сделала италийских кафоликов более
нетерпимыми, чем византийские. От их имени папа Сильверий молил Юстиниана
спасти Италию от нечестивых ариан-готов, которых ничтожно мало по
сравнению с истинными кафоликами.
- Как в засуху колосья жаждут дождя, так италийцы жаждут
воссоединения с империей, - напутствовал Юстиниан Мунда, Велизария и
многих подчиненных им военачальников. Мунд в сане Главнокомандующего
Западом выполнит главное. Он вторгнется в Италию по суше с северо-востока,
разобьет главные силы готов и пойдет к Равенне, светской столице страны.
Велизарий поплывет в Сицилию, откуда высадится на юге и пойдет к Риму,
духовной столице, резиденции папы. Из Рима он направится к северу, очищая
землю от готов, как сад от сорняков, и под Равенной встретится с Мундом.
По воле базилевса Нарзес составил планы. Война будет легкой, победа
обеспечена, понадобится шесть-восемь месяцев. Заботила только Равенна,
сильная крепость, осада которой может затянуться. А там казна Феодориха,
меньшей части которой хватит на все издержки войны.
И худший знаток душ человеческих, чем Юстиниан, мог уловить огорчение
Велизария. Конечно, он считал личной обидой назначение Мунда. Конечно, он
был уверен, что более Мунда подходит для решения главной задачи войны.
Велизарий забыл свои ошибки и сомнения в дни мятежа.
Феодора через Антонину дала понять Велизарию, что Божественный не
удовлетворен его поведением во время мятежа. Но о своей истинной заботе
Юстиниан не сказал даже Феодоре: почему Велизарий во время нападения
мятежников на Халке вывел в бой только четверть своих ипаспистов? Для
каких целей он оставил в Палатии полторы тысячи своих людей? Умный, но
чрезмерно тонкий и подозрительный, базилевс не мог понять, что Велизарий
руководствовался лишь самонадеянным презрением к охлосу. Для Юстиниана
неясность, которую Феодора, не зная того, разрешила, опять поручившись за
Велизария. Иначе он не получил бы и второстепенного командования.
- Я дарю тебе моих храбрых славян, - улыбнулся базилевс Велизарию. -
Они хорошие воины, так же, как готы, не хотят подчиняться женщинам, - и
Юстиниан улыбнулся Феодоре.
Это была маленькая месть державной супруге за Ипатия и Помпея,
допустимая между любящими.
Может ли воля одного человека изменить жребий мириадов? В первой
молодости Юстиниан задавал себе этот роковой для правящих вопрос. Первые
опыты власти, когда он подсказывал решенья своему стареющему дяде Юстину,
наталкивали на положительный ответ. В дальнейшем Юстиниан укрепился: да,
может! И в дополнение, решая, приказывая, требуя, владыка обязан
освободиться от тех понятий о добре и зле, которые обязательны для
подданных. У него другое добро - благо империи, и другое зло - ущерб
империи. Пусть умрут мириады, это их жертва, их вклад в дело империи. Цель
освящает все. Для правителя нет дурных поступков, есть только ошибки. Так
называемые злые средства добродетельны для правителя, коль они служат
цели. И правитель обязан воздвигнуть в своей душе тайное зерцало для
преображения видимого подданными в его истину. Магистр Петр описал смерть
Амалазунты в горячем пару. Отвратительные и жалкие подробности обратились
радостью в душе Юстиниана. Эта женщина не умерла бы, не будь его воли, но
грех пал на готов. У него же - заслуга. Погибла еретица и дочь похитителя
Италии Феодориха. Для воссоединения Италии эта смерть равна выигранному
сражению, она стоит армии!
В мыслях явилась помеха, что-то просило вспомнить о себе. Что? А,
Ипатий и Помпей... Он обещал им и, как думают эти простаки, обманул. Они,
подобные живой наживке на крючке рыболова, умерли для блага империи. Позже
он вернет их семьям конфискованное имущество. Пусть охлос славит его
доброту. А сейчас пора к Феодоре.
Он поднялся, ощущая приятное напряжение тела. Она всегда желанна,
Единственная Женщина... |